Архив : №27. 02.07.2010

Вне времени и условностей

Мо­но­спек­такль о Моск­ве «Штем­пель: Моск­ва».

По мо­ти­вам од­но­имён­ной по­ве­с­ти Си­гиз­мун­да Кржи­жа­нов­ско­го.

Фи­ли­ал те­а­т­ра им. Пуш­ки­на.

Че­ло­век без воз­ра­с­та, жи­ву­щий вне вре­ме­ни: не­за­мыс­ло­ва­тый ко­с­тюм из льня­ных тка­ней, рас­трё­пан­ные во­ло­сы и го­ря­щие гла­за – он мог вы­гля­деть так и в по­за­про­ш­лом ве­ке, и се­го­дня – ге­рой по­ве­с­ти Си­гиз­мун­да Кржи­жа­нов­ско­го и од­но­имён­но­го мо­но­спек­так­ля Ра­дио­на Бу­ке­ва «Штем­пель: Моск­ва». Глав­но­го ге­роя та­лант­ли­во сы­г­рал вы­пу­ск­ник те­а­т­раль­но­го учи­ли­ща им. Щу­ки­на Мак­сим Пеш­ков (он мо­жет быть из­ве­с­тен зри­те­лю по филь­мам «Сти­ля­ги», «Дом на на­бе­реж­ной», «Дом без вы­хо­да»). Си­гиз­мунд Кржи­жа­нов­ский (1887–1950) – рус­ский со­вет­ский пи­са­тель и дра­ма­тург, фи­ло­соф, ис­то­рик и те­о­ре­тик те­а­т­ра. Ро­дил­ся в Ки­е­ве, в 1922 го­ду пе­ре­ехал в Моск­ву. В 1925 го­ду, со­бран­ная из три­над­ца­ти пи­сем да­лё­ко­му дру­гу из про­вин­ции, по­яв­ля­ет­ся она – по­весть:

«…про­сти­те ли вы мне ра­зо­ча­ро­ва­ние: ведь под мо­им штем­пе­лем «Моск­ва» ни­че­го, кро­ме рас­суж­де­ний о штем­пе­лях с от­ти­с­ком «Моск­ва», вам не най­ти. Для ме­ня эта те­ма – близ­кая и важ­ная. Для вас, с рас­сто­я­ния в 700 вёрст, чу­жая и, мо­жет быть, скуч­ная».

Ак­тёр и ре­жис­сёр вслед за ав­то­ром по­ве­с­ти, бу­ду­чи так же, как и он, «не моск­ви­ча­ми», пы­та­ют­ся по­нять и при­нять Моск­ву, най­ти, за что её по­лю­бить и впос­лед­ст­вии ощу­тить не­отъ­ем­ле­мой ча­с­тью се­бя. Толь­ко по­слу­шай­те, как со­вре­мен­ны эти стро­ки:

«Здеш­ний че­ло­век, homo urbanis, су­ще­ст­во, ас­со­ци­и­ру­ю­щее по смеж­но­с­ти: са­мая увяз­ка и строй­ка го­ро­да учит лю­дей, в не­го вклю­чён­ных, стро­ить и свя­зы­вать речь и мысль так, и толь­ко так. Ку­да ни глянь – в ряд: се­ми­этаж­ная гро­ма­да, за ней из­бён­ка в три ок­на, тут же ко­лен­ча­тый при­чуд­ли­вый особ­няк; де­сять ша­гов от ко­лонн – и ры­нок; даль­ше – за­га­жен­ный пис­су­ар; ещё даль­ше – бе­лый взлёт лёг­ко­го ко­ло­коль­но­го ша­т­ра; ко­кош­ни­ка­ми ото­ро­чен­ные, под­ня­тые в ла­зурь глав­ки – и опять ог­ром­ный, на­ва­лив­ший­ся на цер­ков­ку, лос­ня­щий­ся све­жей кра­с­кой ог­ром­ный до­ми­на. Моск­ва – это свал­ка ни­как, ни ло­ги­че­с­ки, ни пер­спек­тив­но, не свя­зан­ных стро­и­тель­ных ан­сам­б­лей, до­мищ, до­мов и до­ми­ков, от под­ва­ла по са­мые кров­ли на­би­тых ни­как не свя­зан­ны­ми уч­реж­де­ни­я­ми, квар­ти­ра­ми, людь­ми, жи­ву­щи­ми врозь, впе­ре­бой, ми­мо друг дру­га, но раз­де­лён­ных лишь тон­ки­ми стен­ка­ми, под­час фа­не­рой, не до­хо­дя­щей да­же до по­тол­ка. В Моск­ве лю­ди и то, что око­ло лю­дей, близ­ки друг дру­гу не по­то­му, что близ­ки, а по­то­му, что ря­дом, тут, по со­сед­ст­ву, то есть, го­во­ря язы­ком Джем­сов и Бэ­нов, «по смеж­но­с­ти». Тут, в мос­ков­ском кру­го­во­ро­те, схо­дят­ся, иной раз сдру­жа­ют­ся не по­то­му, что сход­ны, а по­то­му, что буль­вар­ные ска­мьи не од­но­ме­ст­ны, а си­де­нья про­лё­ток пар­ные».

Ге­рой мо­но­спек­так­ля на сце­не фи­ли­а­ла те­а­т­ра им. Пуш­ки­на вме­с­те со зри­те­лем пы­та­ет­ся рас­пу­тать этот слож­ный клу­бок до­рог, уло­чек и пе­ре­ул­ков Моск­вы. И сов­сем не­важ­но, что по­весть бы­ла на­пи­са­на в 1925 го­ду – Моск­ва, по­лу­чат­ся, ни­чем не из­ме­ни­лась. Бо­лее то­го, са­ми моск­ви­чи ни­чуть не от­ли­ча­ют­ся от тех, что жи­ли сто лет на­зад. Да и при­ез­жие вы­гля­дят точ­но так же. Не­по­свя­щён­ный зри­тель мо­жет за­про­с­то при­нять мо­но­лог глав­но­го ге­роя за текст, при­ду­ман­ный со­вре­мен­ни­ком. Вот, на­при­мер, суж­де­ние об Ар­ба­те. Ска­жи­те, раз­ве мож­но пред­по­ло­жить, что на­пи­са­но оно бы­ло сто лет на­зад?

«Вче­ра по­пал­ся в ру­ки «Ар­бат» Бе­ло­го; очерк го­во­рит о сов­сем не­дав­нем, о толь­ко-толь­ко от­су­ще­ст­во­вав­шем; но ког­да я, пол­ный ещё об­ра­зов «Ар­ба­та», вы­шел на на­сто­я­щий Ар­бат, я сра­зу же уви­дел, что оты­с­кать хо­тя бы блед­ную про­ступь от­су­ще­ст­во­вав­ше­го поч­ти не­воз­мож­но. Я был раз­до­са­до­ван. В кон­це кон­цов, у них, у ес­тей, их ка­мень не твёр­же вос­ка: ка­ких-ни­будь трид­цать лет, и всё пе­ре­леп­ле­но за­но­во».

Даль­ше – так во­об­ще про на­шу дей­ст­ви­тель­ность – церк­вуш­ка та до сих пор сто­ит:

«Сло­ва, те креп­че. Вот, на­при­мер, вспом­ни­лось: на Ма­ро­сей­ке и сей­час есть за­жа­тая меж вы­со­ких до­мов цер­ков­ка Ни­ко­лая Чу­до­твор­ца. Цер­ков­ка очень дав­ней строй­ки: ког­да-то, ког­да вме­с­то кир­пи­ча до­мов во­круг неё рос­ли клё­ны, на­зы­ва­лась Ни­ко­ла в Клен­ни­ках; но клё­ны сру­би­ли (1504) и ста­ли стро­ить по со­сед­ст­ву ору­жей­ные ма­с­тер­ские для из­го­тов­ле­ния и про­кал­ки клин­ков, тог­да цер­ковь ста­ла на­зы­вать­ся Ни­ко­ла в Клин­ни­ках; и на­ко­нец, ког­да на ме­с­те раз­ру­шен­ных ору­жей­ных по­ст­ро­и­ли блин­ное за­ве­де­ние, Ни­ко­ла, чуть ше­вель­нув бук­ва­ми, стал на­зы­вать се­бя Ни­ко­ла в Блин­ни­ках. Так имя, креп­ко сце­пив бук­вы, сквозь пять ве­ков про­но­сит свой ко­рень, не от­да­вая рит­ма (клен­ни­ки – клин­ни­ки – блин­ни­ки) и ме­няя звук лишь у кра­е­зву­чья».

Ак­тёр не про­сто про­из­но­сит мо­но­лог, он со­зда­ёт во­круг ат­мо­сфе­ру, по­гло­ща­ю­щую зри­те­ля. Из са­мых про­стых и не­за­мыс­ло­ва­тых ве­щей – ли­с­тов бе­лой бу­ма­ги, пу­с­тых фа­нер­ных ящи­ков, гор­сти пе­с­ка – бе­зо вся­ких хи­т­рых при­спо­соб­ле­ний на сце­не вдруг по­яв­ля­ют­ся тес­ные ка­мор­ки, ши­ро­кие буль­ва­ры, це­лые мос­ков­ские квар­та­лы. Ка­жет­ся, они воз­ни­ка­ют из ни­от­ку­да од­ной си­лой сло­ва и лёг­ко­го дви­же­ния. Ми­ни­мум де­ко­ра­ций и про­дол­жи­тель­ность спек­так­ля все­го – 75 ми­нут. Пол­ное от­сут­ст­вие сю­же­та и все­го один ак­тёр на сце­не. А чув­ст­во ос­та­ёт­ся та­кое, что про­жил чью-то жизнь – с за­пу­тан­ны­ми мыс­ля­ми, дол­ги­ми ис­ка­ни­я­ми, ра­до­с­тя­ми и пе­ча­ля­ми.

Любовь ГОРДЕЕВА