Архив : №09. 06.03.2009

Ходасевич: путем зерна

 В ше­с­ти­де­ся­тые, «от­те­пель­ные» го­ды ед­ва ли не де­вять де­ся­тых на­ше­го, сту­ден­тов-фи­ло­ло­гов, чте­ния со­став­ля­ла ли­те­ра­ту­ра Се­ре­б­ря­но­го ве­ка. Осо­бен­но по­эзия и фи­ло­со­фия. По­мню, как ша­га­ли мы, пре­зри­тель­но скри­вив гу­бы (сно­бы!), ми­мо толп, осаж­дав­ших По­ли­тех­ни­че­с­кий, что­бы по­слу­шать «Воз­не­сён­ско­го» с «Ев­ту­шон­кой», как мы го­во­ри­ли, и, свер­нув на Ма­ро­сей­ку, то­па­ли в сто­ро­ну Ста­ро­сад­ско­го пе­ре­ул­ка, что­бы по­чи­тать тех, кто вы­сту­пал в том же По­ли­тех­ни­че­с­ком со­рок-пять­де­сят лет на­зад. Ис­то­рич­ка бы­ла лю­би­ма на­ми не толь­ко за слав­ное со­гла­сие ос­но­ва­тель­но­с­ти и ую­та, но и за то, что не ве­да­ла чо­пор­но­го спец­хра­на. Фло­рен­ско­го и Бер­дя­е­ва, Ше­с­то­ва и Фран­ка там вы­да­ва­ли лю­бо­му пер­во­курс­ни­ку без вся­ких ис­те­рик. Раз­ве что спро­сит с ми­лой ехид­цей иная се­день­кая биб­ли­о­те­кар­ша: «Что это, те­перь опять ста­ли чи­тать ре­ак­ци­о­не­ров?», за­ви­дев на биб­ли­о­теч­ном блан­ке фа­ми­лии Ро­за­но­ва или Ле­он­ть­е­ва.

А уж по ча­с­ти пер­вых по­эти­че­с­ких из­да­ний на­ча­ла ве­ка там и во­все был рай. Что ни день, то но­вая гор­ка то­нень­ких кни­жек с при­чуд­ли­вы­ми, в сти­ле «мо­дерн» вы­кру­та­са­ми ка­ко­го-ни­будь зна­ме­ни­то­го гра­фи­ка на об­лож­ке. Что ни день, то от­кры­тие но­во­го по­эти­че­с­ко­го ми­ра – и ка­ко­го! Враз и на­всег­да по­ло­ни­ли Цве­та­е­ва и Ах­ма­то­ва, за­во­ро­жи­ли Клю­ев и Ан­нен­ский, окол­до­ва­ли Хлеб­ни­ков с Бло­ком, по­ма­ни­ли Па­с­тер­нак с Ман­дель­ш­та­мом. Кто-то, звон­кий, вско­ре и ра­зо­ча­ро­вал (Баль­монт, Се­ве­ря­нин), кто-то, в пан­ци­ре, так и не под­пу­с­тил к се­бе слиш­ком близ­ко (Брю­сов, Гу­ми­лёв), кто-то на­дол­го ос­та­вил в не­до­уме­нии не­со­от­вет­ст­ви­ем гром­кой сла­вы сво­ей и со­мни­тель­ной су­ти (Со­ло­губ, Во­ло­шин) или, на­про­тив, – от­но­си­тель­ной без­ве­ст­но­с­ти и зна­че­ния (Нар­бут, Куз­мин). Так по­сте­пен­но вы­ра­бо­тал­ся ка­нон, во­брав­ший в се­бя, ко­неч­но, и со школь­ных лет зна­ко­мых Есе­ни­на с Ма­я­ков­ским.

Вла­ди­слав Хо­да­се­вич (1886 – 1939) был на­ми «до­пу­щен» в пер­вый ряд вы­да­ю­щих­ся рус­ских по­этов той по­ры од­ним из по­след­них. Спра­ши­ва­ет­ся – по­че­му?

 

А по­то­му, ве­ро­ят­но, что мо­ло­дость лю­бит край­но­с­ти и эф­фек­ты. Хле­бом не кор­ми, дай умо­по­мра­чи­тель­ных ме­та­фор и сног­сши­ба­тель­ных рит­мов. А ещё мо­ло­дость склон­на за­ра­жать­ся чу­жим вос­тор­гом, она го­то­ва по­лю­бить и не­зна­ком­ца, ес­ли уже ос­во­ен­ные, уже по­люб­лен­ные ею ге­рои и са­ми от не­го в вос­тор­ге. Ли­те­ра­тур­ные ре­пу­та­ции – как цеп­ная ре­ак­ция, один сво­и­ми «ах» да «ох» при­во­дит дру­го­го.

 

У Хо­да­се­ви­ча, ergo, шан­сов бы­ло не­мно­го. Он пи­сал обы­ден­ны­ми, про­сты­ми сло­ва­ми – «за­ма­раш­ка­ми», как го­во­рил (в пе­ре­во­де, ка­жет­ся, Па­с­тер­на­ка) знав­ший им це­ну Риль­ке. «Я по­лю­бил всё ма­лое и про­стое» – ут­верж­дал Хо­да­се­вич, и мы по на­ив­но­с­ти ве­ри­ли ему, не до­га­ды­ва­ясь, сколь­ко все­го бес­ко­неч­но слож­но­го уп­ря­та­но в его внеш­не не­бро­с­ком пи­са­нии. А его «бед­ные риф­мы»? Ведь они толь­ко в ран­нюю, уче­ни­че­с­кую по­ру бы­ли бед­ны. А их по­зд­нее, не­бы­ва­лое бо­гат­ст­во ос­та­ва­лось на дол­гие го­ды от нас за­кры­тым – эми­г­рант­ских сбор­ни­ков его в Ис­то­рич­ке не бы­ло.

На­сто­я­щая це­на про­стых слов и сми­рен­ных рифм в ис­тин­ной по­эзии по­зна­ёт­ся го­да­ми не­усып­но­го чте­ния и шли­фов­ки все­гда гру­бо­ва­то­го по­на­ча­лу вку­са. К то­му же, при­знан­ные мэ­т­ры Хо­да­се­ви­ча, ес­ли и хва­ли­ли, то как-то не­бреж­но, сквозь зу­бы. Как хва­лят чу­жа­ков – не при­бив­ших­ся, не­смо­т­ря на по­су­лы да вы­го­ды, к стае. Спу­с­тя го­ды, ре­флек­ти­руя про­шлое, Хо­да­се­вич и сам от­ме­тит свою оди­но­кость и «ди­ко­ва­тость». И при­зна­ет к то­му же, что в век бур­но­го всхо­да вся­че­с­ких «из­мов» судь­ба его до­ста­точ­но уни­каль­на – из до­б­рой сот­ни по­этов, ря­дом с ним штур­мо­вав­ших Олимп, её раз­де­ли­ла ещё толь­ко Ма­ри­на Цве­та­е­ва, так­же не впи­сав­ша­я­ся ни в ка­кой око­ем. (Та «по­бро­дяж­ка», ко­то­рую то­же всю жизнь пи­ха­ли – ко­му толь­ко бы­ло не лень. Есть у них и ещё од­но – мо­жет быть, слу­чай­ное – сход­ст­во: из всех ве­ли­ких рус­ских по­этов ХХ ве­ка толь­ко им дво­им дал­ся в со­вер­шен­но бли­с­та­тель­ной ме­ре эпи­сто­ляр­ный жанр; толь­ко их пись­ма – са­мая что ни на есть вы­со­кая ли­те­ра­ту­ра.)

Ко все­му ска­зан­но­му на­до ещё при­ба­вить и то со­об­ра­же­ние, что Хо­да­се­вич-по­эт воз­ра­с­тал чрез­вы­чай­но мед­лен­но. В пол­ный – и не­о­жи­дан­ный для всех, бо­га­тыр­ский – рост он явил­ся толь­ко че­рез двад­цать лет кро­пот­ли­вой ра­бо­ты – ра­бо­ты, в ос­нов­ном, пе­ре­пи­соч­ни­ка, как мно­гим ка­за­лось. Не­до­люб­ли­вав­шая его за пре­зре­ние к «ме­та­фи­зи­ке» (то есть к са­лон­но­му сло­во­блу­дию, в ко­ем про­фа­ни­ро­ва­лись «про­кля­тые», «веч­ные» во­про­сы) Зи­на­и­да Гип­пи­ус на скло­не сво­их и его лет вы­нуж­де­на бы­ла при­знать, что по­эзия Хо­да­се­ви­ча фор­ми­ро­ва­лась как кри­с­талл, слов­но вы­рос­ший из ту­ма­на и вдруг по­ра­зив­ший всех сво­ей не­бы­ва­лой ве­ли­чи­ной.

А на за­ре твор­че­ст­ва, в пе­ри­од ста­нов­ле­ния и вос­хож­де­ния (сбор­ни­ки «Мо­ло­дость», «Сча­ст­ли­вый до­мик») Хо­да­се­вич вос­при­ни­мал­ся зна­то­ка­ми как один из по­сле­ды­шей «млад­ших» сим­во­ли­с­тов – да, соб­ст­вен­но, он та­ко­вым и яв­лял­ся. И ме­с­то ему от­во­ди­ли где-то ря­дом, ска­жем, с Бо­ри­сом Са­дов­ским, его дру­гом, или ка­ким-ни­будь Кре­че­то­вым, Ко­нев­ским, Ко­ма­ров­ским... Имя им был ле­ги­он.

«На­сто­я­щий», клас­си­че­с­кий Хо­да­се­вич воз­ни­ка­ет толь­ко в го­ды ре­во­лю­ци­он­ной сму­ты и впол­не пред­ста­ёт в сбор­ни­ке 1921 го­да «Пу­тём зер­на». За ним по­сле­до­ва­ли ещё толь­ко два сбор­ни­ка сти­хов – «Тя­жё­лая ли­ра» (не­со­мнен­ная вер­ши­на его твор­че­ст­ва и од­на из вер­шин всей рус­ской по­эзии двад­ца­то­го ве­ка) и «Ев­ро­пей­ская ночь». А уже в 1927 го­ду вы­хо­дит ито­го­вое «Со­бра­ние сти­хов», по­сле ко­то­ро­го Хо­да­се­вич ни­че­го по­эти­че­с­ко­го прак­ти­че­с­ки не со­зда­ёт, во вся­ком слу­чае, не пе­ча­та­ет. По­след­ние один­над­цать лет сво­ей жиз­ни он хоть и один из стол­пов па­риж­ской ли­те­ра­тур­ной эми­г­ра­ции, но, по пре­иму­ще­ст­ву, ре­цен­зент, ли­те­ра­тур­ный кри­тик, ме­му­а­рист. Со­бран­ные в по­смерт­ный сбор­ник («Не­кро­поль») ме­му­ар­ные очер­ки – не­со­мнен­но, од­но из са­мых яр­ких, убе­ди­тель­ных и до­сто­вер­ных сви­де­тельств ли­те­ра­тур­ной жиз­ни Рос­сии её пе­ре­лом­ных лет. Впол­не уда­ёт­ся Хо­да­се­ви­чу и кни­га «Дер­жа­вин» – в сво­ём ро­де об­раз­цо­вое со­чи­не­ние, не на­шед­шее, од­на­ко, по­сле­до­ва­те­лей и под­ра­жа­те­лей; в си­лу, ве­ро­ят­но, труд­но­с­ти за­да­чи – ведь ка­кую на­до иметь су­ве­рен­ную сме­лость, что­бы не де­лать из клас­си­ка ку­ми­ра, не ге­ро­изи­ро­вать его об­лик, со­здать его жи­вой пор­т­рет на фо­не тща­тель­но и то­же бес­при­с­т­ра­ст­но вы­пи­сан­ной эпо­хи. Эпо­хи, по­дан­ной, преж­де все­го, че­рез её «бро­уно­во» сло­вес­ное дви­же­ние. Трез­вый объ­ек­ти­визм Хо­да­се­ви­ча по­ра­жа­ет, иной раз мнит­ся, что в не­го был встро­ен не­кий при­бор, на­по­до­бие ба­ро­ме­т­ра, точ­но фик­си­ру­ю­щий под­спуд­ные ду­шев­ные бу­ри лич­но­с­ти или ка­та­клиз­мы ис­то­рии.

Пуш­ки­нист и пуш­ки­ни­а­нец, тра­ди­ци­о­на­лист, жрец унас­ле­до­ван­ной куль­ту­ры – все эти яр­лы­ки при­лип­ли к не­му ведь не слу­чай­но. Фе­но­мен Хо­да­се­ви­ча в том, что он слов­но про­пу­с­тил дис­гар­мо­нию ве­ка че­рез си­то клас­си­че­с­кой гар­мо­нии. Эф­фект ока­зал­ся по­ра­зи­тель­ный, не­бы­ва­лый. Да­же ка­ко­фо­ния фу­ту­ри­с­тов («фу­ту­ро­с­пе­ку­лян­тов», как их клей­мил не лю­бив­ший экс­цен­т­ри­ки Хо­да­се­вич), за­хле­бы­ва­ю­щи­е­ся, сбив­чи­вые рит­мы Цве­та­е­вой или Па­с­тер­на­ка, «сюрр» Ман­дель­ш­та­ма, ар­ха­и­че­с­кие рас­коп­ки сло­вес­ной ру­ды Хлеб­ни­ко­ва при всей их фе­но­ме­наль­ной мо­щи не все­гда до­сти­га­ли та­ко­го эф­фек­та, как с ви­ду про­стень­кие па­ра­док­сы по­эти­ки Хо­да­се­ви­ча: над­рыв и из­лом сквозь раз­ме­рен­ный, поч­ти раз­зне­жен­ный, за­ла­с­кан­ный ло­щё­ны­ми пред­ка­ми ямб. Что-то по­доб­ное в про­зе пы­тал­ся де­лать обо­жав­ший Хо­да­се­ви­ча На­бо­ков (дав­ший его пор­т­рет в «Да­ре»). Из за­ру­беж­ных по­этов бли­же всех к этой стран­но­ва­той сти­хии гар­мо­ни­че­с­кой дис­гар­мо­нии при­бли­зи­лись нем­цы – ро­вес­ни­ки Хо­да­се­ви­ча Гот­фрид Бенн и Ге­орг Тракль. (А в про­зе, ко­неч­но, Франц Каф­ка, по­ме­щав­ший сво­их мон­ст­ров в стек­лян­ные со­су­ды, сот­кан­ные про­зрач­ней­шим сло­гом.) Ви­ди­мо, по-сво­е­му бли­зок та­ко­му скла­ду Эли­от, кое-кто из фран­цуз­ских по­сле­до­ва­те­лей Бод­ле­ра.

 

То есть по­зд­ний, зре­лый Хо­да­се­вич был как бы рус­ским ру­по­ром об­ще­ми­ро­вых по­полз­но­ве­ний. Не­да­ром ве­ли­че­ст­вен­ный мэтр Вя­че­слав Ива­нов, всю жизнь раз­да­вав­ший вен­ки и па­тен­ты на бес­смер­тие, на во­прос Ме­реж­ков­ско­го, за­дан­ный в кон­це трид­ца­тых го­дов, кто, по его мне­нию, яв­ля­ет­ся те­перь, по­сле Бло­ка, пер­вым по­этом Рос­сии, не ко­леб­лясь от­ве­тил: «Ко­неч­но, Хо­да­се­вич».

 

Прав­да, раз­гля­деть это при жиз­ни Хо­да­се­ви­ча уда­ва­лось ред­ко ко­му. Вяч. Ива­нов (не пу­тать с Ге­ор­ги­ем Ива­но­вым, ко­то­рый Хо­да­се­ви­ча не­на­ви­дел!), На­бо­ков, тон­чай­ший эс­се­ист рус­ско­го за­ру­бе­жья Вла­ди­мир Вейд­ле… Раз, два и об­чёл­ся. Да­же про­жив­шая с Хо­да­се­ви­чем де­сять лет Бер­бе­ро­ва, и та пле­ла око­ле­си­цу: «Плен­ник сво­ей мо­ло­до­с­ти, а ино­гда и её раб (де­ко­ра­ций Брю­со­ва, вы­кри­ков Бе­ло­го, ту­ма­нов Бло­ка), он про­гля­дел мно­гое или не раз­гля­дел мно­го­го, обу­ян­ный страш­ной ус­та­ло­с­тью и пес­си­миз­мом, и чув­ст­вом тра­ги­че­с­ко­го смыс­ла все­лен­ной…» (из кни­ги ме­му­а­ров «Кур­сив мой»). Близ­кий вро­де бы че­ло­век, а не за­ме­ти­ла, что его пес­си­мизм – это то­с­ка по воз­рож­де­нию. Уме­реть (в зем­ле), что­бы пре­об­ра­зить­ся (над ней). Пу­тём зер­на…

Соб­ст­вен­но, ес­ли вгля­деть­ся, от сим­во­ли­с­тов Хо­да­се­вич унас­ле­до­вал толь­ко се­рь­ёз­ность по­эти­че­с­кой ус­та­нов­ки, их ог­ляд про­ис­хо­дя­ще­го «с точ­ки зре­ния веч­но­с­ти», но весь его по­это­ло­ги­че­с­кий «кон­ст­рукт» им пря­мо про­ти­во­по­ло­жен. Ни про­фа­на­ции бездн, ни при­бли­зи­тель­но­с­тей, ни слу­чай­ных эф­фек­тов, ни ту­ма­нов в его сти­хах не най­дёшь. Кри­с­талл! Бли­же всех к не­му, ко­неч­но, ак­ме­и­с­ты, осо­бен­но – Ман­дель­ш­там, осо­бен­но по­зд­ний (хо­тя уже пер­вую свою кни­гу он про­вид­че­с­ки на­рёк «Кам­нем». Не кри­с­талл, прав­да, но близ­ко по смыс­лу).

 

Не «про­гля­дел» свой век Хо­да­се­вич, а уви­дел ку­да боль­ше мно­гих. Со­при­кос­нув­шись с Ев­ро­пой, он по­нял, что рос­сий­ские бе­ды – лишь ча­ст­ный слу­чай об­ще­го кри­зи­са. Кри­зи­са че­го? Ес­ли од­ним сло­вом, то – хри­с­ти­ан­ст­ва, то­го осел­ка, на ко­то­ром и дер­жа­лась ев­ро­пей­ская куль­ту­ра.

 

Пер­вая ми­ро­вая вой­на и по­сле­до­вав­шее за ней псев­до­на­род­ное «вос­ста­ние масс» (Ор­те­га-и-Гас­сет) вы­жг­ли на ду­хов­ном ли­ке Ев­ро­пы та­кие пу­с­то­ты, за ко­то­ры­ми Хо­да­се­вич раз­гля­дел зи­я­ю­щие чер­но­той вспо­ло­хи гря­ду­ще­го кон­ца. Не он один, ко­неч­но, раз­гля­дел – сот­ни пер­вых ев­ро­пей­ских умов за­го­ло­си­ли в это вре­мя о за­ка­те Ев­ро­пы. Од­на­ко ма­ло ко­му да­лось вло­жить са­мую суть иных ка­пи­таль­ных (вро­де зна­ме­ни­то­го шпен­г­ле­ров­ско­го) трак­та­тов в не­сколь­ко ме­ло­дич­ных строк. Вот хоть за­клю­чи­тель­ное чет­ве­ро­сти­шие сти­хо­тво­ре­ния «Ав­то­мо­биль», на­пи­сан­но­го в де­ка­б­ре 1921 го­да и во­шед­ше­го в кни­гу «Тя­жё­лая ли­ра»:

 

Здесь мир сто­ял, про­стой и це­лый, Но с той по­ры, как ез­дит тот, В ду­ше и в ми­ре есть про­бе­лы, Как бы от про­ли­тых кис­лот.

 

Кто этот «тот»? Да тот са­мый, ко­го Ро­за­нов ви­дел вос­се­да­ю­щим в го­го­лев­ской трой­ке. Чёрт. Кто же ещё мог за­пол­нить пу­с­то­ты, вы­жжен­ные кис­ло­той не­ве­рия…

Сын поль­ско­го шлях­ти­ча и ев­рей­ки (с мо­ло­ком туль­ской кор­ми­ли­цы – как Пуш­кин с мо­ло­ком ня­ни – «вы­со­сав­ший», по его сло­ву, лю­бовь к Рос­сии), Хо­да­се­вич был кре­щён в ка­то­ли­че­ст­во и хо­тя не был ис­то­вым при­хо­жа­ни­ном ка­ко­го-ли­бо при­хо­да, но сти­хий­ным хри­с­ти­а­ни­ном ос­та­вал­ся все­гда. Уми­ра­ние ве­ры – как и уми­ра­ние рож­дён­но­го ею ис­кус­ст­ва («Уми­ра­ние ис­кус­ст­ва» – так на­зы­ва­лась на­шу­мев­шая кни­га его дру­га Вейд­ле) – он пе­ре­жи­вал ос­т­ро. И при­зна­ки это­го уми­ра­ния – как и соб­ст­вен­ной сво­ей зем­ной обо­лоч­ки – фик­си­ро­вал при­сталь­но.

Кста­ти о Ро­за­но­ве. Ког­да-то Юрий Ты­ня­нов под­ме­тил, что в сво­ём «Пе­ре­шаг­ни, пе­ре­ска­чи…» Хо­да­се­вич слов­но бы за­риф­мо­вал Ро­за­но­ва с его «Уе­ди­нён­ным» и «Опав­ши­ми ли­с­ть­я­ми». Под­ме­тил это Ты­ня­нов, но не стал обоб­щать – и, мо­жет быть, зря. Та­кая не­за­тей­ли­вая ме­та­фо­ра мно­гое бы в Хо­да­се­ви­че объ­яс­ни­ла. Вот уж кто об­ла­дал по­ис­ти­не ро­за­нов­ским, тон­чай­шим уме­ни­ем раз­гля­деть ве­ли­кое в ма­лом, ко­с­мос в пе­с­чин­ке. При всем кри­с­тал­ли­че­с­ки точ­ном ри­сун­ке, тре­бо­вав­шем не­за­уряд­но­го кон­ст­рук­тив­но­го ума. («Умён, а не за­умен…» – про­ти­во­по­с­тав­лял он се­бя со всех сто­рон на­се­дав­шей эс­те­ти­че­с­кой аб­ра­ка­да­б­ре.) У ве­ли­ких ми­с­ти­ков Сред­не­ве­ко­вья (Па­ра­цель­са или Ан­ге­лу­са Си­ле­зи­у­са) слу­ча­лись по­доб­ные стя­же­ния про­зре­ния и ра­ци­о­наль­но­го их учё­та. А ещё мож­но при­пом­нить, что имен­но та­кой ви­дел по­та­ён­ную сущ­ность Пуш­ки­на по­зд­ний друг Хо­да­се­ви­ча Гер­шен­зон.

Бед­ные риф­мы – но уве­си­с­тая, тя­жё­лая ли­ра… 

Юрий Ар­хи­пов