Снега, да голые деревья,

да синь белеющей земли...

И столько юного доверья,

что память памятью не зли.

А поезд движется упрямо,

где дали близью хороши,

где ели высящихся храмов

ещё остались для души.

Смотри – от снега небо меркнет,

иль тоже пробует светлеть?

И даже скорый поезд медлит,

чтоб мог Отчизну рассмотреть.

А память памяти боится,

себе спасения моля...

Какая, к чёрту, заграница,

коль это – русская земля?!

Богу стихами молись, –

может, придёт пониманье:

стих – изречённая мысль –

та, что в Священном Писанье.

Гаснет иль зыблется свет?

Мысль или совесть немеет?

Новый иль Ветхий Завет

душу твою отогреет.

Всё же сказать не дано

истиной истины эти...

В Ветхом – ты умер давно,

ожил ты в Новом Завете.

Стих и стихия – родня –

сутью звучанья похожи.

Что же стихи для тебя,

если не промысел Божий?

Я слышу здесь и сразу слышу где-то,

мне свет – не свет и даже мрак –

не мрак.

Но люди Божьи сказывали это,

но люди Божьи распевали так.

Ну вот, опять, опять за синей далью

меня (но кто?) иль сам уже молю:

«Кого собою призову к рыданью?

Кому и я повем печаль мою?»

Так близко монастырские ворота,

что слышатся молитвы голоса.

Слепцы, калики, из монахов кто-то

и эхо песни там, где небеса.

«Кому повем?.. Токмо Тебе,

Владыко...»

А дальше гибкий гул колоколов

и пенье стона, выдоха и крика.

«Кому повем?» – и больше нету слов...

Звали бы лучше – Милуша,

впрочем, неважно, как звать...

Ключница Ольги – Малуша,

князя Владимира мать.

Кто, по какому бы праву

Русь вдруг посмел окрестить,

если б она Святославу

впрямь не смогла угодить.

Господи, дерзкое слово.

Или?.. Не знаю... Прости...

Не было б князя такого,

да и крещёной Руси.

Жизнь понимал, как вещунью,

жизнью и сам прозревал.

Знать оттого под Корсунью

веру для нас добывал.

В Киеве идолов рушил,

тьму, не имевшую дна...

Кто бы, когда б не Малуша,

кто бы, когда б – не она?

Жив не ради насущного хлеба, –

эту истину духом пойми, –

убиенных Бориса и Глеба

хоть однажды и ты помяни.

Род угас, хоть и вовсе не вымер –

Ярославом себя он продлил...

Знал бы князь Святославич

Владимир,

может, княжество б и не делил.

Даже в Храме почувствуешь холод, –

так несмело свеча загорит, –

да, о том, что Борис был заколот

и что Глеб на Смядыни убит.

Воздух станет дыханию колким

над свечою, сжигающей дым...

Знай: убиты они Святополком –

тоже князем и братом своим.

Вспомни горестных, вспомни

смиренных,

помнить Бога о них попроси.

Знай, что всех без вины убиенных

освящали на Древней Руси.

Все века в этот вечер попали,

все безвременны здесь времена.

То неоном они ослепляли,

то опять древнерусская тьма.

Пробираемся к мудрому свету, –

и шепнёт вдруг неведомый свет:

«Если правды спасающей нету,

то и веры молящейся нет...»

Блеск луны под ногами развеяв,

погружаемся в зыбкий туман...

Кто сказал нам? Иван Патрикеев?

Грек Максим – Пересветов Иван?

Дальше слышим, а кажется, рядом...

Вот уже на земле небеса.

«Правда – Богу сердечная радость», –

подтверждая, поют голоса.

В гридне князь дружину соберёт,

за столом просторным запирует.

Кто-то князю песню запоёт

так, что и весёлый затоскует.

«Ой, ты, князю, князю, помяни

гридя, заслонившего собою...

Да, тебя в те памятные дни

нами побеждаемого бою...»

Князь вздыхает: «Стольник, не зевай,

чай, пустые чаши у дружины!..»

Эхо подхватило: «Наливай...

Гридиня мы помянуть повинны!..»

«Ой, ты, князю...»

«Хватит, замолчи!»

И случайно ль звякнули мечи?

«Хватит укоряти... Помянули...

Ты, калика, князя не учи...

Веселее пой, что б не уснули!..»