Имя драматурга и режиссёра Ивана Вырыпаева с некоторых пор имеет нечто вроде постоянного эпитета – «Кислород», пьеса, отрекомендовавшая своего автора как нестандартного сильного драматурга. Говоря о Вырыпаеве, имеешь редкую возможность произнести словосочетание «современная драматургия» с равным смысловым ударением как на первом, так и на втором слове – поскольку в его случае первое лишь уточняет второе, а не извиняет его отсутствие. Ещё раз убедиться в этом можно, посмотрев пьесу «Бытие № 2», которая была впервые представлена на фестивале «N.E.T.» и недавно вошла в репертуар московского театра «Практика».
Интрига спектакля, лежащая на поверхности, заключается в том, что Иван Вырыпаев отдаёт авторство пьесы некой Антонине Великановой – пациентке психиатрической больницы. Об этом он сообщает зрителям в прологе, оправдывая свою фамилию в программке тем, что он редактировал пьесу, вставив в неё письма Великановой к нему и некие куплеты. Замечу, что и Вырыпаев, и режиссёр постановки Виктор Рыжаков – участники «Театра.doc», ставящего документальную драму. Как бы то ни было в случае с Антониной Великановой, вопрос о документальности пьесы отходит на второй план, а её авторство воспринимается как приём, на котором построено художественное пространство постановки. Тем более что сам Вырыпаев появляется на сцене как действующее лицо и его краткий пролог вплетается уже в ткань пьесы. Так что с первых его слов игра со смыслами начинается.
В ней действуют Бог, жена Лота и сам Иван Вырыпаев. Как так приключилось, объясню поподробнее. Великанова пишет пьесу, в которой Богу даёт имя своего лечащего врача Аркадия Ильича, а жене Лота – своё имя. С этого начинается их сосуществование на сцене (оригинальный актёрский дуэт Александра Баргмана и Светланы Ивановой), где под несмолкающие звуки баяна они ведут диалоги, в котором на реалистическом плане взаимоотношений пациента и врача решаются «грозные вопросы бытия».
В этом ином, метафизическом плане Аркадий Ильич становится лишённым рефлексии и себя не сознающим нечто, не Богом, а проекцией пустозвонной обывательской веры, от которой он сам не знает куда деться. Он поглощён самоотрицанием, отрицанием смысла жизни и вечности. Его мир – это мир смерти и гниения, в котором единственным источником «вечной жизни» ему видится не что иное как соль, которая этому гниению препятствует. Ничего нет, а что есть, завтра всё равно будет гнить – повторяет Бог, вернее Аркадий Ильич, жене Лота, вернее Антонине Великановой.
Она же до исступления ищет в этой аксиоме «что-то ещё», что можно было бы противопоставить механической бессмысленности рождения-смерти, это что-то ещё, «ощущаемое не всеми, но многими». «Что-то ещё», повторяемое ей как заклинание, – это откровение её бытия № 2, откровение, которого она ждёт с болезненным нетерпением и возможность которого отрицает её Бог. Жена Лота, когда-то обращённая в соляной столп, теперь защищает перед своим Богом право верить. Во «что-то ещё».
Такой «выверт» основополагающих идей, неизменно приводящий к их переосмыслению, весьма логично приписан воображению душевнобольной. В её бытии, имеющем право быть пронумерованным, болезненно оголяется некий духовный нерв, мирно дремлющий у многих здравомыслящих. Пульсация этого нерва будто отражена музыкально-ритмическим фоном постановки, в которой причудливый проигрыш баяна (в исполнении Айдара Гайнуллина – полноправного действующего лица спектакля) или пауза значат порой не меньше, чем произнесённая фраза.
Почему именно жена Лота стала метафорическим воплощением экзистенциальных метаний героини? Один из библейских смыслов этого образа, взятый как лейтмотив всей постановки, заключается, очевидно, в трагедии выбора. Направляясь прочь из Содома и Гоморры, она всё же оборачивается. Её не ведёт твёрдой рукой вера, она «двунаправлена» – к плотскому и бытийному, к двум началам, тесно сросшимся.
Та же идея сращения несопоставимого подхватывается в куплетах «пророка Иоанна», которые поёт под баян сам Иван Вырыпаев. Нагнетается сугубо русский колорит, вся проблематика перемещается на почву русского самосознания, разрытого в куплетах до архаичных основ, когда Бог представляется разухабистым мужиком Пал Иванычем, с капустой в бороде, развалившимся на перинах, а старухи рожают мёртвых стариков. Словами передать то, что делает под баян Вырыпаев, трудно – это надо слышать. И, главное, услышать – в абсурдно-матерных наговорах, исполняемых то с народным напевом, то с церковным чтецким ритмом, всё те же вопросы бытия, принявшие истошно-хлыстовское звучание.
Вообще, обнажённость текста и исполнения такова, что кажется, будто спектакль рвётся с театральной сцены, преодолевая театральную условность. По сути, это спектакль-манифест, в котором, однако, не провозглашается никакая идейная система. Пафос этого манифеста в ином: в очищении от «вторичных» смыслов, в явленной в лице Антонины Великановой потребности осмыслять то, что за этими преходящими смыслами ускользает.
Вырыпаев ведёт зрителя к границе понимания, давая осознать абсурд и бессмысленность текущей жизни и ставя перед ним один вопрос: что есть кроме этой жизни? И этот вопрос ставится с такой настойчивостью, с такой страстью, что зрителю некуда деться и не за что спрятаться.
Сама пьеса, как заявляет автор, бессюжетна. Разве что финал формально обозначен тем, что герои засыпают сцену вёдрами соли. Внешнего сюжета нет, ведь «сюжет – это иллюзия смысла, – произносит Антонина Великанова. – А подлинный смысл трагичен». И потому объявляется минута молчания – «в память» о первопричинном, скрытом смысле – минута, когда зритель остаётся один на один с собой, а в зале воцаряется пронзительная тишина. Тогда подлинными действующими лицами становятся те, кто сидит в зале, сюжеты, спровоцированные в их умах, становятся подлинными сюжетами; тогда спектакль достигает своей внесценической и единственной кульминации. Думается, в попытке пробудить и катализировать осмысление вопросов бытия, а не быта, есть смысл и цель постановки.
И всё же «Бытие № 2» нельзя назвать цельным художественным произведением. Скорее это – необычная интеллектуальная провокация, набросок новых координат, в которые автор помещает зрителя, отправная точка. Можно сказать, что это некая акция в пространстве мировоззренческом, поражающая новизной, талантливостью и безоглядной смелостью.
