Архив : №09. 05.03.2010

Спасибо гэбэшникам за честную справку

Эта беседа с прозаиком Андреем Битовым состоялась в рамках программы «Литературные встречи Асара Эппеля на Большой Никитской». Записав беседу на диктофон, я уже на следующий день включила её своим студенткам-филологам. Выслушав первые фразы, они воскликнули: «Сколько же ему лет? Надо же, какой сексуальный голос!»

– Ан­д­рей Ге­ор­ги­е­вич, ка­кую свою кни­гу Вы счи­та­е­те глав­ной?

– Я счи­таю, что глав­ной кни­ги у пи­са­те­ля нет. Бо­лее то­го, мо­гу ска­зать, что те ве­щи, ко­то­рые уже ста­ли мо­и­ми брен­да­ми – «Пуш­кин­ский дом», «Уро­ки Ар­ме­нии» и «Пе­не­ло­па» – вы­зы­ва­ют у ме­ня да­же не­ко­то­рую не­при­язнь. Имен­но вви­ду то­го, что они при­зна­ны, мне ка­жет­ся, что луч­ше их те ве­щи, ко­то­рые не на­зы­ва­ют­ся в пер­вую оче­редь. Зна­чит, они не про­чи­та­ны. Луч­ше или ху­же ав­тор, в прин­ци­пе, пи­сать не мо­жет. Не спо­со­бен про­сто. Это­го не мо­жет быть, по­то­му что не мо­жет быть ни­ког­да.

Я при­шёл к вы­во­ду, что пи­са­тель пи­шет еди­ным тек­с­том и не зна­ет о том, что у не­го этот текст есть. У всех тех пи­са­те­лей, ко­го я це­ню, я ви­жу еди­ный текст.

Я это по­нял, преж­де все­го, на Пуш­ки­не. А по­том по­смо­т­рел в раз­ные сто­ро­ны, на зо­ло­той век, мой лю­би­мый век рус­ской ли­те­ра­ту­ры… У тех не­сколь­ких пи­са­те­лей, ко­то­рые на­пи­са­ли не­мно­го, – все­го по од­но­му, всё раз­ное, всё об­раз­цы, всё ше­де­в­ры и ни­ка­ко­го по­вто­ре­ния. А по­том у всех у них ка­кие-то очень бы­с­т­рые кон­цы, ду­эль­ные… Но этот их текст бы­вал вы­ст­ра­дан с не­ве­ро­ят­ной ско­ро­стью.

Вот, у Ле­о­ни­да До­бы­чи­на есть та­кое ме­с­то в «Го­ро­де N», где два гим­на­зи­с­та хо­тят по­дру­жить­ся, и один дру­го­му го­во­рит: «У те­бя кни­га «Го­голь» есть?» – «А у те­бя кни­га «Пуш­кин» есть?» Вот эта кни­га «Пуш­кин» и кни­га «Го­голь» – это, соб­ст­вен­но го­во­ря, и есть идея пи­са­те­ля. По­сте­пен­но я не то что­бы стал при­ме­рять на се­бя ту же са­мую «ши­нель», а всё-та­ки мне ста­но­ви­лось по­нят­но, что это име­ет от­но­ше­ние ко мне са­мо­му. Мо­жет быть, сча­с­тье это­го ужас­но­го со­вет­ско­го вре­ме­ни за­клю­ча­лось в его пол­ной не­по­свя­щён­но­с­ти, не­ан­га­жи­ро­ван­но­с­ти, и ес­ли че­ло­век про­сто хо­тел пи­сать че­ст­но, как-то ра­ди са­мо­го тек­с­та, а не ра­ди чи­та­те­ля или ра­ди из­да­те­ля, он вы­сту­пал из сво­ей тьмы. К то­му же нель­зя бы­ло ни­че­го со­вре­мен­но­го про­честь, и весь ба­гаж его был – клас­си­ка де­вят­над­ца­то­го ве­ка…

 

– Вы пи­ше­те каж­дый день?

– Мне нра­вит­ся ли­хое вы­ска­зы­ва­ние Ман­дель­ш­та­ма: «Что бы я ни де­лал, да­же ес­ли бы я та­с­кал на пле­чах ло­ша­дей це­лый день, всё рав­но ни­ког­да не был тру­дя­щим­ся». Вот это­го нет. Тру­да в ли­те­ра­ту­ре нет. Есть что-то дру­гое. Ско­рее, «Не поз­во­ляй ду­ше ле­нить­ся»…

– Как Вы от­но­си­тесь к фак­ту чер­но­ви­ка? На­при­мер, пуш­кин­ско­го…

– Факт чер­но­ви­ка пуш­кин­ско­го – это в сти­хах, во-пер­вых, а во-вто­рых, ког­да его на­чи­на­ло не­сти, то, про­сти­те, это бы­ло бо­лее или ме­нее на­гло. К то­му же, он очень мно­го вре­ме­ни про­во­дил в ка­ре­те. Я ду­маю, что по­ло­ви­на этих чер­но­ви­ков на­пи­са­на в тря­с­ке, в той са­мой те­ле­ге. И не­дав­но я по­бы­вал в Аме­ри­ке, и бы­ло мне как-то тя­же­ло там. Всё да­ва­лось фи­зи­че­с­ки про­сто тя­же­ло. По здо­ро­вью. Спас ме­ня опять Пуш­кин. Вдруг по­па­лась мне кни­га, о ко­то­рой я ско­рее знал, чем чи­тал. Я знал, что у ме­ня был пре­це­дент, ме­ня опе­ре­див­ший, в пла­не пуш­ки­ни­с­ти­ки. Я та­кой до­б­ро­воль­ный пуш­ки­нист и очень гор­дил­ся тем, что в 1999 го­ду мне уда­лось из­дать хро­но­ло­ги­че­с­ко­го Пуш­ки­на по по­след­не­му го­ду жиз­ни «Пред­по­ло­же­ние жить». Это тол­стый та­кой кир­пич, но там уло­же­но всё, что он вклю­ча­ет – и за­клад­ные за­пи­с­ки, не­о­кон­чен­ные пись­ма… Всё это я по­ста­рал­ся уло­жить хро­но­ло­ги­че­с­ки, что­бы дать пред­став­ле­ние о том, что Пуш­кин на­пи­сал за год. Кни­га по­лу­чи­лась очень тол­стой. Она снаб­же­на мо­им пре­дис­ло­ви­ем, «Ком­мен­та­ри­ем пуш­ки­ни­с­та». Эта идея с дву­мя тек­с­та­ми бы­ла про­ра­бо­та­на впер­вые, хо­тя я и по­ни­мал, что та­кая идея мно­гим уже при­хо­ди­ла в го­ло­ву. То­му же Хо­да­се­ви­чу, на­при­мер. Мно­гие об этом ду­ма­ли, что на­до бы из­дать Пуш­ки­на с хро­но­ло­ги­ей пол­но­го тек­с­та, хро­но­ло­ги­ей пись­ма. Ока­зы­ва­ет­ся, та­кая кни­га бы­ла, она бы­ла за­ду­ма­на Эй­дель­ма­ном, вы­пу­ще­на Цяв­лов­ским.

Это Бол­дин­ская осень, пер­вая. И вот эта книж­ка, ко­то­рую я дер­жал в ру­ках, о ко­то­рой я мно­го слы­шал… На­до ска­зать, она ме­ня по­тряс­ла в го­ро­де Чи­ка­го и вы­ле­чи­ла. Ведь с че­го на­чи­на­ет­ся его «Бол­дин­ская осень»? Вот эта са­мая не­воз­мож­ная пер­вая осень, по­то­му что столь­ко че­ло­век сде­лать не мо­жет. На­чи­на­ет­ся она с «Бе­сов», а он по­се­тил Ми­хай­лов­ское в сен­тя­б­ре… По­том на­пи­са­на «Ме­тель»… Сле­до­ва­тель­но, это не за­мы­сел это­го дня. Прав­да? Зна­чит, он уже на ко­ле­не это что-то та­кое на­ца­ра­пал. А чтоб че­ло­ве­ку вой­ти в ко­лею, что ли, в струю, в свой текст, ему ну­жен ка­кой-то раз­бег. Вот тут чер­но­вик и ну­жен. Вот я ду­маю, что он как бы вы­та­щил, вы­дер­нул этот чер­но­ви­чок, и го­во­рит: «Этак не­дур­но», и на нём раз­бе­гал­ся:

Ви­х­ри жа­лоб­ные во­ют,

Раз­ры­вая серд­це мне, –

и по­ш­ло де­ло. И уже сра­зу же – хлоп! – «Гро­бов­щик»; хлоп! – эле­гия «Бе­зум­ных лет угас­шее ве­се­лье».

Даль­ше – чи­таю сти­хо­тво­ре­ние «Ру­мя­ный кри­тик мой…», ко­то­рое, ока­зы­ва­ет­ся… – к во­про­су о тек­с­те и со­сто­я­нии это­го тек­с­то­во­го вхож­де­ния, – я всю жизнь знал, но не до­чи­ты­вал до кон­ца. На­вер­ное, с дет­ст­ва. Вот я до­чи­тал. Что же на ме­ня про­из­ве­ло впе­чат­ле­ние?…

«Ру­мя­ный», «злой»... Ко­неч­но, это не мои сю­же­ты. Ко­неч­но, 30 лет Пуш­ки­ну. И ку­да вы­ры­ва­ет­ся это сти­хо­тво­ре­ние? В ка­кое про­ст­ран­ст­во? В ка­ком по­ряд­ке? Не знаю… И мне сра­зу ста­ло лег­че жить от это­го ужа­са. Пуш­кин мне по­мо­га­ет уже дав­но. Ког­да не­про­сто ста­но­вит­ся, на­до пред­ста­вить, как ему бы­ло не­лег­ко…

– На­вер­ное, Пуш­ки­на мож­но на­звать ва­шим учи­те­лем фи­ло­ло­гии?

– Я не фи­ло­лог сов­сем. Я ин­же­нер по об­ра­зо­ва­нию, хо­тя сей­час уже и ни­ка­кой не ин­же­нер, и уже не раз­бе­русь, кам­ня от кам­ня не от­ли­чу... Это судь­ба слу­чай­но­го чте­ния. Ба­буш­ка моя как-то упо­мя­ну­ла, что по­сле ре­во­лю­ции ра­бо­та­ла в Смоль­ном. Она зна­ла три язы­ка. Ра­бо­та­ла пе­ре­вод­чи­ком. И го­во­рит, что там зна­ла од­но­го пи­са­те­ля. Лю­бо­пыт­но… Се­мья бы­ла со­вер­шен­но не ли­те­ра­тур­ная. Ин­тел­ли­гент­ная, но не ли­те­ра­тур­ная. И до­ма у нас бы­вал зна­ко­мый круп­ный пи­са­тель – Ма­мин-Си­би­ряк. А с ба­буш­кой за со­сед­ним сто­лом то­же пи­са­тель си­дел. Это был Юрий Ты­ня­нов. Ког­да ба­буш­ка упо­мя­ну­ла Юрия Ты­ня­но­ва, мне по­па­лась его книж­ка, ко­то­рую я про­чи­тал лет в две­над­цать. По­мню, что на ме­ня это про­из­ве­ло боль­шое впе­чат­ле­ние. Его фи­ло­ло­ги­че­с­ких тру­дов я не про­чи­тал, но вот «Смерть Ва­зир-Мух­та­ра» я не пе­ре­чи­ты­вал с тех пор. «Кюх­ля» мне по­нра­вил­ся. «Пуш­кин» мне уже про­сто не по­нра­вил­ся. Я не стал его чи­тать. Вы­хо­дит, Ты­ня­нов ме­ня учил че­му-то?..

По­том, поз­же, ког­да я был уже пи­шу­щим ав­то­ром, бы­ли кни­ги Л.Гинз­бург. Мы по­дру­жи­лись с Ли­ди­ей Гинз­бург. Са­ша Куш­нер ме­ня при­вёл к ней, и мы ста­ли по­сто­ян­ны­ми у неё вы­пи­валь­щи­ка­ми. Она мог­ла нам де­лать са­ла­ти­ки, по­ста­вить бу­тыл­ку. Ну и ка­кие-то све­жие свои про­из­ве­де­ния мы чи­та­ли друг дру­гу без пуб­ли­ка­ции. А поз­же, ког­да мне при­шлось пи­сать про неё, – по-мо­е­му, я пер­вый, кста­ти, про её про­зу в 1986 го­ду офи­ци­аль­но на­пи­сал, – тог­да я со­об­ра­зил: а ведь она бы­ла уче­ни­цей Ты­ня­но­ва! Ты­ня­нов пи­сал свою про­зу, что­бы оп­рав­дать своё ли­те­ра­ту­ро­ве­де­ние, или на­обо­рот, пи­сал ли­те­ра­ту­ро­ве­де­ние, что­бы оп­рав­дать свою про­зу. То есть это всё друг дру­га кор­ми­ло. А она на­ча­ла свой путь с то­го, что ре­ши­ла обос­но­вать «за­пи­с­ки» Вя­зем­ско­го как жанр, а не как слу­чай­ный днев­ник. И ока­за­лось, что Л.Гинз­бург в это же вре­мя за­ро­ди­ла свой жанр за­пи­сок. По­сле че­го я при­ду­мал тер­мин «экс­пе­ри­мен­таль­ное ли­те­ра­ту­ро­ве­де­ние». И при­сво­ил ей в сво­ей ста­тье зва­ние ос­но­во­по­лож­ни­ка экс­пе­ри­мен­таль­но­го ли­те­ра­ту­ро­ве­де­ния. То есть смысл та­кой: преж­де чем ты зай­мёшь­ся изу­че­ни­ем пред­ме­та, по­про­буй вос­про­из­ве­с­ти этот пред­мет. На­пи­ши хо­тя бы од­ну стро­ку «Оне­ги­на», тог­да ты пой­мёшь, что та­кое «Оне­гин». Ну, при­бли­зи­тель­но…

По­том мо­жешь, ко­неч­но же, вы­бро­сить это в кор­зи­ну. Но по­про­буй, по­чём это.

Так что я, по­лу­ча­ет­ся, тог­да внук Ты­ня­но­ва, хо­тя я ни­че­го не чи­тал, ни од­ной кни­ги Ли­дии Яков­лев­ны не смог про­честь. Я знаю, что она очень ум­ная, но как толь­ко это ли­те­ра­ту­ро­ве­де­ние – я не мо­гу чи­тать.

– Ан­д­рей Ге­ор­ги­е­вич, а что та­кое для Вас текст? Как он со­зда­ёт­ся?

– Текст для ме­ня – это ли­бо текст, ли­бо не текст. Он луч­ше или ху­же не бы­ва­ет. Текст, по мо­е­му оп­ре­де­ле­нию, – это связь всех слов меж­ду со­бой: пер­во­го с по­след­ним и каж­до­го с каж­дым.

Вот сде­лай­те та­кое. Как мож­но пи­сать пред­ло­же­ни­ем или аб­за­цем? Зна­чит, это мож­но толь­ко на­пи­сать ра­зом. Ра­зом мож­но на­пи­сать рас­сказ, гла­ву, эс­се, ста­тью, но ни­как нель­зя на­пи­сать, ска­жем, по­весть. Но по­весть, осо­бен­но рус­ская, – са­мый ве­ли­кий рус­ский жанр. На­сто­я­щая по­весть пи­шет­ся толь­ко ра­зом, и, по-ви­ди­мо­му, в ус­ло­ви­ях, ког­да че­ло­век за­сы­па­ет и про­сы­па­ет­ся вну­т­ри тек­с­та; ког­да толь­ко на мел­кие фи­зи­че­с­кие нуж­ды се­бя тра­тит. В та­ком со­сто­я­нии мож­но про­быть, ес­ли удач­но всё сло­жит­ся, до не­де­ли. Обыч­но обя­за­тель­но что-ни­будь по­ме­ша­ет… Луч­ше пи­сать в де­рев­не, в ссыл­ке, где-то ещё. По­весть ук­ла­ды­ва­ет­ся у нас в пре­де­лы не­де­ли. Ну а как мож­но ро­ман на­пи­сать на од­ном ды­ха­нии? Вот, вро­де бы, «Иг­ро­ка» на­пи­сал До­сто­ев­ский од­ним ду­хом. Но До­сто­ев­ский – осо­бый раз­го­вор. Та­кие он вну­т­рен­ние до­пин­ги при­ме­нял для та­ких со­сто­я­ний... А во­об­ще это очень труд­но, ав­тор­ская жизнь на­чи­на­ет пе­ре­ме­ши­вать­ся с жиз­нью тек­с­та, и это от­ра­жа­ет­ся тем силь­ней, чем доль­ше оно ав­то­ра не от­пу­с­ка­ет.

Нуж­на имен­но пер­вая фра­за. «На­ко­нец они пе­ре­еха­ли…», по­мню, на­пи­сал я и по­ста­вил точ­ку, и – на­пи­сал всю по­весть. Но опять – для это­го на­до быть го­то­вым. А с че­го это нач­нёт­ся, – не обя­за­тель­ное сло­во.

У ме­ня при этом при­бли­зи­тель­ная схе­ма. На са­мом де­ле мож­но на­чать с про­сто­го уро­ка ариф­ме­ти­ки. Од­наж­ды, а это бы­ло на­ча­ло 70-х го­дов ХХ ве­ка, я пи­сал по­весть «Пти­цы», ко­то­рая по­том ста­ла пер­вой ча­с­тью ро­ма­на «Ог­ла­шен­ный». И там мне очень по­нра­ви­лась од­на фра­за: «Де­ле­ние на еди­ни­цу есть ре­аль­ность». И встре­чаю я сво­е­го од­но­каш­ни­ка – в пи­о­нер­ском го­род­ке, кста­ти, – ко­то­рый, по слу­хам, стал док­то­ром ма­те­ма­ти­че­с­ких на­ук и за­ве­ду­ет ка­фе­д­рой ма­те­ма­ти­ки. И го­во­рю ему: «Ты зна­ешь, у ме­ня то­же есть од­но ма­те­ма­ти­че­с­кое от­кры­тие». Он го­во­рит: «Ка­кое от­кры­тие?» Я го­во­рю: «Де­ле­ние на еди­ни­цу есть ре­аль­ность». И он мне ска­зал: «Ме­ня дав­но ариф­ме­ти­ка не ин­те­ре­су­ет». Я по­нял, что учё­ный он сла­бый, по­то­му что пол­но­стью не по­ни­ма­ет су­ти во­про­са. Хоть он и за­щи­тил док­тор­скую.

Са­мое страш­ное – на­пи­сать пер­вое сло­во.

Ког­да я ус­лы­шал, что су­ще­ст­ву­ет гра­фо­фо­бия, я по­нял, что я – гра­фо­фоб. По­это­му, ес­ли го­во­рить о та­ких ве­щах, вро­де «как Вы пи­ше­те?» или, тем бо­лее, о на­ли­чии ка­ко­го-то чер­но­ви­ка… Как буд­то это что-то бле­с­тя­щее, и жал­ко это за­быть... Во-пер­вых, за­бу­дешь на­вер­ня­ка. Ес­ли я уже пи­шу, то как я вспом­ню, где у ме­ня там что на­пи­са­но?! Это­го не мо­жет быть, что ты вспом­нишь эту строч­ку. Воз­мож­но толь­ко еди­ное рож­де­ние. Но для это­го на­до очень мно­го тек­с­та от­бра­ко­вы­вать…

– Ин­те­рес­но, и что же от­бра­ко­вы­ва­ет­ся? Есть что-то та­кое, что Вы за­ду­ма­ли, но не на­пи­са­ли?

– Вот толь­ко что я при­ду­мал за­ме­ча­тель­ный ро­ман. Чу­дес­ный. И я его не на­пи­шу: «Сны на чу­жих по­душ­ках». Я очень мно­го сплю где по­па­ло, и об­ра­тил вни­ма­ние, что мне снят­ся очень стран­ные сны в чу­жих по­ме­ще­ни­ях, в чу­жих квар­ти­рах. Я по­нял, что мне снят­ся сны дру­гих лю­дей. По­то­му что это не мои сны. Ну всё, вот, го­то­во, – си­ди, пи­ши… Нет, пусть на­пи­шет это кто-ни­будь дру­гой, по­то­му что мне это уже не под­нять. Или я на­пи­шу это в ви­де ка­кой-ни­будь ма­лень­кой фи­тюль­ки. Де­ло в том, что за пол­ве­ка мой текст на­пи­сан. Не мо­гу ска­зать, что глав­ная кни­га у ме­ня впе­ре­ди… Да кто бы я был, ес­ли бы у ме­ня глав­ная кни­га бы­ла впе­ре­ди? Не­се­рь­ёз­ный раз­го­вор…

Я её уже на­пи­сал. Это весь я, ко­то­рый пе­ред Ва­ми си­дит. И у ме­ня есть ещё од­на кни­га, и, мо­жет быть, я её в этот мо­мент как раз пи­шу. У ме­ня вы­хо­дит со­бра­ние со­чи­не­ний, и там про один ро­ман на­пи­са­но: «Я не пи­сал его 22 го­да». Да, я не пи­сал его 22 го­да, с то­го мо­мен­та, как на­чал. А во­об­ще-то на каж­дую кни­гу – ни­кто не то­ро­пит, сам ты ле­нив, ан­га­же­мен­та не бы­ло, – ухо­ди­ло по 30, по 40 лет. «Пуш­кин­ский Дом» до­воль­но бы­с­т­ро ока­зал­ся на­пи­сан. За 7 лет я его на­пи­сал. Но вну­т­ри этих се­ми лет бы­ли пе­ре­ры­вы на три го­да, один раз я си­дел над ним две не­де­ли, а один раз про­си­дел 40 дней под­ряд, дру­гой раз про­си­дел ещё боль­ше. И это был го­то­вый ро­ман. Так что сколь­ко я его пи­сал? По­лу­ча­ет­ся, 70 дней.

Это бы­ло уди­ви­тель­ное вре­мя. Вот я сей­час пи­шу та­кое пре­дис­ло­вие к 6-му то­му со­бра­ния со­чи­не­ний. По­ду­мать толь­ко! А бу­дет он ну­ле­вой. Ну­ле­вой том бу­дет на­пол­нен ран­ни­ми со­чи­не­ни­я­ми. В пре­дис­ло­ви­ях бу­дет ска­за­но: «Хо­ти­те, ос­тавь­те на этом ме­с­те. Хо­ти­те – по­ставь­те на пя­тое ме­с­то, хо­ти­те – в ко­нец». Но в об­щем, 5 то­мов у ме­ня ос­нов­но­го со­ста­ва прой­де­но за это вре­мя. И ну­ле­вой том.

И вот пи­шу о ну­ле. О зна­че­нии ну­ля: что та­кое ноль. Об его энер­ге­ти­ке. Мы дей­ст­ви­тель­но ре­аль­но ока­за­лись в по­ло­же­нии ну­ля. Это изу­ми­тель­ное со­вер­шен­но бы­ло со­сто­я­ние: ни­че­го не знать, ни­че­го не по­ни­мать, иметь на­глость взять­ся за пе­ро. Я не пред­став­ляю се­бе, как мож­но это всё про­честь, и не мо­гу… я мно­го­го не знаю.

Вот я знаю, что есть пи­са­тель Ита­ло Каль­ви­но и что он очень хо­ро­ший. Но не чи­тал. Мне ино­гда до­ста­точ­но од­ной строч­ки (к во­про­су о ну­ле), что­бы оп­ре­де­лить всё яв­ле­ние. Это со­сто­я­ние Кю­вье, ко­то­рый по ко­с­точ­ке мон­ст­ра вос­ста­нав­ли­вал, вот имен­но та­кое бы­ло со­сто­я­ние вхож­де­ния в куль­ту­ру. До­ста­точ­но бы­ло ко­с­точ­ки. И по­мню, ког­да на Выс­шие кур­сы ки­но ехал, то по­ехал из-за од­ной строч­ки, ко­то­рая бы­ла на­пи­са­на о Канн­ском фе­с­ти­ва­ле. Там в этот год взял пер­вый приз фильм «На по­след­нем ды­ха­нии», и бы­ло на­пи­са­но, что по­след­ний кадр – че­ло­век уми­ра­ет на пе­ре­крё­ст­ке. Сей­час это ба­наль­но. А для ме­ня это упо­ми­на­ние в га­зе­те бы­ло пол­ным от­кро­ве­ни­ем о со­вре­мен­ном ки­не­ма­то­гра­фе. Я про­сто пред­ста­вил се­бе сра­зу мо­ло­дым со­зна­ни­ем, что это мо­жет быть за язык, ког­да фи­на­лом яв­ля­ет­ся че­ло­век, уми­ра­ю­щий на пе­ре­крёст­ке. Зна­чит, это бы­ло не­воз­мож­но. Или, на­при­мер, я по­ня­тия не имею об од­ном по­эте, но эпи­граф один, взя­тый Брод­ским к его соб­ст­вен­но­му сти­хо­тво­ре­нию, ко­то­рый я до сих пор по­мню, взят из это­го по­эта, Че­за­ре Па­ве­зе: «Смерть при­дёт, и у неё бу­дут твои гла­за». Я по­мню, от че­го от­ле­тел Ио­сиф. По­то­му что это уже – мож­но ли знать, не мож­но ли знать, – и есть со­сто­я­ние но­ля, ког­да вы как бы мо­ли­те…

– Ка­кие кни­ги Вы чи­тать не лю­би­те?

– Я в жиз­ни не про­чёл ни од­ной фи­ло­соф­ской кни­ги. Ну про­сто не в си­лах я чи­тать аб­ст­ракт­но уло­жен­ные мыс­ли. До все­го, о чём я го­во­рю, я до­ду­мал­ся сво­им умом, по­том с удив­ле­ни­ем уз­на­вая, что это уже дав­ным-дав­но из­ве­ст­но. Но раз это дав­но из­ве­ст­но, то зна­чит, я не та­кой иди­от. Вот при­бли­зи­тель­но та­кая схе­ма.

По­это­му я се­бя счи­таю ос­но­во­по­лож­ни­ком шко­лы ин­тел­лек­ту­аль­но­го при­ми­ти­ва. То есть, ес­ли вам при­хо­дит в го­ло­ву мысль, то од­но толь­ко «она при­шла» яв­ля­ет­ся её до­ка­за­тель­ст­вом. По­то­му что она при­шла ни­от­ку­да. А по­том – она мо­жет при­над­ле­жать всем, все­му. В этот мо­мент вы за­ни­ма­е­тесь ци­та­той. Ци­та­ты, ко­то­рые во­шли в мою ду­шу, ста­ли ча­с­тью мо­е­го тек­с­та, я ни­ког­да их не рас­ка­вы­чи­ваю, но они уже ста­ли ча­с­тью пе­ре­ва­рен­но­го, мо­е­го язы­ка. Я их за­ка­вы­чи­ваю. А ос­таль­ное всё на­бран­ное чте­ние. При­знать­ся, что это од­но сплош­ное во­ров­ст­во, как пи­сал Вла­ди­мир Ан­д­ре­е­вич. По­то­му что во­ру­ешь у язы­ка. Вдруг в один день пой­ма­ешь од­но сло­во – и ты опять сча­ст­лив. На­столь­ко язык по­лон и сло­во пол­но. Я ког­да-то дав­но хо­тел на­пи­сать днев­ник слов. Вот в день мне уда­ёт­ся по­нять од­но сло­во и за­пи­сать, как ты его по­нял. Ко­неч­но, я по­ле­нил­ся. На­до быть Ро­за­но­вым, что­бы пи­сать бес­ко­неч­ные «Опав­шие ли­с­тья». Ро­за­нов за­ме­ча­тель­ный со­вер­шен­но ав­тор, в своё вре­мя он про­из­вёл на ме­ня силь­ное впе­чат­ле­ние как сти­лист и как че­ло­век бес­ко­неч­но на­чи­тан­ный и всё чи­тав­ший. Он да­же в ка­ком-то сво­ём пол­ном со­бра­нии со­чи­не­ний хо­тел из­дать и Тал­муд, и Биб­лию по сво­им под­чёр­ки­ва­ни­ям. Очень на ме­ня по­вли­я­ло его чте­ние. Я не по­мню, был ли это один из то­ми­ков «Опав­ших ли­с­ть­ев», или «Уе­ди­нён­ное», или «Апо­ка­лип­сис». Са­мый глав­ный итог был, ког­да я по­том про­чёл, ка­жет­ся, в 1963 го­ду, «Чет­вёр­тую про­зу» Ман­дель­ш­та­ма. Она ме­ня, ко­неч­но, про­сто пе­ре­де­ла­ла.

– Не так дав­но вы­шел ро­ман дет­ско­го пи­са­те­ля Бо­ри­са Жит­ко­ва «Ва­вич». Бо­рис Па­с­тер­нак счи­тал этот ро­ман ше­де­в­ром. Как Вы от­но­си­тесь к это­му про­из­ве­де­нию?

– Да, это, ко­неч­но, ве­ли­кая кни­га. Но тог­да я дол­жен про­честь ещё од­ну ма­лень­кую ис­то­рию мо­их раз­мы­ш­ле­ний о про­пу­щен­ной судь­бе. Это ме­ня очень за­ни­ма­ет сей­час. Пуш­кин ска­зал од­наж­ды: «Они лю­бить уме­ют толь­ко мёрт­вых». И это он на се­бя ска­зал. Но по­че­му долж­но быть всё-та­ки со­че­та­ние и при­жиз­нен­ной судь­бы, и по­смерт­ной? При­чём по­смерт­ная ча­с­то бы­ва­ет кру­че при­жиз­нен­ной. И всё рав­но дол­жен быть эле­мент при­жиз­нен­ной судь­бы. Я столк­нул­ся с дву­мя под­ряд ро­ма­на­ми. Про «Вик­то­ра Ва­ви­ча» я знал ещё от Ли­дии Чу­ков­ской, ко­то­рая о нём тре­пет­но го­во­ри­ла и по­ка­зы­ва­ла мне уце­лев­ший у неё эк­земп­ляр. Ду­маю, с это­го эк­земп­ля­ра всё и по­ш­ло, по­то­му что он был унич­то­жен, то есть он был на­пе­ча­тан и унич­то­жен в 1940 го­ду. Да ес­ли б «Вик­тор Ва­вич» сто­ял на сво­ём ме­с­те, то не­из­ве­ст­но, где бы был «Док­тор Жи­ва­го». Вот в чём всё де­ло. По­это­му Бо­рис Ле­о­ни­до­вич в дан­ном слу­чае о нём не знал.

Я всё вре­мя счи­таю, что ес­ли бы бы­ла на­пе­ча­та­на «Ко­ро­ва» Ген­на­дия Го­ра до «Под­ня­той це­ли­ны», то где бы­ла б «Под­ня­тая це­ли­на», ска­жем. То есть всё б по­раз­дви­га­лось со­вер­шен­но в дру­гой ряд. А сей­час это всё уде­лы фи­ло­ло­гов, ас­пи­ран­тов, уз­ко­го кру­га чи­та­те­лей. Един­ст­вен­ный слу­чай с вы­ныр­нув­шей на­сто­я­щей по­смерт­ной судь­бой по­лу­чил­ся, ко­неч­но, с «Ма­с­те­ром и Мар­га­ри­той». Но, сла­ва Бо­гу, у Бул­га­ко­ва бы­ла и при­жиз­нен­ная до­ста­точ­но силь­ная судь­ба с ус­пе­хом «Бе­га», со ста­лин­ски­ми вза­и­мо­от­но­ше­ни­я­ми, с МХА­Том и со всем. То есть был пры­жок судь­бы. И по­смерт­ность это­го ро­ма­на, его вдруг по­па­да­ние в ре­зо­нанс свя­за­но с тем, что От­те­пель пре­кра­ти­ли, а ожи­да­ния ещё ос­та­ва­лись.

Это, ко­неч­но, про­пу­щен­ный ро­ман. Я хо­чу об этом что-то на­пи­сать. О про­пу­щен­ных судь­бах. Я на­пи­сал о Ген­на­дии Го­ре. Ро­ман, ко­то­рый на­шли че­рез 40 лет. Ав­тор, по-ви­ди­мо­му, его из тру­со­с­ти пря­тал. Бы­ло на­пе­ча­та­но в «Звез­де» моё эс­се «Пе­ре­пу­ган­ный та­лант, или Ска­за­ние о по­бе­де фор­мы над со­дер­жа­ни­ем». По­том это по­ш­ло как пре­дис­ло­вие к од­но­том­ни­ку Г.Го­ра. Но опять со­бы­тия не про­изо­ш­ло, при всех мо­их уси­ли­ях. Ро­ман толь­ко су­ме­ли пе­ре­ве­с­ти на не­мец­кий. И по-преж­не­му не зна­ют, что та­кое «Ко­ро­ва», как очень ма­ло кто зна­ет, что та­кое ро­ман «Вик­тор Ва­вич». И ес­ли бы Па­с­тер­нак его не упо­мя­нул, – а он имел на это ос­но­ва­ния, по-ви­ди­мо­му, он чи­тал, – мы бы сей­час об этом ро­ма­не не зна­ли.

– Ва­ше от­но­ше­ние к Со­лже­ни­цы­ну?

– Вот что я ска­жу. Че­ло­ве­ка по­доб­ной судь­бы при­ду­мать не­воз­мож­но. Про­сто не­мыс­ли­мо. И по­это­му все раз­го­во­ры о том, ка­кой он сти­лист или что у не­го бо­лее ху­до­же­ст­вен­ное или ме­нее ху­до­же­ст­вен­ное, яв­ля­ют­ся по­до­гнан­ны­ми по от­но­ше­нию к этой сре­де. Мне ка­жет­ся, что он мно­гим по­жерт­во­вал как ху­дож­ник ра­ди то­го, что­бы вы­ра­жать­ся внят­но. Ну, ко­неч­но, глав­ное про­из­ве­де­ние его – это «Ар­хи­пе­лаг ГУ­ЛАГ», ко­то­рое для ме­ня и в ху­до­же­ст­вен­ном от­но­ше­нии со­вер­шен­но за­ме­ча­тель­но. И по сти­лю, и по язы­ку, и по кон­ст­рук­ции. Вот вам пост­мо­дер­низм. И од­но­вре­мен­но Та­цит. Это ис­то­рик на все ве­ка. Я не­дав­но ви­дел ка­над­ский фильм, не Бог весть ка­кой, но там ре­флек­ти­ру­ю­щий ин­тел­ли­гент го­во­рил: «Ну что я сде­лал та­ко­го в этой жиз­ни? Я же не на­пи­сал «ГУ­ЛАГ»?» Зна­чит, пред­став­ля­е­те, ка­кое это яв­ле­ние ми­ро­во­го по­ряд­ка? По-мо­е­му, это яв­ле­ние из об­ла­с­ти бы­лин­но­го, а не че­ло­ве­че­с­ко­го. Да­же ког­да бы­ла го­дов­щи­на смер­ти, ме­ня поз­ва­ла его вдо­ва, и я дол­жен был тост ка­кой-то про­из­но­сить и вспом­нил, что у на­ро­да то­же есть свой вкус. Лю­ди ино­гда лю­бят «9-й вал» и Шиш­ки­на, «Миш­ки в ле­су», и «Не­зна­ком­ку», и «Три бо­га­ты­ря» Вас­не­цо­ва... Я вспом­нил имен­но «Три бо­га­ты­ря». Вот это вам пра­во­сла­вие, са­мо­дер­жа­вие и на­род­ность… Са­мо­дер­жа­вие у нас как бы­ло, так и есть, все­гда, вла­с­ти­те­ли то­же бы­ли са­мо­держ­ца­ми. Пра­во­сла­вие у нас бы­с­т­ро ус­та­но­ви­лось и сей­час слиш­ком при­ста­ло к вла­с­ти. Но тем не ме­нее и оно есть. А на­род-то где? Где на­род? И вот Илья Му­ро­мец смо­т­рит, вро­де бы вра­га ищет, а на са­мом де­ле ду­ма­ет: «Где мой на­род?»…

– В своё вре­мя Вы при­ня­ли уча­с­тие в аль­ма­на­хе «Ме­т­ро­поль». Его по­яв­ле­ние бы­ло со­бы­ти­ем ре­во­лю­ци­он­ным. Мо­жет ли сей­час воз­ник­нуть ка­кая-то ли­те­ра­тур­ная груп­па или кни­га, ко­то­рая бу­дет иметь та­кой же силь­ный ре­зо­нанс в об­ще­ст­ве?

– Зна­е­те, ре­зо­нанс – это ведь не в об­ще­ст­ве, а ре­зо­нанс – это яв­ле­ние фи­зи­че­с­кое. По­яв­ле­ние «Ме­т­ро­по­ля» вы­зва­ло ис­то­ри­че­с­кий ре­зо­нанс. Я ду­маю, что очень удач­но бы­ла вы­ки­ну­та эта кон­серв­ная бан­ка на се­ре­ди­ну пу­с­то­го фут­боль­но­го по­ля, ког­да две ко­ман­ды бы­ли вы­ст­ро­е­ны с двух сто­рон. Вой­ска сто­я­ли. По СВ до­го­вор не со­сто­ял­ся. Хо­лод­ная вой­на раз­го­ре­лась. И вдруг – та­кая слад­кая ко­с­точ­ка. Это все­гда как иде­о­ло­гия на­шей пар­ти­ей и оты­г­ры­ва­лось. Ког­да Ни­ки­те Сер­ге­е­ви­чу ста­ло сов­сем пло­хо по по­ло­же­нию во вре­мя От­те­пе­ли, на не­го боль­шой прес­синг по­шёл, то пер­вое, что он сде­лал, – по­се­тил вы­став­ку. А это был год и ме­сяц как раз, ког­да был на­пе­ча­тан, на­ко­нец, «Один день Ива­на Де­ни­со­ви­ча». И по­сле это­го бы­ла ли­бе­раль­ная шут­ка: «Да, но это был один день Ива­на Де­ни­со­ви­ча. Вот и всё, и хва­тит». Зна­чит, и тог­да бы­ла ли­бе­раль­ная на­деж­да, что­бы Кор­нею Ива­но­ви­чу да­ли Ле­нин­скую пре­мию за Не­кра­со­ва. Вот у нас сно­ва «по­теп­ле­ло»... А по­том всё бы­ло за­кон­че­но. В мар­те уже 1963 го­да был пле­нум… То есть на­до бы­ло на чём-то от­сы­пать­ся и за сель­ское хо­зяй­ст­во, и за ки­тай­цев, и за всё, за всё, за всё…

У нас тог­да воз­ник­нет та­кая груп­па, ког­да сно­ва нач­нут по­роть пи­са­те­лей на Крас­ной пло­ща­ди… Не са­мый со­вер­шен­ный был аль­ма­нах. Он был хо­рош тем, что он, по­жа­луй, не хре­с­то­ма­ти­ен. А имен­но: с ми­ру по нит­ке, с бо­ру по со­сен­ке. По су­ти де­ла, он до­воль­но на­гляд­но пред­ста­вил се­бе по­ляр­ность ли­те­ра­тур: ни­же – ху­же, вы­ше – луч­ше. Всё рав­но ста­ли су­дить: что же вы ту­да да­ли не луч­шие ве­щи, ког­да вы так ри­с­ко­ва­ли, что мож­но бы­ло сра­зу да­вать луч­шие ве­щи? Это ерун­да. Вот в этом от­но­ше­нии я одо­б­ряю этот аль­ма­нах. Он дей­ст­ви­тель­но снят по ка­кой-то скром­ной та­кой ли­те­ра­тур­ной ли­нии, ког­да уже ста­ло ни­че­го нель­зя. Пло­хая по­го­да – нель­зя, вы­пить на стра­ни­це – нель­зя, спать с дву­мя жен­щи­на­ми – нель­зя. Ни­че­го ста­ло нель­зя, да­же бе­зот­но­си­тель­но к по­ли­ти­ке. Тог­да и воз­ник «Ме­т­ро­поль». И воз­ник­ли спра­вед­ли­вые уп­рё­ки, по­то­му что уро­вень там не был вы­дер­жан. Там бы­ло не­сколь­ко за­ме­ча­тель­ных ве­щей: но дей­ст­ви­тель­но аль­ма­на­хи не бы­ва­ют со­вер­шен­ны­ми от на­ча­ла до кон­ца.

– При­суж­де­ние пре­мии жур­на­ла «Зна­мя» ди­а­ло­гам Улиц­кой и Хо­дор­ков­ско­го, а так­же бу­ду­щий вы­ход кни­ги ди­а­ло­гов Хо­дор­ков­ско­го со Стру­гац­ким, Аку­ни­ным и Улиц­кой не на­по­ми­на­ет ли как по­ли­ти­че­с­кое со­бы­тие си­ту­а­цию с «Ме­т­ро­по­лем»?

– Во-пер­вых, это бо­лее чем ус­пеш­ные лю­ди на на­шем фрон­те. Им ни­кто не за­пре­ща­ет это­го де­лать – из­да­вать ди­а­ло­ги. Ког­да им за­пре­тят – мо­жет быть, из это­го что-то по­лу­чит­ся. Но им по­ка это­го не за­пре­ща­ют. На мой вкус, по­ка это их соб­ст­вен­ное де­ло, их соб­ст­вен­ная ин­ди­ви­ду­аль­ная сме­лость. Ес­ли она не ка­ра­ет­ся, ес­ли это пуб­ли­ку­ет­ся, зна­чит, пред­став­ля­ет­ся, что у нас до­ста­точ­но не глу­па власть, раз она это раз­ре­ша­ет. А вот че­го она не раз­ре­ша­ет и что она про­во­ци­ру­ет – это со­вер­шен­но дру­гое. И об этом – мол­чок; ещё ни­кто не зна­ет, и ни­ког­да не уз­на­ет, что на са­мом де­ле бы­ло... Ис­то­рия – это та­кая не­по­треб­ная да­ма, ко­то­рую мож­но по­ста­вить в лю­бую по­зу. И сде­лать ис­то­рию ни­ког­да нель­зя. Вот в чём всё де­ло. Мож­но ока­зать­ся, по­пасть в ис­то­рию, влип­нуть, но сде­лать её не­воз­мож­но. Ес­ли я ви­жу про­фес­си­о­наль­ную ус­та­нов­ку на де­ла­ние ис­то­рии, зна­чит, она мо­жет не со­сто­ять­ся.

Не­дав­но я под­слу­шал в оче­ре­ди: «Что Вы име­е­те про­тив мил­ли­о­не­ров? По­че­му Вы так раз­дра­жа­е­тесь на чу­жую соб­ст­вен­ность? Ну и что? До­ста­точ­но на­ку­шал­ся че­ло­век, хо­тя и мой близ­кий. А что? Пе­ред Ва­ми по фут­боль­но­му по­лю не мил­ли­о­не­ры бе­га­ют? А то, что Вы смо­т­ри­те на сво­их поп-звёзд – это Вам не мил­ли­о­не­ры по­ют? Что Вы име­е­те про­тив мил­ли­о­не­ров?»… Ни­кто не осо­зна­ёт, что это яв­ля­ет­ся не по­ли­ти­кал кор­рект­ным – что пла­тит­ся на­сто­я­ще­му фут­бо­ли­с­ту, что про­пла­чи­ва­ет­ся не­на­сто­я­ще­му пев­цу и т.д.

Зна­чит, Хо­дор­ков­ский… Ка­пи­тал у не­го от­ня­ли или не от­ня­ли?.. Ни­че­го не ос­та­лось?.. Ну, мо­жет быть… Я не знаю. Я это­го не по­ни­маю. В этом от­но­ше­нии я со­вет­ский че­ло­век. И я не вос­пи­тан в пра­во­вом про­ст­ран­ст­ве. Я ни­че­го, кро­ме мен­тов­ско­го и на­чаль­ни­че­с­ко­го хам­ст­ва, не ви­дел и не жду ни от ко­го. В дан­ном слу­чае схе­ма очень силь­ных в на­сто­я­щее вре­мя пер­со­на­лий, как Аку­нин, на­при­мер… Это за­слу­жен­ные ав­то­ры, они поль­зу­ют­ся сла­вой и, мо­жет быть, да­же до­хо­да­ми, но по­че­му они сы­г­ра­ли имен­но та­кую роль, я не знаю. Зна­чит, всё ещё есть на­деж­да на то, что мож­но сло­жить­ся в куч­ку и стать ещё боль­ше…

А лю­ди, ко­то­рые вы­шли в 1968 го­ду на Крас­ную пло­щадь? Я, на­при­мер, со­би­рал­ся се­бя сжечь на Крас­ной пло­ща­ди в 1977 го­ду. И, ко­неч­но, это­го не сде­лал, хо­тя у ме­ня был про­ду­ман да­же жи­лет… Ес­ли на­ши вой­дут в Юго­сла­вию. Они на са­мом де­ле бы­ли го­то­вы к вхож­де­нию в Юго­сла­вию, и у ме­ня бы­ли свои соб­ст­вен­ные пе­ре­жи­ва­ния, я был влюб­лён в юго­слав­ку. Я уви­дел в 1978 го­ду про­цесс под­го­тов­ки к втор­же­нию в Юго­сла­вию. Это был Ма­ке­дон­ский кон­фликт, за­го­тов­лен­ный с обе­их сто­рон: бол­га­ры по­про­сят по­мо­щи Соц­ла­га, мы им по­мо­жем, и уж Юго­сла­вию нам мир не про­стит, т.е. ми­ро­ву­ха, что на­зы­ва­ет­ся, нач­нёт­ся. И вме­с­то это­го – бед­ный Аф­га­ни­с­тан, ко­то­рый все­гда был то бри­тан­цев, то рус­ских и т.д., и до сих пор аме­ри­кан­цы не от­пу­с­тят этот на­род, а на­род ни­ког­да не сда­ёт­ся. Та­кая их эк­зи­с­тен­ция – они ни­ког­да не сда­дут­ся. Это уже их мен­та­ли­тет.

И об­суж­дать, до­пу­с­тим, че­ст­но ли по­сту­па­ет че­ло­век, ко­то­рый сам се­бя под­ры­ва­ет, я не мо­гу. Я, сла­ва Бо­гу, не вы­шел, а при­ду­мал ро­ман, ко­то­рый, сла­ва Бо­гу, не на­пи­сал. Об оди­но­че­ст­ве, тер­ро­ри­с­те… Я дол­го му­ры­жил этот ро­ман… Хо­ро­шо бы­ло при­ду­ма­но, но всё рав­но это бы­ло при­ду­ма­но, а не про­жи­то. Я не про­ко­лол свой жи­лет бен­зи­но­вый и не под­жёг. И мы не во­шли в Юго­сла­вию…

В 1968 го­ду со­бы­тия бы­ли свя­за­ны с за­пре­том книг или по­вы­шен­ной кри­ти­кой. На каж­дом это от­ра­жа­лось. Де­лать из это­го что-то ге­ро­и­че­с­кое, рвать на се­бе ру­баш­ку, что мы па­ха­ли… – нет. Я ду­маю, что я – нор­маль­ный зон­ный при­ду­рок. Всё это бы­ло зо­ной, и я пи­сал свои тек­с­ты, их не бра­ли, но они жи­ли. Ни в од­ном сло­ве я не най­ду, где я что-ни­будь ус­ту­пил то­му, что я ис­по­ве­до­вал и ду­мал. Я ду­маю, что это и есть моё де­ло. Я вот не со­здан для дру­гой де­я­тель­но­с­ти – вый­ти на пло­щадь, на­при­мер. По­это­му у ме­ня это всё бы­с­т­ро пе­ре­шло в об­ласть бел­ле­т­ри­с­ти­че­с­кую. Я ни ра­зу ни­че­го не ис­пу­гал­ся. Я мог всё ска­зать, где и что угод­но. Но ме­ня ни­ку­да не зва­ли. У каж­до­го есть свой путь, как свой пар вы­пу­с­тить, а я – тек­с­та­ми. И, меж­ду про­чим, по­лу­чил один ком­пли­мент. Это от­но­си­лось к «Ме­т­ро­по­лю»…

Боль­ше всех по­ст­ра­дал от «Ме­т­ро­по­ля» отец Вик­то­ра Еро­фе­е­ва. Это на­сто­я­щая ге­ро­и­че­с­кая жерт­ва – по­те­рял по­соль­ский пост. А всё ос­таль­ное – ни­ко­го не уби­ли; ну, книж­ки от­ме­ни­ли; ну, за­кры­ли вы­ез­ды, за­кры­ли воз­мож­ность пе­ча­тать­ся – что это? Всё это бы­то­ву­ха бы­ла нор­маль­ная. И вот су­е­та воз­ник­ла во­круг Еро­фе­е­ва и По­по­ва в свя­зи с их ис­клю­че­ни­ем из Со­ю­за пи­са­те­лей и т.д. Поль­зу­ясь ка­ки­ми-то свя­зя­ми, Ви­тя при­нёс мне один за­ме­ча­тель­ный до­ку­мент. Это бы­ла ори­ен­ти­ров­ка ве­дом­ст­ва по пер­со­на­ли­ям. Я (пи­тер­ский че­ло­век, про­вин­ци­ал) впер­вые был вклю­чён в та­кой по­служ­ной спи­сок. Вме­с­те с Воз­не­сен­ским, вме­с­те с Бел­лой Ах­ма­ду­ли­ной, Вы­соц­ким и т.д. по­пал на та­кую вы­со­ту. Очень лю­бо­пыт­ная бы­ла эта ха­рак­те­ри­с­ти­ка. Во-пер­вых, это бы­ло их (гэ­бэш­ное) хо­зяй­ст­во… Так вот, я чи­таю свой по­служ­ной спи­сок.

Бел­ла Ах­ма­ду­ли­на – ну, её по нрав­ст­вен­ной ли­нии ляг­ну­ли и за пьян­ст­во. Ну, кто не вы­пи­ва­ет? А по нрав­ст­вен­ной она аб­со­лют­но чи­с­тый че­ло­век. И это бы­ла кле­ве­та.

За­тем, зна­чит, Воз­не­сен­ский. Но он же из те­ле­ви­зо­ра не вы­ле­зал. И толь­ко что был в Аме­ри­ке.

Ак­сё­нов – он же толь­ко что с ма­мой съез­дил в Па­риж. Пред­став­ля­е­те, это всё «их» за­слу­ги. Хо­зяй­ст­во «их». «Они» поз­во­ли­ли вы­ехать из Рос­сии. Про Вы­соц­ко­го во­об­ще не го­во­ри­ли. Всё рав­но все его по­ют. Кста­ти, он впер­вые был опуб­ли­ко­ван как по­эт, и это од­на из за­слуг аль­ма­на­ха.

Про Фа­зи­ля Ис­кан­де­ра – он же су­мас­шед­ший, а это, зна­чит, уже уг­ро­за пря­мо на пси­хуш­ку.

До­хо­дит де­ло до ме­ня… А я не вы­ез­жал, по те­ле­ви­де­нию ме­ня не по­ка­зы­ва­ли, зна­чит… – А этот все­гда де­лал, что хо­тел.

Я ду­маю, что луч­ше­го ком­пли­мен­та я от жиз­ни не по­лу­чал. Так что спа­си­бо то­му гэ­бэш­ни­ку, ко­то­рый со­став­лял эту справ­ку. Я дей­ст­ви­тель­но де­лал, что хо­тел. В этом раз­ни­ца меж­ду служ­бой об­ще­ст­ву и служ­бой сло­ву.

– А ка­кие ком­пли­мен­ты, кро­ме как в спи­с­ке КГБ, Вы ещё по­лу­ча­ли в сво­ей жиз­ни? В том чис­ле от чи­та­те­лей?

– Один из луч­ших ком­пли­мен­тов, ко­то­рые я по­лу­чил, это од­на из пер­вых ре­цен­зий на «Пуш­кин­ский Дом», она бы­ла в «Рус­ской мыс­ли» у Зи­на­и­ды Ша­хов­ской: «ни сле­да не­пе­ре­ва­рен­ной биб­ли­о­гра­фии». Как я был сча­ст­лив! По­то­му что мне всё вре­мя шпы­ня­ли, что я, зна­чит, пи­шу про се­бя, я ещё что-то та­кое… Нет, имен­но, всё долж­но быть так пе­ре­ва­ре­но. У ме­ня бы­ло од­но в юно­с­ти пра­ви­ло, что всё при­ду­ман­ное долж­но по­ка­зать­ся до­ку­мен­том и что до­ку­мен­таль­ное долж­но по­ка­зать­ся при­ду­ман­ным… 

Беседу вела Ирина ЛОГВИНОВА