Архив : №10. 13.03.2009
Отечество в опасности от нас
Когда он был отмечен своей музой, вольной дочерью двух стихий, моря и поэзии? В пятнадцать лет, когда победил на городском поэтическом конкурсе в родном Ленинграде? Или ещё раньше, в мае сорок четвёртого, когда «счастливым криком оглушил войну вторую мировую»? Какие бы звёзды ни диктовали судьбу, тяжесть своего жребия Михаил Гутман осознал рано.
«Спустись на землю», – мне твердили.
Я внял однажды просьбе сей…
Подняли. Крылья обрубили,
чтоб не мешали нашей были.
С тех пор живу такой, как все. |
Но жить «как все» ещё не значит – стать таким, как все. Даже обрубив крылья, попробуйте отлучить моряка от моря, а поэта – от поэзии! Как там у Грина: «Он потерял всё, кроме главного: своей странной летящей души». География мира не столь обширна, когда сужается до одного моря – жизненного. И берегов всего два: родной и чужой. Другое дело, какой из них считать родным: берег Балтики, где родился, или побережье Тихого океана, куда «морем-горем занесло»? Вопрос не праздный.
Остался в прошлом Ленинград,
таком далёком, что не боле,
чем сожаленья лёгкий вздох
порою душу потревожит…
Сижу, гляжу себе в окно
в сверхдальнем городе Находка.
А мог бы жить в Париже. Но
не то, чтобы не суждено,
а, как ни странно,
неохота… |
О Париже сказано без бравады: мог бы. Не случайно первый сборник стихов Михаила Гутмана был издан во Франции, при содействии Андрея Синявского. Но в коротком слове «неохота» сращено всё: родовая мощь ленинградских культурных корней, упорное желание моряка иметь портом прописки русский город, даже если он «сверхдальний», и главное – сознание себя русским поэтом, для которого нет для жизни другой страны, кроме России.
Небеса легли на плечи.
А какой с меня Атлант,
если грудь вовнутрь, а печень
вылезла на первый план?
Я б убрал, конечно, плечи,
но ведь я чего боюсь –
ладно, враз отчеловечим,
ну а если только Русь?
И от этой мысли самой
так обидно стало мне,
что воспрял я с небесами
и – служу своей Стране! |
Сдержанно-ироничную интонацию на глазах изумлённого читателя взрывает заключительная строка: назвать Россию Cтраной с большой буквы, да ещё закрепить бессомненную искренность восклицательным знаком! И это в то время, когда в России царит «безумное взаимомщенье», когда витии и мессии, того гляди, «проговорят» страну, как в октябре семнадцатого, если, конечно, не пропьют её раньше.
Но всё же – Боже упаси! –
подумать страшно мне, признаться,
о том, что как бы всей Руси
за рубежом не оказаться. |
Признание знаменательное. Не только для моряка, который «весь мир излазил, мореходствуя», но и для человека, в жилах которого течёт «кровь двух наций». Раскол в мультинациональной стране проходит, как всегда, через сердце поэта, заставляя его чувствовать себя эмигрантом в любой точке земного шара и в любом отрезке времени. Чтобы сохранить душу, остаётся клин вышибать клином, и, странствуя по столетиям, вести диалог с вечностью, окликая Данте и Вергилия, Пастернака и Ахматову, Рильке и Мандельштама.
Примечательно, что ни в одном сборнике Гутмана не найти жалобы или просьбы, обращённой к Богу. Ибо Бог для него, прежде всего, – Творец, произведения которого не оценены в мире людей. «Цари природы» не только не стремятся постичь Божий замысел, но в гордыне своей отходят от него всё дальше. И понять это способен тот, кто сам познал муки творчества. Вот когда приходит потрясение:
Бреду себе, посредством лужиц
Разглядывая небеса,
И постигаю тихий ужас
Всеодиночества Творца. |
Так рождается непередаваемая гутмановская интонация: человек сочувствует Богу, сознавая глубину Его трагедии: в неутомимых попытках улучшить мир, сотворённый Творцом, «человеки» не желают слышать о собственном несовершенстве.
Отечество в опасности от нас,
А мы перед собою всё лукавим
И гладим недвусмысленный запас
Камней, что вечно кстати под руками.
Не время ль, как смолчал Екклезиаст,
Оставить вообще в покое камни?
Какой уж век мне не поднять лица.
Чтоб без стыда взглянуть в глаза
Творца… |
Не претендуя на неоспоримое право Времени выносить окончательный вердикт «стал или не стал», заметим, что чувство «всеответственности», равно как и умение оставаться самим собой – едва ли не первые отличия настоящего поэта. Но поэт ли, философ – что он может сделать с живой человечьей тоской и непридуманной болью одиночества? Проклятые вопросы…
Отшельник: Пустынник? Изгой?
До сути допытливый странник?
Избранник юдоли другой?
Неисповедимости данник?
Откуда? Зачем? И когда?
Что, если и вправду случаен?
Единожды ли Та Звезда
Спасения путь освещала?..
Так волчьего тайна вытья
Вдруг в ночь полнолунья раздавит…
О, замкнутый круг Мирозданья!
О, замкнутый круг Бытия… |
Акростих с кодой не случайно венчает двойное «о»: гулкое его эхо нарастает в каждой новой книге Гутмана. Одиночество, отражённое в равнодушных зеркалах окружающего мира, множится и становится одиночествами. И если небольшой сборник, вместивший два венка сонетов, наречён «Двумя одиночествами», то предпоследняя прижизненная книга – «Одиночества» – становится исповедью человека, осознавшего свою «непрошенность» и «нечаянность» в этом мире.
Подчеркну: два глубоких чувства – без-ответная любовь к России и безнадёжный поиск идеала – взрастили «всеодиночество» Гутмана-поэта. Между любовью к России и любовью к женщине, как символу и смыслу жизни, пролегли сотни и тысячи его строк. Так шпалы связывают рельсы, по которым, словно корабли со стапелей, одна за другой сойдут его поэтические книжки.
И лишь к России безответная
Любовь, мне ставшая судьбой,
Одарит славой вдруг посмертною,
Как всех других.
Само собой… |
Это константа. И здесь, действительно, кончается поэзия и «дышат почва и судьба»…
Галина ЯКУНИНА
г. ВЛАДИВОСТОК