Зазвонил телефон. Я поднял трубку, говорил Саша Герасимов, студент Литературного института:
– Умер Юрий Поликарпович Кузнецов...
Ещё один из плеяды славных, чьё признание произошло на моём веку. В давнем своём стихотворении он писал:
Вчера я ходил по земле, а сегодня
Хоть бейте мячом – моё место свободно.
А в мире, я слышал, становится тесно...
Займите, займите – свободное место!
Но «занять» его некому. Поэты такого масштаба не ходят в литературе «косяком».
С Юрием Кузнецовым я был знаком с институтских лет. Держался он обособленно, своего общества не навязывал, в кругу «заводил» не блистал. Памятен мне один наш ранний разговор. В общежитии на кухне мы столкнулись по одному делу: и у него, и у меня на ужин запланирована была жареная картошка. Пока её чистили, мыли, готовили – разговорились. С чего начали, не помню, но «вышли» к Лермонтову. Кузнецов спросил:
– Любишь Лермонтова?
– Да, конечно.
– А за что?
Я высказался.
Кузнецов кивнул, и это можно было посчитать за знак согласия. Но тут он подхватил сковороду с жареной картошкой и отбыл из кухни. Я остался в недоумении – разговор был явно не окончен. Но Кузнецов для себя что-то выяснил, а собеседника оставил без своих «корректив». К такой манере общения не всякий готов.
Известность Юрию Кузнецову принесла «Атомная сказка». В то время как пропаганда славила то одну, то другую победу науки и «светлое будущее», поэт с болью высказался о бесчеловечном опыте над царевной-лягушкой. «Сказка» кончалась убийственным сарказмом:
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века,
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
Вот так! Это была авторская дерзость. В поэзию пришёл неудобный талант.
Самоутверждение Кузнецова поддержал Вадим Кожинов, известный литературовед, позднее – историк и культуролог.
– У меня душа оттаивает, – признавался он, – когда я его слушаю.
Дружба двух русских людей, причастных слову, останется в анналах нашей литературы.
Газетчики и литературная критика долго не могли привыкнуть к поэтике Юрия Кузнецова. Возмущались его антиэстетичностью, издевались над абсурдностью его мысли, над его русским сюрреализмом. Лирический герой кузнецовских книг (а часто прямо – я, Юрий Кузнецов) своими высказываниями дразнил «линейные» умы, эпатировал. На страницах многих изданий, как пример нелепости, отмечалась кузнецовская строчка «Я пил из черепа отца...» Заведующий редакцией, где мы с Кузнецовым работали в издательстве «Современник», В.И. Чукреев говорил, удивляясь:
– Руку бы дал на отсечение, что с такими стихами не пробьёшься.
Но Кузнецов пробился. Заставил с собой, как автором, считаться. В поэтическую летопись о Великой Отечественной им вписана баллада «Возвращение» об убитом отце. Я прочитал её своему отцу – солдату, ветерану войны. Он сказал:
– Страшная картина... И выстраданная... Это видишь. Кто автор?
...Неподалёку от ЦУМа располагалось в 70-е годы кафе «Арарат». Войдёшь – во всю стену цветное изображение библейской горы, под ней диваны, а зал разделён деревянными перильцами на открытые купе. В каждом – столик. Там однажды вечером мы сидели втроём: Ванцетти Иванович Чукреев, Юрий Кузнецов и я. Зал быстро заполнялся, и гул голосов креп. Кузнецов рассказывал нам о долгих сутках Карибского кризиса, во время которых он был в составе армейской бригады на острове:
– Войну вдали, вот-вот... Нервы у всех на пределе... Спали по два-три часа, не раздеваясь, с оружием в обнимку... Американцев ненавидели и готовы были по команде разнести все Штаты к чёртовой матери...
Я не выдержал:
– Но ведь Третья мировая окончилась бы атомной катастрофой.
Кузнецов пропустил мои слова мимо ушей, продолжил:
– Когда дали «отбой», у большинства на лицах читалось не облегчение, нет, а – досада... Я же сел писать письмо домой: здоровье моё в порядке, кормят хорошо, не беспокойтесь. Домашние, понятно, не знали, что я на Кубе.
Появилась официантка и стала расставлять по столу салатницы и тарелки с земными яствами, а в центр водрузила бутылку армянского коньяку. И мы воздали еде и питью должное.
Издавали по нашей редакции книги авторов малых народов Российской Федерации. Юрий Кузнецов курировал поэзию. Как-то я подал ему тощую папку подстрочников одной поэтессы из Махачкалы со своим редакторским заключением. Он прочитал заключение. Усмехнулся:
– Всё правильно ты написал. Убедительно. Рукопись возвращаем. Но учти, сие – всего лишь передышка. Всё равно её придётся издавать.
– Почему? – возмутился я. – Здесь нет книги.
– Не будь наивным. Расул Гамзатов просил нашего директора обратить внимание на рукопись молодой талантливой даргинской поэтессы... Понял? – Кузнецов смотрел на меня иронически. Чего ж тут было не понять.
Рукопись отправили в Махачкалу, но дней через десять она вновь лежала у меня на столе. Судя по всему, автор даже не читала моего заключения, ничего не исправила, ни страницы не добавила. Настойчиво на имя директора просила включить книгу в план наших изданий. Я доложил ситуацию Кузнецову. Лицо его исказила гримаса:
– Ладно, не переживай. Что-нибудь придумаем.
Не могу поручиться за давностью, но скорее всего «молодая талантливая» книгу на русском «пробила»: её сочинили поэты-переводчики.
Память – субстанция причудливая. Одно прочно хоронит, другое, независимо от значимости, сохраняет на уровне почти зримом. Когда я думаю о Юрии Кузнецове, в сознании возникают разные эпизоды,
...Большая редакционная комната. Все редакторы в сборе, за своими столами. По радио идёт трансляция выступления «дорогого Леонида Ильича», Во рту у генсека «каша», треть слов не понять. Слушать такое тяжело и стыдно. Но все уткнулись в бумаги, ни у кого не хватает мужества встать и выключить радио, висящее на стене. Неожиданно в комнату быстро входит Кузнецов, брезгливо морщится и выдёргивает штепсель из розетки. Проходит в малую комнату-кабинет. Наступает тишина. Мы переглядываемся.
...Электричка спешит в Троице-Сергиев Посад. Я – в тамбуре, здесь прохладнее. Перед очередной остановкой «видение»: из вагона в тамбур выходит Кузнецов, держа за руки двух смуглых девочек. Поздоровались.
– В Лавру? – спросил он.
– Да... давно с женой собирались.
– Надо! – сказал он, словно печать поставил.
...В последний раз я видел Юрия Кузнецова в особняке на Комсомольском проспекте. Он стоял внушительный, как памятник себе, и жадно курил. Мы не виделись несколько лет, однако диалог наш вышел лапидарным:
– Как живёшь? – выдохнул он после затяжки.
– Терплю, – отозвался я.
– Мы все терпим, – подтвердил он.
Я хотел разговора о его последних публикациях, но его кто-то окликнул, Кузнецов кивнул мне и ушёл.
Когда я думаю о Юрии Кузнецове, я слышу его голос:
Завижу ли облако в небе высоком,
Примечу ли дерево в поле широком, –
Одно уплывает, одно засыхает...
А ветер гудит и тоску нагоняет.
Что вечного нету – что чистого нету.
Пошёл я шататься по белому свету.
Но русскому сердцу везде одиноко...
И поле широко, и небо высоко.
В августе 1976 года он подарил мне книгу своих стихов «Край света – за первым углом», надписав: «Михаилу Шаповалову на добрые воспоминания, на успех безнадёжного дела».
Прошли десятилетия, пожелания поэта сбылись.
