За речкой Томью было это,

где били вьюги наповал,

на чердаке спорткомитета

я третью зиму зимовал.

Я жил. Влюблялся. Мылся в бане,

смывая сажу и грехи,

и на берёзовом чурбане

писал о родине стихи.

В двойные рамы ветры дули,

и секретарши, как родне,

из-за любви к литературе

квас в банках приносили мне.

Я жил. Раз в год белил простенок,

жизнь изучал наверняка.

И на пленительных спортсменок

смотрел сквозь щели чердака.

Там во дворе росли петуньи

и, словно цапли на лугах,

ходили юные прыгуньи

с царапинами на ногах.

И понял я, ловя дождинки,

забыв мирскую суету,

что приземляешься в опилки,

когда взлетаешь в высоту.

Так жили мы. Любили будни.

И лето со слепым дождём.

И планку ставили нам судьи

на гвоздик выше с каждым днём.

СТАРИННЫЕ ДЕРЕВНИ

Там, где могучие деревья

два века, радуясь, живут,

стоят старинные деревни

и люди светлые живут.

Умело ладят сбрую, стремя,

и у бревенчатых домов

там проступает, словно время,

густая пакля из пазов.

Живи у них. Учись годами,

как на болотах сеять рожь.

Лишь ребятишкам – городами –

ты, парень, душу не тревожь. 

Тихо. Пустынно. Колышется сад.

Солнце на небе пропало.

– Жилин с Костылиным в яме

сидят, –

брат мне читает устало.

Под одеялом, испуган и тощ,

я победить всех мечтаю,

и надвигается тёмная ночь

сверху, и снизу, и с краю.

Звёзды рассыпались. Тень от оград

переливается важно.

Жилин с Костылиным в яме

сидят.

Холодно. Глупо. И страшно.

На колодцах голуби пригрелись,

и опять хозяюшка зима

закрутила лютые метели,

посвела всех холодом с ума.

На колодцах голуби воркуют,

им тепла охота на заре,

о любви по-своему тоскуют,

дожидаясь лета в январе.

Да и я свои денёчки трачу,

эх как трачу, да не по часам,

что я в этой жизни только значу,

что я значу, я не знаю сам.

Дорогие, милые, родные,

сизари, деревья и трава,

вы такие милые, родные,

как в моей тетрадочке слова.

А берёзы, а берёзы гнутся,

новый день всплывает из ветвей,

и машины чёрные несутся,

на колодцах давят голубей.

Мы плывём. Вот и речки таёжный

изгиб.

И под вёслами спины извилистых

рыб.

Ветер хлёсткий намокший

брезент теребит.

Мой напарник на листья печально

глядит.

Я шепну ему: осень, смотри-ка, опять.

Он умеет язык за зубами держать.

В ЭТО ЛЕТО

Спарта не дала миру поэтов,

Слово «энергия» не переводится

как Бог.

И усиленное питание в это лето

ничего не дало, как бы ты ни был

готов.

И поэтому, восхищаясь мирами

иными,

нам остаётся, по-философски

взирая на жизнь,

наблюдать, как язык бугорками

своими

преодолевает роскошную мысль.

НА СЛУХ

Метель мелодию на слух

метёт в сугробах затаённых,

и этот день похож на вслух

слов несколько произнесённых.

И служат лире тополя,

несутся с ветром от погони,

и это всё, конечно, для

созданья в округе гармоний.

И тускло светятся огни,

трамваи крутят ритмы вальса,

и ты давай, вставай, иди –

хорошим делом занимайся.

Ну, что Вы, Елен Николавна,

печально глядите в окно,

разделено всё очень плавно

землёю и небом давно.

Достались земле грузди

и пыль от тележных дорог,

а небу немного грусти

и тонкая птица нырок.

Елена Вы свет Николавна,

с листвы не спускаете глаз –

разделено всё очень плавно

и жизнью и смертью у нас.

Поделено денно и нощно,

и не в чем судьбу обвинить,

разделено точно-преточно,

точнее – не разделить.

Лишь утка-нырочек ныряет

и крыльями весело бьёт,

что мир весь поделен, не знает,

то крылышки в волны макает,

то к божьему свету их вьёт.    

СМЫСЛ

Слабенький отголосок,

тот, что исходит извне;

несколько лунных полосок,

качающихся на волне,

жизнь – расписная клеёнка

обеденного стола,

что пищевой содой

затёрли всю добела.

Лежачего мы не били,

таков был закон двора;

до отупенья пели:

«Куба, любовь моя»

Кольца пуская дыма,

То, что всегда любил:

Леннон, не Ленин даже

всегда идеалом был.

В жизни стоять, как Яшин,

чтоб не забили гол:

это по праву наши –

на том я стоял и шёл.