Архив : №24. 19.06.2009
За пределами бытия
С небожителем русской литературы беседует Владимир Бондаренко
Владимир Бондаренко. Прежде всего, поздравляю тебя с юбилеем. Дай Бог тебе ещё и жить, и писать свои замечательные книги. Есть ли ощущение, что главное в своей жизни ты, Анатолий, уже сделал? Как ты сам воспринимаешь свой семидесятилетний рубеж?
|
С небожителем русской литературы беседует Владимир Бондаренко |
Анатолий Ким. На твой, Володя, вопрос, мне легко ответить, потому что я о нём уже много думал в связи со своим корейским юбилеем. Много лет назад, ещё совсем юным, я провожал девушку одну на Сахалине. Я уже заканчивал школу тогда. Она спросила: куда ты поедешь учиться? Кем ты хочешь быть? Я ей сказал: хочу быть художником. Это своё призвание – быть художником – я почувствовал довольно рано. И я действительно приехал из Сахалина в Москву, стал учиться на художника, но вдруг внутреннее понимание художественности и понимание, что такое художник, у меня расширилось. Включило в себя не только живопись, пластичность, изображение, но и слово. Я тогда учился в художественном училище имени 1905 года. Литература, поэзия ворвались в мою судьбу как стихия. Как торнадо. Как всякое торнадо, оно тоже много разрушило в моей начинающейся судьбе. Я не закончил училище, попал в армию, служил в конвойных частях. Всё это обозначило какие-то новые масштабы для меня. Я пошёл по своему новому пути, стал писать прозу по глубочайшему внутреннему зову.
В литературе мне далеко не удалось сделать всё то, о чём грезилось. Конечно, я ставил себе громадные задачи. Мне было неинтересно просто заниматься профессионально литературой. Идти по освоенным просторам. Это было скучно. Я хотел чего-то, очевидно, недостижимого. В первую очередь мне хотелось в литературе не чего-то сногсшибательного, громкого, я не искал глобальных сюжетов и тем. Нет. Мне больше всего хотелось найти себя, именно себя самого в русском языке. Я устремился в русскую языковую стихию. Хотел найти в своём русском языке нечто необычное и прекрасное, открыть иную глубину, постичь новые оттенки языковой красоты. Конечно, для меня небесными знаками были такие русские писатели, как Николай Лесков, Андрей Платонов, в поэзии Фёдор Тютчев, Велемир Хлебников… Те писатели, которые открыли мне волшебство русского языка. Красота литературы мне открылась в языковых таинствах. Поэтому же я сдружился позже с Владимиром Личутиным, Тимуром Зульфикаровым… В этой языковой стихии мне хотелось чего-то достичь. Написано уже довольно много. И радуют меня даже не разные премии, или диссертации обо мне, а то, что мои тексты попали в учебники русского языка для средней школы. Значит, чего-то удалось хорошего сделать…
В.Б. Сейчас уже говорят об эстетике Кима, о твоём писательском мире, о соединении метафоричности с плотным реалистическим письмом. Как бы существует этакий кимовский метареализм, метафорический реализм. Но как он вырабатывался? Как возникал в тебе самом? Я же помню твой первый сборник «Голубой остров» с чудесной акварельной простотой, с ясным лирическим языком.
Помню первые публикации в ленинградском журнале «Аврора». Этакое восточное преломление того, как писали Юрий Казаков и Виктор Лихоносов… Потом помню погружение в русскую провинцию. Твои поездки по Владимирщине и Рязанщине, покупку дома в самой рязанской глубинке, недалеко от дома своего товарища Володи Личутина. Потом появились «Луковое поле», «Лотос» и «Отец-лес» и так вплоть до метафизического завершающего романа «Остров Ионы». … От акварельности ты перешёл к плотной живописи, которая всё более уплотнялась до какого-то гиперреализма, сверхреализма, и над русским пейзажем уже витала восточная метафизика. Этот твой период мне и сегодня представляется определяющим в твоём творчестве. А «Отец-лес» – твоей главной книгой. Затем ты перешёл к полностью условной надмирной прозе «Онлирия», «Посёлок кентавров», «Сбор грибов под музыку Баха» и «Остров Ионы»… А что дальше? И каким тебе видится свой собственный путь?
А.К. Сначала скажу, что мне не удалось сделать из задуманного… Мне давно хотелось уже написать такие книги, которые были бы доступны почти каждому.
Доступны по простоте и ясности языка. Написать такие вещи, которые бы стали совсем родными очень многим. Чтобы были книги, которые можно много раз читать и перечитывать. Чтобы были очень интересные для чтения рассказы. Близкие всем людям. Таких вещей у меня, кажется, нет. Мои все произведения, со всем тем, чего я сумел достичь и в языке и в образности, и в метафоричности, – они остались во многом эзотерическими, во многом усложненными… Возникла дистанция между душой простого читателя и моей техникой письма. Это пространство, эту дистанцию я ещё не успел пройти. Я не успел написать вещи, которые были бы очень-очень интересны для чтения и близки большому числу русских читателей…
Я писал свои книги, рисовал, писал картины сначала как бы вровень со своей жизнью. Параллельно шла моя жизнь и также, в том же ритме шли мои книги. Мое творчество шло со скоростью моей жизни. Постепенно я стал перегонять свою жизнь. Искусство стало опережать мою жизнь. И в прозе и в стихах, о которых мало кто знает. Когда каким-то образом моя эстетика, моё художество перегнали собственную жизнь, это и привело к тому, что в своём творчестве, в постижении художественных задач я оторвался от сегодняшнего читателя. Я не отказываюсь от всего, что написал, но я понимаю, что их ещё ждёт будущее прочтение. Я это говорю без всякой эмоциональной окраски и оценки того, что произошло в моей судьбе.
Ты вот спрашиваешь о том, знаю ли я свой предел доступности и не выхожу ли за предел? Обгоняя своё собственное житие невольно приходишь к финалу. Встал вопрос о мистическом завершении жизни. А дальше как? До предела человеческого бытия, а дальше как? Здесь в поисках своего ответа я и пришел к своей мистике, к метафизическому объяснению мира. Тот самый плотный материальный мир, освоенный в моей былой прозе с возможной сочностью и зримостью, с его шумом и яростью, перерос в новых книгах в некое надмирное пространство. Это я и называю опережением в литературе своей собственной жизни. Сначала я внутренне пришёл к этому метафорическому осознанию мира, а потом уже это привело и к новым литературным формам. Я сам никогда сознательно не экспериментирую в прозе. Ничего не выдумываю специально, как тот же Виктор Ерофеев. Я не пишу от ума и от книжности. Вся моя философия – это беспрерывное желание понять, а что же за пределами бытия? Есть ли в каждой жизни предел? Есть лишь порог, за которым начинается беспредельность, начинается бессмертие. Этот поиск «запредельного», бессмертного начала в человеке и породил мой художественный поиск, мои фантасмагории.
В.Б. Ты начинал в русской литературной традиции, продолжая и Лескова, и Платонова, потом ты увлёкся восточной литературой Акутагава Рюноске, Кобо Абе и другими. Ты решил поближе познакомиться с родной тебе по рождению корейской литературой. Поневоле ты оторвался от одной литературной почвы, но не обрёл и другую, это тоже сказалось на твоей прозе. Как повлиял на тебя восток?
А.К. Несомненно, знакомство с восточной литературой и её современными мастерами оказало на меня влияние, но особого рода. Для меня это было мгновенное постижение Востока. Это во мне заранее генетически сидело. Я мгновенно признал в них нечто родное себе. Это даже было не открытие для меня, как открывали того же Акутагаву Рюноске мои русские друзья-писатели, а это было узнавание себя. Я со страстью всегда погружаюсь в русский язык, в русскую стихию, в русский характер, с любовью познаю Россию, русский быт, русскую женщину. В эту любовь к русским людям и к России совершенно естественно вошла и моя подлинная восточная духовность. Те некие ценности, которые я приношу в своей прозе русскому читателю, обогащены и восточным чувством красоты. Земная жизнь не кончается вместе с земными пределами. Это тоже восточное понимание, дающее оптимизм в самое трагическое время. Эту восточную духовность я и внёс в свои русские тексты книг.
Несомненно, многое дала и западная литература с вечно поставленным вопросом бытия человеческого индивидуума. Экзистенциальные ценности.
Вся западная литература ХХ века уперлась в этот вопрос. И зашла в тупик.
Если человек – это абсолют, то неизбежно разрушается высшее начало. Но сами по себе талантливые и мучительные поиски лучших западных писателей нужны нам всем. Феномен личности существует, но нельзя лишь на нём останавливаться. Мне нужны и Камю, и Сартр, и Беккет, и Натали Саррот, и Джойс. Это всё для меня было очень интересно. Они дали блестящий инструментарий для исследования личности. Но я не остался в миру их проблем, будучи восточным человеком по своим генам и будучи русским человеком по своей устроенности. Западная эстетика мне очень помогла преодолеть как раз тот порог одинокой личности. Я узнавал и Восток, и Запад, и Россию, и мне было интересно жить и работать. Эта эстетическая всеядность полезна писателю. Может поэтому я и вышел на всемирность в последних произведениях. Появились новые герои, новые территории…
В.Б. Может быть, ты зря всё объясняешь литературным влиянием. Не связана ли твоя нынешняя всемирность в прозе с твоей личной судьбой? Ты был кореец, но ты был русский кореец. Прочная корневая связь с землёй, прочная почва, прочное знание жизни в России и жизни героев. Сахалин, Казахстан, Рязань, Москва – как часть единого имперского пространства, с единым имперским пониманием миссии России со всеми её взлётами и падениями, с победами и трагедиями. Ты был во всех спорах всё равно свой среди своих. Потом катастрофа самой державы, мир, одинаково рухнувший и для героев Битова, и для героев Проханова, размывание почвы. Попытка обретения новой почвы. Твои зарубежные вояжи закончились переездом в Корею. Но, будучи корейцем по рождению, ты не смог стать корейским писателем. Не нашёл в себе в Корее корейской почвы. Так и в Израиле иные литераторы остаются, а то и впервые осознают свою русскость и принадлежность к русской литературе.
Ты не смог стать, живя в Южной Корее, частью традиционной корейской литературы, а рязанские и сахалинские корни стали подтаивать, вот и возникла – именно из самой жизни – твоя нынешняя всемирность. Как полёт над пространством земли.
Владимир Набоков тоже уехав из России потерял свою почву, и тоже не смог, как ни пытался, обрести новую. По-моему, и Бродский не стал никаким американским поэтом, а лишь затерялся в своей всемирности.
Но ты вернулся в Россию ещё более русским, чем ты уехал. Как лётчики Экзюпери, ты произвёл посадку. Твоя всемирность осознанно сузилась. Значит, со всем опытом, но ты сейчас и будешь идти к новой почвенности.
В этой связи, а нужен ли был тебе корейский опыт? Не надломил ли он тебя?
А.К. Ты, наверное, как и все мы, не раз наблюдал рождение нового организма. Этот процесс всегда мучительный. Очевидно, судьбой мне предназначено быть не только корейцем, не только русским, а каким-то…
В.Б. Кентавром из своего «Посёлка…»?
А.К. Да, да. И конечно, такой процесс мучителен для любого человека. Думаю, что в судьбе Набокова его уход из России и последующий уход от русского начала, от русского слова, переход в англоязычие привели к огромным потерям. Он начинал как блестящий чисто русский писатель. Но новое языковое существование привели и к духовному изменению. На английском он написал «Лолиту», но в этой «Лолите» и есть главная потеря в Набокове того изумительного типа Русского писателя, который и сделал великой русскую литературу… Со мной этого не произошло. Когда я оказался в Корее, написал там пять романов, но я не ощутил потери своей русскости. Скорее полностью и окончательно впервые в Корее я ощутил себя русским человеком. Русским писателем. Мой корейский опыт жизни лишь обогатил мой русский язык. Я полностью осознал себя русским писателем с русской духовностью, и, поняв это, продолжать жить в Корее я уже не мог. Моя реальность на этой земле связана с реальностью в России и в русском языке. В Корее ко мне отнеслись очень хорошо. Перевели и роскошно издали все мои книги. Писали обо мне диссертации. Они очень хотели, чтобы я там остался. Но я своим корейским высоким друзьям открыто сказал: я – русский писатель, у каждого человека есть два родителя – отец и мать. Отец у меня – Корея, но мать у меня – Россия, и без матери жить я не могу. Когда я так ответил, корейцы меня поняли и с миром отпустили назад в Россию…
В.Б. В наше время каково место писателя? Что ему делать? Замкнуться, запереться в свою раковину? Отвернуться от жизни народа? От политики? Или искать своё место в большой жизни? Не бояться влиять на большую жизнь?
А.К. Я думаю, для писателей может быть великим примером пример Архимеда. Шла война, а он в Сиракузах сидел и изобретал свои машины, чертил свои чертежи… Он не шёл в ряды бойцов. Но он строил машины для обороны города. Он сидел в своём саду и чертил чертежи. Но он не ушёл от ответственности… Вот так и мы – писатели. Должны писать свои книги. И они будут оборонять наш город, наш народ, нашу страну. Для того. Чтобы защитить Отечество.
В.Б. Какова судьба России в третьем тысячелетии? Задумывался ли ты над этим? Что нас ждёт в этом ужасном мире?
А.К. Конечно. Я опираюсь на свою художническую интуицию, на что-то гораздо более мощное, чем разум или компьютерные знания. Интуиция художника мне говорит, что в наступающем тысячелетии Россию ждёт мощное и прекрасное будущее. Если судьба всего человечества будет хорошей, главное в этом успехе будет связано с Россией. В России столько чудесного заложено, что дай только возможность этому чуду осуществиться. Россия – бесконечная надежда всего человечества. Россия со своим пространством, со своим богатством, со своим народом просто фатально обречена быть прекрасной.
Кому нравится то, что сегодня происходит? Но я, как восточный созерцатель, чувствую – прекраснее чем здесь не будет нигде. А в нынешних бедах я вижу налёт суетливой торопливости, суетливой жадности мелких интересов. Это отойдёт. Всё, что мелко – не может существовать долго. А величавость – вечна.
В.Б. Последние годы ты живёшь в Казахстане. Это ещё один твой побег из Москвы. Ты занимался корейским театром, перевёл роман «Последний долг» Абдижамила Нурпеисова, заново перевёл знаменитый «Путь Абая» Мухтара Ауэзова. Это твоя творческая пауза? Подпитка новым опытом?
А.К. Через Мухтара Ауэзова я познал опыт кочевой цивилизации. Уникальный и почти не описанный в художественной литературе. Это иной тип творческого человека. Думаю. Этот опыт я и сам успею освоить в своей прозе.
В.Б. Дорогой Толя! Мы поздравляем тебя от всей души с твоим юбилеем. Счастья тебе и успехов. Поднимаю за тебя бокал, за давнего и верного друга, за прекраснейшего русского писателя Анатолия Андреевича Кима!
Владимир БОНДАРЕНКО