Архив : №27. 02.07.2010

Пить под секундомер

 Пи­шу в де­рев­не. Нет под ру­кой книг Ко­жи­но­ва, нет сво­их днев­ни­ков, ча­с­тень­ко нет да­же све­та – тог­да при свеч­ке пи­шу.

Лев Тол­стой – то ли в днев­ни­ках, то ли в пись­мах – рас­суж­дал о свой­ст­вах па­мя­ти: мно­гое важ­ное за­бы­ва­ет­ся, а по­мнят­ся вро­де бы ме­ло­чи, де­та­ли, вне­зап­ные ощу­ще­ния, – они-то и долж­ны ста­но­вить­ся пред­ме­та­ми опи­са­ния. Вот и по­про­бую рас­ска­зать то, что ре­аль­но за­пом­ни­лось из об­ще­ния с Ва­ди­мом Ва­ле­ри­а­но­ви­чем, что по­сто­ян­но и без уси­лий всплы­ва­ет в па­мя­ти.

Пер­вую встре­чу с Ко­жи­но­вым, на­зва­ние пер­вой его про­чи­тан­ной ста­тьи или кни­ги не по­мню. И не по­мню день или год, ког­да осо­знал его ис­клю­чи­тель­ность как мыс­ли­те­ля, ис­то­ри­ка, ли­те­ра­то­ра. За­то по­мню, что очень дав­но, ещё в мо­ло­до­с­ти ос­т­ро за­ви­до­вал сво­е­му стар­ше­му бра­ту Вла­ди­ми­ру (он пе­ча­та­ет­ся под псев­до­ни­мом Уру­сов) за его зна­ком­ст­во и бли­зость с Ко­жи­но­вым. С бра­том же свя­за­но пер­вое – и чуть ли не един­ст­вен­ное – со­мне­ние в не­по­гре­ши­мо­с­ти Ва­ди­ма Ва­ле­ри­а­но­ви­ча. В од­ной из ста­тей о мо­ло­дых по­этах, опуб­ли­ко­ван­ной в «Дне по­эзии», Ко­жи­нов об­ру­шил­ся на не­пло­хое, как мне ка­за­лось и ка­жет­ся, сти­хо­тво­ре­ние Ни­ко­лая Дми­т­ри­е­ва: «В пя­ти­де­ся­тых рож­де­ны, // Вой­ны не зна­ли мы, но всё же // В ка­кой-то ме­ре все мы то­же // Вер­нув­ши­е­ся с той вой­ны...» (Здесь и да­лее ци­ти­рую по сво­ей пло­хой па­мя­ти. – В.В.) Да, там бы­ли со­мни­тель­ные стро­ки о том, как ли­ри­че­с­кий ге­рой вы­жил бла­го­да­ря от­цу: «А то в ка­ких бы жил ми­рах, // Ког­да бы снай­пер бать­ку вы­ждал // В че­хо­сло­вац­ких кле­ве­рах!» Ме­ня осо­бен­но ца­рап­ну­ли, воз­мож­но, прав­ди­вые, но ни­как не объ­яс­нён­ные в сти­хо­тво­ре­нии имен­но че­хо­сло­вац­кие имен­но кле­ве­ра, но ведь в це­лом-то сти­хо­тво­ре­ние бы­ло хо­ро­шим и со вре­ме­нем ста­ло за­слу­жен­но зна­ме­ни­тым, поч­ти клас­си­че­с­ким. А Ко­жи­нов об­ру­гал его очень раз­вёр­ну­то, в не­сколь­ких аб­за­цах, при­чём не за стро­ки и стро­фы, а за из­на­чаль­ную по­зи­цию ав­то­ра, за яко­бы иг­ри­вость в столь важ­ной те­ме. Про­ти­во­по­с­тав­ля­лось же сти­хо­тво­ре­ние Уру­со­ва – о том, что отец не лю­бит вспо­ми­нать и рас­ска­зы­вать о вой­не (он дей­ст­ви­тель­но не лю­бил), что вой­на не­по­сти­жи­ма и во­об­ще «...Быть мо­жет, из-за ги­бель­ной вой­ны // Нет сре­ди нас ве­ли­ко­го по­эта, // Ве­ли­ко­го в мас­шта­бах всей стра­ны». Сти­хо­тво­ре­ние то­же за­ме­ча­тель­ное, что Ко­жи­нов бли­с­та­тель­но по­ка­зал в по­дроб­ном раз­бо­ре, но – «за­чем же сту­лья ло­мать»? Да ещё о Ко­лю Дми­т­ри­е­ва, ко­то­рый в жиз­ни был ти­хим и гру­ст­ным, как бы да­же при­шиб­лен­ным че­ло­ве­ком. Впро­чем, ино­гда, креп­ко вы­пив, Ко­ля ста­но­вил­ся буй­ным и дерз­ким. Од­наж­ды он не­сколь­ко раз за ве­чер зво­нил из ЦДЛа Ко­жи­но­ву и тре­бо­вал к те­ле­фо­ну «Ва­ди­ма Ва­ло­кар­ди­но­ви­ча». Не мо­гу толь­ко ска­зать, бы­ло ли это «од­наж­ды» до или по­сле ко­жи­нов­ской ста­тьи.

Но вер­нусь к бра­ту, к Уру­со­ву. В 80-х го­дах он не­сколь­ко раз по­се­щал Ва­ди­ма Ва­ле­ри­а­но­ви­ча, да­же брал с со­бою же­ну. Вот это я ед­ва мог по­нять и пред­ста­вить: в гос­ти! к Ко­жи­но­ву! да ещё же­ну при­та­щить! Ра­зу­ме­ет­ся, не по­ве­рил бы, что со вре­ме­нем сам ока­жусь у Ко­жи­но­ва в гос­тях (без же­ны).

Впро­чем, в те же 80-е я то­же не­сколь­ко раз ви­дел и слы­шал Ва­ди­ма Ва­ле­ри­а­но­ви­ча: в Со­ю­зе пи­са­те­лей, в ре­с­то­ра­не и за­лах ЦДЛа, слы­шал его вы­ступ­ле­ния. Но при­бли­зить­ся, по­зна­ко­мить­ся, за­го­во­рить бо­ял­ся па­ни­че­с­ки. Это бы­ло по­хо­же на ос­т­рую мо­ло­дую влюб­лён­ность, ког­да бо­ишь­ся да­же пря­мо­го взгля­да, не толь­ко встре­чи и раз­го­во­ра. 

На ру­бе­же 90-х по­явил­ся же­лез­ный, не­от­вра­ти­мый по­вод для встре­чи. Пе­ред этим я ушёл из «Прав­ды», где про­слу­жил две­над­цать лет во­ен­ным кор­ре­с­пон­ден­том и за­ме­с­ти­те­лем ре­дак­то­ра га­зе­ты по от­де­лу ин­фор­ма­ции, и стал на­чаль­ни­ком но­во­рож­дён­ной Во­ен­но-ху­до­же­ст­вен­ной сту­дии пи­са­те­лей. Под­чи­не­ние Сту­дии бы­ло двой­ное: день­ги мы по­лу­ча­ли в Ми­ни­с­тер­ст­ве обо­ро­ны, а рас­по­ла­га­лись и ра­бо­та­ли на ули­це Во­ров­ско­го, в Со­ю­зе пи­са­те­лей. В ту по­ру аф­ган­ский по­ход 40-й ар­мии уже за­кон­чил­ся, вну­т­рен­ние дра­ки ещё тол­ком не на­ча­лись, но мы всё-та­ки мно­го ез­ди­ли и ле­та­ли по вой­скам, ста­ра­ясь вы­би­рать ад­ре­са по­даль­ше и по­не­у­ют­нее, од­на­ко и это на­до­еда­ло, и мне при­шло в го­ло­ву ор­га­ни­зо­вать со­ве­ща­ние-се­ми­нар мо­ло­дых во­ен­ных ли­те­ра­то­ров в го­ря­чо лю­би­мой Пи­цун­де. Та­мош­ний Дом твор­че­ст­ва ме­с­то, ко­неч­но, рай­ское, но не в кон­це ап­ре­ля – на­ча­ле мая, ког­да нам раз­ре­ши­ли про­ве­с­ти со­ве­ща­ние (мо­ре ещё хо­лод­ное, ман­да­ри­ны не вы­зре­ли, ча­ча и ви­но – про­шло­год­ние). И всё-та­ки, пе­ре­бо­ров со­мне­ния и па­ни­че­с­кую влюб­лён­ность, ос­ме­лил­ся по­зво­нить Ва­ди­му Ва­ле­ри­а­но­ви­чу. По­мню, что он не сра­зу со­об­ра­зил, кто и за­чем ку­да-то его зо­вёт, на­чал ссы­лать­ся на здо­ро­вье и за­ня­тость, но я с по­силь­ною твёр­до­с­тью объ­яс­нил, что по­ми­мо мо­ло­дых ли­те­ра­то­ров на со­ве­ща­нии бу­дут «аф­ган­ские» бар­ды и во­об­ще ин­те­рес­ные ар­мей­ские лю­ди, а он раз­би­ра­ет­ся не толь­ко во всех ви­дах ли­те­ра­ту­ры, но и в ги­тар­ном пе­нии, в во­ен­ной ис­то­рии, так что... Ко­жи­нов не дал мне до­го­во­рить:

– Ар­мии я от­ка­зать не мо­гу.

Кста­ти, поз­же, ког­да мы до­ста­точ­но сбли­зи­лись, Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич да­же про­сил ме­ня ор­га­ни­зо­вать встре­чу с офи­це­ра­ми, что­бы вы­сту­пить пе­ред ни­ми, вы­ска­зать свои взгля­ды на ис­то­ри­че­с­кий долг рус­ской ар­мии. Воз­мож­но, он ещё на­де­ял­ся на во­ен­ный пе­ре­во­рот, но я его к офи­це­рам по­сле Пи­цун­ды не при­гла­шал, по­то­му что на пе­ре­во­рот уже не на­де­ял­ся (хо­тя од­на по­пыт­ка бы­ла, ког­да де­сант­ная ди­ви­зия по­ки­ну­ла гар­ни­зо­ны и от­пра­ви­лась в центр Рос­сии «для уча­с­тия в убор­ке кар­то­фе­ля»; её с пол­пу­ти вер­ну­ли, по­сколь­ку сре­ди ге­не­ра­лов-де­сант­ни­ков ока­зал­ся на­ив­ный че­ло­век, ре­шив­ший по­со­ве­то­вать­ся со сво­им дру­гом из ок­ру­же­ния Ель­ци­на).

Но это всё поз­же, а по­ка Пи­цун­да, со­ве­ща­ние-се­ми­нар, раз­бор про­зы, сти­хов, бар­дов­ские пес­но­пе­ния, не­из­беж­но пе­ре­хо­дя­щие в ли­те­ра­тур­но-ар­мей­ские пьян­ки. Ко­жи­нов в те вре­ме­на пил уже ма­ло, хо­тя ещё вы­пи­вал. За­де­ла, а по­то­му и за­пом­ни­лась его иро­нич­ная фра­за:

– Спо­соб­ные лю­ди есть, но пить и опо­хме­лять­ся вы всё-та­ки не уме­е­те.

Это бы­ло обид­но, и я воз­ра­зил: де­с­кать, спе­ци­аль­но пре­кра­щаю всю ли­ту­чё­бу ещё до обе­да, что­бы на­род ус­пел вы­пить, по­есть, по­ва­лять­ся на пля­же, под­го­то­вить­ся к ве­чер­ним об­ще­ни­ям, да и ут­ро встре­ча­ем ес­ли не ча­чей, то хо­тя бы ви­ном…

– А вы зна­е­те, что для то­го, что­бы про­изо­ш­ла фи­зи­о­ло­ги­че­с­кая опо­хмел­ка ор­га­низ­ма, нуж­но вы­пить не ме­нее по­ло­ви­ны вы­пи­то­го на­ка­ну­не?

Я не знал. И слег­ка ис­пу­гал­ся:

– Но ведь мы же ум­рём.

Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич опять улыб­нул­ся и очень про­сто ска­зал:

– Ког­да поч­ти в ва­шем воз­ра­с­те я вы­пи­вал в сут­ки мень­ше ли­т­ра вод­ки, это оз­на­ча­ло, что я уже вы­хо­жу из за­поя.

Лет че­рез семь я на­пом­нил Ко­жи­но­ву про объ­яв­лен­ную им в Пи­цун­де нор­му «фи­зи­о­ло­ги­че­с­кой опо­хмел­ки»: мол, с тру­дом, но до­тя­ги­ваю. От­вет был бы­с­т­рым и рез­ким:

– Я не мог так ска­зать. Не по­ло­ви­ну, а треть.

Тог­да мне по­ду­ма­лось, что Ко­жи­нов по­ста­рел, по­то­му и умень­шил ре­ко­мен­ду­е­мое ко­ли­че­ст­во. Впро­чем, и су­точ­ная нор­ма при вы­хо­де из за­поя тре­бу­ет ого­вор­ки. Па­мять со­хра­ни­ла не один литр, а два, но мне в это сей­час про­сто не ве­рит­ся,– на­вер­ное, то­же ста­рею.

Ещё про Пи­цун­ду. Дни бы­ли сол­неч­ны­ми, но мо­ре ещё про­хлад­ным. Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич еже­днев­но вы­хо­дил на пляж, од­на­ко ку­па­ю­щим­ся я его не ви­дел. Обыч­но он си­дел на бе­ре­го­вой галь­ке, а во­круг не­го, опер­шись на лок­ти, ле­жа­ли се­ми­на­ри­с­ты. Ко­жи­нов им про­по­ве­до­вал. Сло­во не­мно­го вы­спрен­ное, но бо­лее точ­но­го не под­бе­ру. Раз­го­во­ров как та­ко­вых – по край­ней ме­ре, с на­ми, мо­ло­ды­ми пи­са­те­ля­ми, – он ве­с­ти не лю­бил. Обыч­ный ва­ри­ант: наш ко­рот­кий во­прос и его раз­вёр­ну­тый, глу­бо­кий от­вет, плав­но пе­ре­рас­та­ю­щий в из­ло­же­ние то­го, что он счи­тал важ­ным для эпо­хи и ау­ди­то­рии. По­ме­шать это­му мог­ли толь­ко бар­ды – в си­лу вред­но­с­ти их твор­че­с­кой спе­ци­а­ли­за­ции. Бар­дов я от Ко­жи­но­ва от­го­нял, да они и са­ми не цеп­ля­лись за ме­с­то, где нет вы­пив­ки и ги­та­ры. Бли­жай­ший мой друг Игорь Мо­ро­зов, ав­тор луч­ших аф­ган­ских пе­сен «Ба­та­ль­он­ная раз­вед­ка» (ко­то­рая, кста­ти, бы­ла на­пи­са­на ещё до Аф­га­на и по­свя­ще­на его от­цу – фрон­то­ви­ку Ве­ли­кой Оте­че­ст­вен­ной) и «Мы ухо­дим», зву­чав­шей с ут­ра до ве­че­ра во всех аф­ган­ских гар­ни­зо­нах в дни вы­во­да войск, с удив­ле­ни­ем го­во­рил:

– Ме­ня кто-ни­будь ви­дел у мо­ря? По-мо­е­му, я ту­да не схо­дил...

И вот в не­кий день пер­вой не­де­ли (со­ве­ща­ние бы­ло боль­шим, двух­не­дель­ным) я, не су­мев ото­гнать бар­дов, пе­ре­би­вав­ших Ко­жи­но­ва, ре­шил от­влечь его ви­дом плы­ву­ще­го че­ло­ве­ка и по­плыл раз­ны­ми сти­ля­ми – брас­сом, на спи­не, кро­лем – прочь от бе­ре­га. Пла­ваю я кра­си­во, но пло­хо: бы­с­т­ро вы­би­ва­юсь из сил. А на этот раз, ког­да про­шло воз­буж­де­ние и я ог­ля­нул­ся, бе­рег был поч­ти в ки­ло­ме­т­ре. И я оша­лел. К стра­ху-то не­мно­го при­вык ещё в аф­ган­ских ко­ман­ди­ров­ках, но там на­до бы­ло про­сто пе­ре­тер­петь или спря­тать­ся, а тут ещё пред­сто­я­ло оси­лить та­кую дис­тан­цию, ка­кую и рань­ше и в тёп­лой во­де не про­плы­вал. Страх пе­ре­шёл в по­те­рю ко­ор­ди­на­ции – про­сто-на­про­с­то не ра­бо­та­ли ру­ки и но­ги. При­шлось от­да­вать се­бе ко­ман­ды, как ро­бо­ту: «Гре­бок ру­ка­ми. Тол­чок но­га­ми. Го­ло­ву вверх. Вдох. Вы­дох­нуть в во­ду…» Дли­лось это ес­ли не веч­ность, то по­ло­ви­ну веч­но­с­ти точ­но. На бе­ре­гу я упал, но удач­но, на зад­ни­цу, – как буд­то бы сел. Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич ог­ля­нул­ся, но ни­че­го не спро­сил, толь­ко ска­зал:

– А вы хо­ро­шо пла­ва­е­те.

От лю­бых бе­ре­гов я с тех пор даль­ше сот­ни ме­т­ров не от­плы­ваю, но до сих пор же гор­жусь, что бли­же все­го к по­ги­бе­ли был имен­но на гла­зах Ко­жи­но­ва.

К на­ча­лу вто­рой со­ве­ща­тель­ной не­де­ли се­ми­на­ри­с­ты по­вы­дох­лись и да­же на за­ня­ти­ях Ва­ди­ма Ва­ле­ри­а­но­ви­ча ста­ли по­пи­вать – в пе­ре­ку­рах, а по­том и от­кры­то, при ру­ко­во­ди­те­ле. Сам я с Ко­жи­но­вым ещё ни ра­зу не пил, к то­му же страш­но хо­те­лось ус­лы­шать, как он по­ёт «зо­ло­тые ро­ман­сы» (из сти­хо­тво­ре­ния Вла­ди­ми­ра Со­ко­ло­ва). Ре­шил ус­т­ро­ить ве­чер-при­ём в сво­ём штаб­ном по­лу­люк­сов­ском но­ме­ре. Вы­та­щи­ли и на­кры­ли на про­стор­ном бал­ко­не сто­лы, за­ку­пи­ли све­жую зе­лень и про­шло­год­нюю ча­чу-ви­но, рас­ста­ви­ли сту­лья и удоб­ное крес­ло для Ко­жи­но­ва, бар­ды при­та­щи­ли ги­та­ры, но я при­ка­зал уне­с­ти, ос­та­вив на бал­ко­не толь­ко свою, пе­ре­ст­ро­ив на се­ми­ст­рун­ный лад: знал, что Ко­жи­нов иг­ра­ет на се­ми­ст­рун­ной. Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич, ус­т­ро­ив­шись в крес­ле и вы­пив бо­каль­чик су­хо­го ви­на, яв­но при­го­то­вил­ся к по­учи­тель­но­му мо­но­ло­гу, но я по­ме­шал:

– Мы зна­ем, что вы по­ёте, но ни ра­зу не слы­ша­ли.

Ко­жи­нов за­явил, что про­сту­жен, не в го­ло­се, да и нет се­ми­ст­рун­ной ги­та­ры, мы за­кри­ча­ли, что все очень про­сим, предъ­я­ви­ли ги­та­ру, ос­во­бо­ди­ли про­ст­ран­ст­во у крес­ла, – он улыб­нул­ся, по­жал пле­ча­ми и со­гла­сил­ся. По­сле пер­вой же пес­ни (ка­жет­ся, «Слы­шен звон бу­бен­цов из­да­лё­ка...») под­нял­ся гвалт, бар­ды по­лез­ли чо­кать­ся, кто-то на­чал вос­тор­жен­ный тост в честь по­юще­го ге­ния, по­сле че­го я по­нял, что так жить нель­зя – бу­дут не пес­ни, а шум и не­нуж­ные сла­во­сло­вия. И объ­я­вил рег­ла­мент: на раз­го­во­ры по­сле пе­сен – ми­ну­та, на то­с­ты – трид­цать се­кунд. Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич по­смо­т­рел на ме­ня с иро­нич­ным со­мне­ни­ем, но воз­ра­жать не стал. В кон­це ве­че­ра, на ко­то­ром пел толь­ко он, пел ув­ле­чён­но и мно­го, вдруг за­хо­хо­тал (что с ним поч­ти ни­ког­да не бы­ва­ло):

– Мно­го че­го в мо­ей жиз­ни слу­ча­лось, но что­бы пить под се­кун­до­мер – та­ко­го не по­мню!

Рас­ска­зать о пе­нии Ко­жи­но­ва не мо­гу. Ес­ли за­ра­нее от­бро­сить вос­тор­жен­ные сло­ва,– он пел про­сто, лег­ко и ум­но. Ни­че­го со­по­с­та­ви­мо­го по уров­ню ис­пол­не­ния я не слы­шал и не мо­гу пред­ста­вить. Но в те же при­мер­но го­ды по те­ле­ви­зо­ру ча­с­тень­ко вы­сту­пал В.Я. Лак­шин – кри­тик, слег­ка де­мо­крат, пер­вый за­ме­с­ти­тель глав­но­го ре­дак­то­ра жур­на­ла «Зна­мя»; ино­гда он брал в ка­д­ре ги­та­ру и пел. Мне до­во­ди­лось слы­шать его и в уз­ких ком­па­ни­ях, да­же одал­жи­вать свою ги­та­ру, пред­ва­ри­тель­но пе­ре­ст­ро­ив,– он то­же иг­рал «на се­ми». Ре­пер­ту­ар у не­го и Ко­жи­но­ва ес­ли не сов­па­дал, то пе­ре­кли­кал­ся, но в пе­нии Вла­ди­ми­ра Яков­ле­ви­ча пре­об­ла­да­ли иро­ния и ин­тел­лект, а в пе­нии Ко­жи­но­ва – ду­ша. Кста­ти, Лак­шин в свои по­след­ние го­ды на­чал скло­нять­ся к рус­ско­с­ти (об этом ещё ма­ло кто зна­ет), и ярые де­мо­кра­ты от не­го от­вер­ну­лись.

...В дни Пи­цунд­ско­го со­ве­ща­ния мы вы­ве­ши­ва­ли объ­яв­ле­ния и при­ка­зы по Сту­дии. Все они за­кан­чи­ва­лись под­пи­сью: «Ад­ми­ни­с­т­ра­тив­но-ко­манд­ная груп­па». Ко­жи­но­ву на­ша бра­ва­да нра­ви­лась – ведь тог­да во всех га­зе­тах, жур­на­лах, эфи­рах про­кли­на­лась имен­но «ад­ми­ни­с­т­ра­тив­но-ко­манд­ная си­с­те­ма» со­вет­ских вре­мён. По­мнят­ся его вы­ска­зы­ва­ния на те­му ком­му­низ­ма, со­вет­ской вла­с­ти, гря­нув­шей пе­ре­ст­рой­ки.

– Лич­но мне ху­же не ста­ло,– го­во­рил Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич.– Я те­перь мо­гу из­да­вать то, что рань­ше и не меч­тал из­дать. Но при де­мо­кра­тах Рос­сия по­гиб­нет.

– Ком­му­ни­с­том я не был, ме­ня тош­ни­ло от сло­во­блу­дия, от при­зы­вов и ло­зун­гов, но один был пра­виль­ным, и его нуж­но вер­нуть: «Ком­му­низм не­из­бе­жен!»

– А на­чи­нал я пла­мен­ным мо­нар­хи­с­том и бе­ло­гвар­дей­цем. Лет двад­цать на­зад про­ле­та­ли спец­рей­сом (сей­час бы ска­за­ли «чар­те­ром») над ок­ре­ст­но­с­тя­ми Крас­но­да­ра, в са­ло­не пи­са­те­ли и ге­не­ра­лы, все, ра­зу­ме­ет­ся, пья­ные, а я под­ни­ма­юсь и го­во­рю: «Гос­по­да! Мы про­ле­та­ем над ме­с­том ги­бе­ли ге­не­ра­ла Кор­ни­ло­ва. Про­шу поч­тить его па­мять вста­ва­ни­ем». Со вре­ме­нем ра­зо­брал­ся, что бе­лые, вклю­чая Кор­ни­ло­ва, бы­ли не мо­нар­хи­с­та­ми, а бур­жу­аз­ны­ми де­мо­кра­та­ми. И граж­дан­скую вой­ну на­ча­ли они, а не крас­ные. И Рос­сию рас­про­да­ва­ли они, а не боль­ше­ви­ки – те её со­би­ра­ли и скле­и­ва­ли, пу­с­кай да­же кро­вью. Да, сре­ди боль­ше­ви­ков бы­ло мно­го­ва­то ев­ре­ев, но в бе­лых пра­ви­тель­ст­вах – там же од­ни ма­со­ны...

Под за­на­вес со­ве­ща­ния ре­ши­ли ус­т­ро­ить му­зы­каль­ный бар­дов­ский ве­чер. Вы­ве­си­ли объ­яв­ле­ние (...«Ад­ми­ни­с­т­ра­тив­но-ко­манд­ная груп­па») и ис­крен­не уди­ви­лись, ког­да ки­но­зал ока­зал­ся за­пол­нен­ным, да­же в про­хо­дах лю­ди сто­я­ли. По­мню, что че­рес­чур вол­но­вал­ся: в при­сут­ст­вии Ко­жи­но­ва ещё ни ра­зу не пел. Вы­сту­пил в се­ре­дин­ке, с един­ст­вен­ной, хо­тя и длин­но­ва­той пес­ней: «Бы­ли ког­да-то и мы офи­це­ры, // Браж­ни­ки, рат­ни­ки, юность Ру­си, // Плен­ни­ки че­с­ти, хра­ни­те­ли ве­ры, // Взгля­ды люб­ви об­хо­дя на ры­си», – ну и так да­лее в этом ду­хе. Объ­я­вив сле­ду­ю­ще­го бар­да, спу­с­тил­ся со сце­ны, вы­скольз­нул че­рез бо­ко­вую дверь на ули­цу, за­ку­рил. И сра­зу же вы­шел Ко­жи­нов, то­же до­стал си­га­ре­ты – он ку­рил толь­ко свои, са­мые про­стые, без филь­т­ра. По­ды­ми­ли под дож­ди­ком (не он ли при­гнал на­шу пуб­ли­ку?), я мел­ко дро­жал, Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич то­же, по-мо­е­му, вол­но­вал­ся.

– Вы дав­но на­пи­са­ли это сти­хо­тво­ре­ние? Оно же бе­ло­гвар­дей­ское.

– Не­дав­но. Но во­об­ще-то за­ду­мы­вал как па­ро­дию.

– Это бы­ва­ет в ли­те­ра­ту­ре. Зна­е­те, что «По­ве­с­ти Бел­ки­на» то­же па­ро­дия? На Бес­ту­же­ва-Мар­лин­ско­го, он был мо­ден тог­да. Пуш­кин с удо­воль­ст­ви­ем вспо­ми­нал ре­ак­цию Бо­ра­тын­ско­го по­сле чте­ния: «Ржёт и бьёт­ся». ...По­че­му вы по­ёте сов­сем дру­гим го­ло­сом, чем го­во­ри­те?

– Не знаю, я не на­роч­но. В раз­го­во­рах пи­шу: а на­чи­наю петь – го­лос по­че­му-то сни­жа­ет­ся.

– Это и ecть при­знак рус­ско­го пе­ния. Ког­да мы по­ём – мы мо­лим­ся.

Вен­чал же всё со­ве­ща­ние, ес­те­ст­вен­но, ве­чер Ко­жи­но­ва. От ги­та­ры он с ус­меш­кою от­ка­зал­ся, и я не спра­ши­вал, по­че­му: до­ны­не не мо­гу пред­ста­вить его по­ющим со сце­ны. Ки­но­зал сно­ва был по­лон, я опять вол­но­вал­ся – те­перь за Ва­ди­ма Ва­ле­ри­а­но­ви­ча: в оди­ноч­ку дер­жать в ру­ках столь­ко псев­до­пи­са­тель­ской, по пре­иму­ще­ст­ву де­мо­кра­ти­че­с­кой пуб­ли­ки тя­же­ло­ва­то. По­на­ча­лу и вправ­ду зву­ча­ли вы­кри­ки ти­па: «А вы не фа­шист?», за­тем по ря­дам за­мель­ка­ли за­пи­с­ки, ко­то­рые он все до еди­ной за­чи­ты­вал, да­же яв­но про­во­ка­ци­он­ные, ми­нут че­рез двад­цать вы­кри­ки и мель­ка­ние пре­кра­ти­лись, ста­ли зву­чать нор­маль­ные, вслух, во­про­сы, за­кон­чил­ся же ве­чер ап­ло­ди­с­мен­та­ми, но и не­ким оше­лом­ле­ни­ем: часть пуб­ли­ки яв­но хо­те­ла че­го-ни­будь воз­ра­зить, но воз­ра­зить ни­че­го не мог­ла.

Вы­ступ­ле­ния Ко­жи­но­ва – и в мно­го­люд­ных за­лах, и в по­лу­пу­с­тых, и пе­ред един­ст­вен­ным слу­ша­те­лем – име­ли вну­т­рен­нюю струк­ту­ру, ко­то­рую труд­но уло­вить и оп­ре­де­лить. В пер­вые ми­ну­ты ка­за­лось, что он по­вто­ря­ет­ся, за­чем-то воз­вра­ща­ет­ся к то­му, с че­го на­чи­нал, за­тем по­яв­ля­лось чув­ст­во, что он те­бя об­во­ла­ки­ва­ет, бе­рёт в плен сво­их мыс­лей, по­том вдруг ка­за­лось, что он го­во­рит бес­спор­ные, оче­вид­ные ве­щи, а в кон­це ли­бо вы­со­кая ра­дость: «Ведь я то­же так ду­маю, толь­ко не мог это вы­ра­зить», ли­бо оше­лом­ле­ние: «Воз­ра­зить не­че­го, а со­гла­шать­ся нель­зя». Струк­ту­ру ко­рот­ко оп­ре­де­лить не мо­гу, но два ва­ри­ан­та есть. Пер­вый, оче­вид­ный – ко­нус­ная спи­раль: воз­вра­ще­ния к уже про­зву­чав­шим мыс­лям на бо­лее вы­со­ком вит­ке. Вто­рой ва­ри­ант – коль­чу­га: но­вое коль­цо вко­вы­ва­ет­ся в со­сед­ние, и по­сте­пен­но глав­ная мысль об­ре­та­ет та­кую за­щи­ту, ко­то­рую не толь­ко встреч­ны­ми до­во­да­ми, но и ме­чом не про­бить. Мне ка­жет­ся, что поч­ти так же вы­ст­ро­е­но боль­шин­ст­во его ста­тей, пуб­ли­ци­с­ти­че­с­ких книг, ис­сле­до­ва­ний ис­то­рии и со­вре­мен­но­с­ти. Но это слиш­ком слож­ная те­ма для де­ре­вен­ских вос­по­ми­на­ний.

По­сле пи­цунд­ских дней мы ино­гда пе­ре­зва­ни­ва­лись, встре­ча­лись на мос­ков­ских ме­ро­при­я­ти­ях, бы­ли и ус­лов­лен­ные встре­чи. Од­на из них – в СП Рос­сии, в так на­зы­ва­е­мой «Ли­те­ра­тур­ной гор­ни­це», на мо­ём то ли вы­ступ­ле­нии, то ли об­суж­де­нии твор­че­ст­ва. Ко­жи­нов уз­нал про «гор­ни­цу» не от ме­ня, веж­ли­во по­зво­нил:

– Вы не воз­ра­жа­е­те, ес­ли я при­ду и ска­жу о вас не­сколь­ко слов?

Ещё бы я воз­ра­жал!

В «гор­ни­це» мо­ей свет­ло не бы­ло. Де­ло в том, что ре­шил­ся чи­тать сти­хи без ги­та­ры, чего не де­лал с глу­бо­кой юно­с­ти. Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич си­дел ря­дом и по­сле од­ной из мо­их дек­ла­ма­ций спро­сил:

– Нет ли при вас тек­с­та про­из­не­сён­но­го ва­ми сти­хо­тво­ре­ния?

Текст был, я пе­ре­дал его Ко­жи­но­ву, уже пред­чув­ст­вуя при­го­вор.

Впро­чем, на офи­ци­аль­но-твор­че­с­кой ча­с­ти Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич вы­сту­пил поч­ти бла­го­же­ла­тель­но, но поз­же, на лёг­ком фур­ше­те, на мой ти­хий во­прос, за­чем ему ну­жен был текст, столь же ти­хо от­ве­тил:

– Хо­тел по­смо­т­реть, дей­ст­ви­тель­но ли та­кое сла­бое сти­хо­тво­ре­ние, как по­ка­за­лось на слух. Не по­ка­за­лось. Дей­ст­ви­тель­но сла­бое.

По-дру­го­му за­пом­нил­ся ли­те­ра­тур­ный де­сант во Вла­ди­мир – то ли вы­езд­ной пле­нум прав­ле­ния СП, то ли Дни ли­те­ра­ту­ры, то ли со­ве­ща­ние мо­ло­дых, где мы оба бы­ли ру­ко­во­ди­те­ля­ми се­ми­на­ров. Вот эпи­зод: си­дим ря­дом в за­ле на ка­ком-то скуч­ном офи­ци­аль­ном со­бра­нии, Ко­жи­нов впол­го­ло­са го­во­рит:

– А вы «Зо­ло­тых во­рот» рань­ше не ви­де­ли?

– Мно­го раз ви­дел: я к ро­ди­те­лям в Шую че­рез Вла­ди­мир ез­жу.

– Я то­же ви­дел. Да­вай­те про­сто по­гу­ля­ем, по­го­во­рим, всё рав­но че­рез час воз­вра­щать­ся к Дми­т­ров­ско­му со­бо­ру.

– Да­вай­те. Кста­ти, я знаю не­по­да­лё­ку од­ну чи­с­тую за­бе­га­лов­ку...

– Чи­с­тая за­бе­га­лов­ка – это для Рос­сии се­рь­ёз­но. На­до взгля­нуть.

Вы­пи­ли мы, смут­но по­мнит­ся, ко­нь­я­ку, и очень пома­лу, рюм­ки по две или по три. К со­бо­ру слег­ка опоз­да­ли, на­тк­ну­лись на оди­но­ко бро­див­ше­го Юрия Куз­не­цо­ва.

– Слу­шай, Ва­дим, где ты ша­тал­ся? С кем мне тут го­во­рить, кро­ме те­бя?..

Тог­да я ещё не знал сти­хо­тво­ре­ния Юрия По­ли­кар­по­ви­ча «Здра­ви­ца», кон­цов­ка ко­то­ро­го ка­те­го­рич­на: «Нас, мо­жет, двое, ос­таль­ные – дым. // Твоё здо­ро­вье, Ко­жи­нов Ва­дим». Не знал, но по­чув­ст­во­вал, что Куз­не­цов на ме­ня оби­дел­ся: не­уже­ли слег­ка рев­но­вал?

Но рев­но­вать дол­жен был я. Моя влюб­лён­ность в Ко­жи­но­ва с го­да­ми толь­ко уси­ли­ва­лась, и мне ре­за­ло слух де­мон­ст­ра­тив­ное «ты­ка­нье» Куз­не­цо­ва в их раз­го­во­рах, да ещё при иро­нич­ной, поч­ти сни­с­хо­ди­тель­ной ин­то­на­ции. Ко­неч­но, я по­ни­мал, что это жиз­нен­ная иг­ра Юрия По­ли­кар­по­ви­ча, что он лю­бит Ко­жи­но­ва по­ве­со­мей, чем я, но всё же, всё же...

А по­том на­сту­пил день, ког­да мы встре­ти­лись с Ва­ди­мом Ва­ле­ри­а­но­ви­чем у не­го до­ма. Он по­про­сил у ме­ня ка­кие-то ма­те­ри­а­лы для «За­га­доч­ных стра­ниц XX ве­ка», я знал, что у не­го на­ча­ли по­ба­ли­вать но­ги, и ска­зал, что мо­гу за­не­с­ти, бро­сить в поч­то­вый ящик.

– По­че­му вы ме­ня из­бе­га­е­те? Нет уж, ес­ли вы так до­б­ры, что при­дё­те, то обя­за­тель­но под­ни­ми­тесь ко мне, у ме­ня есть чай, есть ги­та­ра, вы мне спо­ё­те «А что нам те­рять, кро­ме че­с­ти...»

Эту мою пес­ню Ко­жи­нов от­кры­то лю­бил. Од­наж­ды спро­сил:

– Как вам уда­лось её на­пи­сать?

Че­ст­но от­ве­тил, что на­пи­сал дав­но и слу­чай­но, си­дя на ве­чер­нем де­жур­ст­ве в га­зе­те, где у ме­ня бы­ла ги­та­ра. И по­про­бо­вал объ­яс­нить, что хо­тел в пес­не ска­зать. По­лу­чи­лось до­воль­но пу­та­но.

– Вы са­ми не по­ни­ма­е­те, что вы на­пи­са­ли.

Про­зву­ча­ло то ли как по­хва­ла, то ли как кон­ста­та­ция мо­ей ум­ст­вен­ной не­пол­но­цен­но­с­ти. Мне боль­ше нра­вит­ся: как по­хва­ла.

Дверь от­крыл сам Ко­жи­нов. Поз­до­ро­ва­лись, я при­выч­но на­гнул­ся, что­бы рас­шну­ро­вать бо­тин­ки, он ос­та­но­вил:

– В дом, где ме­ня про­сят снять обувь, я вто­рой раз не вхо­жу. И вам не со­ве­тую.

Квар­ти­ру опи­сы­вать не бу­ду, по­сколь­ку ра­бо­чий ка­би­нет Ва­ди­ма Ва­ле­ри­а­но­ви­ча рас­по­ла­гал­ся пря­мо в при­хо­жей, на­про­тив две­ри. Се­ли за сто­лик под книж­ны­ми пол­ка­ми, воз­ле ко­то­ро­го уже сто­я­ла ги­та­ра. Ко­жи­нов при­нёс чай, а я, ог­ля­нув­шись по сто­ро­нам, до­стал бу­тыл­ку ви­на и пло­с­кую фля­жеч­ку ко­нь­я­ка. Ко­жи­нов улыб­нул­ся:

– Не бой­тесь, Еле­на Вла­ди­ми­ров­на зна­ет, что я ино­гда вы­пи­ваю рюм­ку-дру­гую.

Вы­пи­ли, он за­ку­рил, на­чал смо­т­реть при­не­сён­ные ма­те­ри­а­лы, – зво­нок в дверь. Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич от­крыл и по­зна­ко­мил ме­ня с во­шед­шим:

– Ни­ко­лай Ни­ко­ла­е­вич Ска­тов. Пи­са­тель, ис­то­рик ли­те­ра­ту­ры, ди­рек­тор Пуш­кин­ско­го До­ма.

Ска­тов ка­зал­ся чуть млад­ше хо­зя­и­на, но го­раз­до ва­ль­яж­нее: до­б­рот­но оде­тый, с не­то­роп­ли­вы­ми же­с­та­ми и сло­ва­ми. И при­нёс торт!

Ко­жи­нов, не лю­бив­ший ни в чём про­мед­ле­ний, пред­ло­жил Ска­то­ву по­слу­шать «од­ну за­ме­ча­тель­ную пес­ню». По­ка я пе­ре­ст­ра­и­вал ста­рень­кую, до­воль­но ка­п­риз­ную ги­та­ру на ше­с­ти­ст­рун­ный лад, Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич до­стал с пол­ки сто­поч­ку мо­их книг, про­тя­нул од­ну из них гос­тю:

– Вот здесь её текст. Где за­клад­ка.

Ни­ко­лай Ни­ко­ла­е­вич про­смо­т­рел сти­хо­тво­ре­ние, ни­че­го не ска­зал, стал ли­с­тать книж­ку даль­ше, по­ка я, не­сколь­ко обес­ку­ра­жен­ный, до­на­с­т­ро­ил ги­та­ру и то­роп­ли­во спел «А что нам те­рять…» На пес­ню Ска­тов не от­ре­а­ги­ро­вал, но над кни­гой вне­зап­но вы­пря­мил­ся:

– А это?.. Вы это то­же по­ёте?

Гля­нув на от­кры­тую стра­ни­цу, я не­о­хот­но со­знал­ся:

– Пою, но не все­рьёз, не со сце­ны – так, для во­ен­ных при­яте­лей…

– А для ме­ня мо­же­те спеть?

И я спел дей­ст­ви­тель­но ред­ко ис­пол­ня­е­мую пе­сен­ку с гру­бо­ва­ты­ми сло­ва­ми и смыс­лом: «Вой­на ста­но­вит­ся при­выч­кой. // Опять по круж­кам спирт раз­лит, // Опять хо­хо­чет мед­се­с­т­рич­ка // И ре­жет са­ло зам­по­лит...»

Ска­тов дол­го мол­чал, по­том ти­хо, как бы се­бе са­мо­му ска­зал:

– А я бо­ял­ся, что аф­ган­ская вой­на про­шла зря.

По­сле этой встре­чи мы со Ска­то­вым по­дру­жи­лись, я ез­дил к не­му в Ле­нин­град, вы­сту­пал в его пе­ре­да­че по ме­ст­но­му те­ле­ви­де­нию, мы бро­ди­ли вдво­ём по ве­чер­не­му дожд­ли­во­му го­ро­ду, го­во­ри­ли о Не­кра­со­ве, Пуш­ки­не, Ко­жи­но­ве... Вспо­ми­наю это не для по­хваль­бы. Про­сто не мо­гу до сих пор по­нять, по­че­му этим двум столь ис­ку­шён­ным в ли­те­ра­ту­ре лю­дям нра­ви­лись сов­сем раз­ные пес­ни.

Из по­зд­них об­ще­ний с Ва­ди­мом Ва­ле­ри­а­но­ви­чем вспо­ми­на­ет­ся дол­гий ве­чер в ру­ко­во­ди­мом им ли­тобъ­е­ди­не­нии «Крас­ная Прес­ня». Пред­став­ляя ме­ня по­до­печ­ным, Ко­жи­нов поч­ти са­мо­до­воль­но ска­зал:

– Вик­тор Гле­бо­вич вы­сту­пать и об­щать­ся не лю­бит, я это за­ме­тил дав­но. Но на мою прось­бу прий­ти к нам и вы­сту­пить от­ве­тил по-во­ен­но­му: «Есть!»

Впро­чем, вы­сту­пать мне при­шлось не ско­ро: чле­ны ли­тобъ­е­ди­не­ния чи­та­ли свои сти­хи по кру­гу, Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич ни­ко­го не кри­ти­ко­вал, за­ме­ча­ний не де­лал, ча­с­тень­ко про­сил про­чи­тать ещё и ещё – те сти­хи, ко­то­рые счи­тал на­и­луч­ши­ми. И я по­нял, ско­рее да­же по­чув­ст­во­вал, что все здесь лю­бят Ко­жи­но­ва, и он лю­бит всех. Очень воз­мож­но, что в про­фес­си­о­наль­ной пи­са­тель­ской сре­де ему не хва­та­ло имен­но та­кой – бес­хи­т­ро­ст­ной и вза­им­ной – люб­ви.

По­след­ний наш раз­го­вор (по те­ле­фо­ну) име­ет крат­кую пре­ды­с­то­рию. В кон­це вто­ро­го ты­ся­че­ле­тия, точ­ную да­ту не по­мню, де­ся­ток мос­ков­ских пи­са­те­лей вы­ле­те­ли в Са­ле­хард на не­кий ли­те­ра­тур­ный пра­зд­ник. По­ми­мо бан­ке­тов и вы­ступ­ле­ний про­во­дил­ся и се­ми­нар мо­ло­дых ме­ст­ных по­этов, ко­то­рым ру­ко­во­ди­ли Ю.Куз­не­цов и я. Кста­ти, и по­се­ли­лись мы в од­ном гос­ти­нич­ном но­ме­ре. А на се­ми­на­ре по­ссо­ри­лись: мне по­ка­за­лось, что Куз­не­цов слиш­ком уж рез­ко об­ру­гал ме­ст­ную по­этес­су (дей­ст­ви­тель­но ма­ло­гра­мот­ную), а ему по­ка­за­лось, что я слиш­ком рез­ко ему воз­ра­зил. Пья­ный Куз­не­цов бы­вал добр и спо­ко­ен, трез­вый – не­пред­ска­зу­ем.

– Вер­ста­ков, я уда­ляю вас с се­ми­на­ра!

Си­ту­а­ция ин­те­рес­ная: уда­ля­ют ру­ко­во­ди­те­ля,– но я, ко­неч­но, ушёл, на про­ща­нье ска­зав Юрию По­ли­кар­по­ви­чу ещё не­сколь­ко гром­ких слов. В гос­ти­ни­це с го­ря лёг спать. Вер­нув­ший­ся Куз­не­цов ме­ня раз­бу­дил:

– Пол­ков­ник, вста­вай вод­ку пить.

Пи­ли дол­го и мол­ча. На­ут­ро уле­те­ли в Моск­ву. Рас­ста­ва­ясь в ме­т­ро, Куз­не­цов про­бур­чал:

– Пол­ков­ник, сти­хи при­не­си.

Ви­зит в «Наш со­вре­мен­ник», где он ве­дал по­эзи­ей, я дол­го от­кла­ды­вал, явил­ся лишь в но­я­б­ре 2000 го­да. Юрий По­ли­кар­по­вич взял сти­хи, сра­зу на­чал чи­тать. Я, ко­неч­но, ушёл ку­рить, зная рез­кость его оце­нок и не­пред­ска­зу­е­мость пред­ла­га­е­мой прав­ки. Вер­нул­ся ми­нут че­рез де­сять. Куз­не­цов под­кле­и­вал к пер­вой стра­ни­це дан­ные об ав­то­ре, за­тем по­ста­вил под­пись и да­ту.

– Ве­зёт же те­бе, пол­ков­ник: я в пер­вом но­ме­ре сни­маю свои сти­хи, хо­чу ещё до­ра­бо­тать. По­став­лю твои.

Ве­зе­ние ока­за­лось свя­зан­ным с тра­ге­ди­ей. 17 ян­ва­ря 2001-го вдруг по­зво­нил Ко­жи­нов (вдруг – по­то­му что пе­ред этим мы не об­ща­лись и не со­зва­ни­ва­лись не­сколь­ко ме­ся­цев), раз­го­вор был дол­гий, я его за­пи­сал в днев­ник, днев­ни­ка под ру­кой нет, но не­сколь­ко фраз по­мню чёт­ко. Ко­жи­нов:

– Дол­жен вам че­ст­но при­знать­ся, что до ны­неш­них сти­хов в «На­шем со­вре­мен­ни­ке» ва­ша по­эзия ка­за­лась мне всё-та­ки за­ви­си­мой от ги­та­ры. Я был не прав.

Да­лее сле­до­ва­ли боль­шие сло­ва и оцен­ки, ко­то­рых я слег­ка ис­пу­гал­ся, хо­тя ждал – имен­но и толь­ко от не­го – всю свою твор­че­с­кую жизнь. Со стра­ху пе­ре­бил, по­пы­тал­ся пе­ре­ве­с­ти раз­го­вор на те­му его здо­ро­вья. Ко­жи­нов хо­лод­но­ва­то оби­дел­ся:

– Мы с ва­ми дав­но об­ща­ем­ся, и вы долж­ны бы уже по­нять, что я не го­во­рю не­об­ду­ман­ных слов... Кста­ти, как вы от­но­си­тесь к по­эзии Юрия Куз­не­цо­ва?

Врать не хо­те­лось, и я че­ст­но от­ве­тил, что люб­лю и глу­бо­ко ува­жаю Юрия По­ли­кар­по­ви­ча, у не­го есть ве­ли­кие сти­хи, но всё-та­ки зря он встал на ко­тур­ны и ча­ще ве­ща­ет, чем го­во­рит. Ко­жи­нов (по­сле дол­гой па­у­зы):

– Мне очень жал­ко, что вы не по­ни­ма­е­те по­эзию Куз­не­цо­ва.

По­сле это­го Ва­дим Ва­ле­ри­а­но­вич сно­ва за­го­во­рил про мои но­вые сти­хи и на­прав­ле­ние даль­ней­ше­го твор­че­ст­ва. За­кон­чил же су­хо­ва­то:

– Впро­чем, я луч­ше об этом всём на­пи­шу. Это и вам бу­дет по­лез­ней.

И мы по­про­ща­лись – на­веч­но.

24 ян­ва­ря в ЦДЛе был твор­че­с­кий ве­чер мо­е­го дру­га и спо­движ­ни­ка по Во­ен­но-ху­до­же­ст­вен­ной сту­дии Ни­ко­лая Ива­но­ва. Он то­же знал и лю­бил Ко­жи­но­ва, к то­му же по­про­сил во вре­мя мо­е­го вы­ступ­ле­ния спеть «А что нам те­рять...», я спел и не­о­жи­дан­но для са­мо­го се­бя рас­ска­зал в ми­к­ро­фон о не­дав­нем звон­ке Ва­ди­ма Ва­ле­ри­а­но­ви­ча.

На­ут­ро по­зво­ни­ли из «Крас­ной Прес­ни»: Ко­жи­нов умер. Умер в боль­ни­це, в ко­то­рой дол­го ле­жал. (Зна­чит, и мне он зво­нил от­ту­да.)

В пя­ти­ле­тие смер­ти се­мья и «Крас­ная Прес­ня» за­ка­за­ли па­ни­хи­ду в церк­ви Си­ме­о­на Столп­ни­ка на По­вар­ской. Спо­кой­ный и ум­ный свя­щен­ник по­сле мо­леб­на по­до­шёл к нам по­го­во­рить.

– Я все­гда по­чи­тал и чи­тал Ва­ди­ма Ва­ле­ри­а­но­ви­ча. И знал, что он жи­вёт ря­дыш­ком, в на­шем при­хо­де. Но в церк­ви его не ви­дел...

А мне вспом­нил­ся – и тог­да и сей­час – от­вет Ко­жи­но­ва на мой слиш­ком пря­мой во­прос: «Ве­ри­те ли вы в бо­га?»

– По-мо­е­му, ска­зать, что я ве­рю в бо­га, все рав­но, что ска­зать: «Я хо­ро­ший че­ло­век».

Го­голь пи­сал о Пуш­ки­не: «Это рус­ский че­ло­век в его раз­ви­тии, в ка­ком он, мо­жет быть, явит­ся че­рез две­с­ти лет». Со вре­ме­ни рож­де­ния Пуш­ки­на до смер­ти Ко­жи­но­ва про­шло две­с­ти лет.

 

Вик­тор ВЕР­СТА­КОВ,

дер. БИ­РЮЛЬ­КИ, Твер­ская об­л.

 

Вик­тор Гле­бо­вич Вер­ста­ков ро­дил­ся 20 де­ка­б­ря 1951 го­да в Ви­теб­ской об­ла­с­ти. В 1975 го­ду окон­чил Во­ен­но-ин­же­нер­ную ака­де­мию име­ни Дзер­жин­ско­го. Ав­тор не­сколь­ких книг сти­хов, про­зы и пуб­ли­ци­с­ти­ки, в том чис­ле «Ра­ди тво­ей не­из­ве­ст­ной люб­ви», «Про­щай, Аф­га­ни­с­тан», «Бро­дил и я в сти­хи­ях ми­ра», «От «Прав­ды» до «Сво­бо­ды».