Архив : №32-33. 06.08.2010

Смерть требует беспристрастности

 Он первый из известных мне ленинградцев открыл американскую землю – не Колумбом с командой безнадёжных матросов, а висельником предстал он перед землёй нового проживания, и Америка приняла его тело для вечности.

Нежданная смерть Якова Виньковецкого поставила невольный вопрос: кто следующий? – ведь совершенно ясно, что мы прибыли в Новый Свет тихо доживать свои дни до всеядной смерти, а не создавать – творить – сочинять или ещё что, – по крайней мере, создание произведений уже не обольщает авторов – обольщает заработок.

Смерть сделала трудным писать о Виньковецком с должной остротой – смерть требует беспристрастности. О живом человеке плети, что хочешь, – он ответит – урезонит или в суд потащит...

А мёртвые – святы. Кажется, что святы. Не отмщением ли может показаться читателю личное мнение о человеке, который уже не может ни сдачи дать, ни сопротивляться? Отмщение ли нам нужно?

Его ли не хватает иммигрантам? О святых говорят высокие слова – выше церковных маковок. Очень посредственный поэт Николай Браун не посмел при жизни опубликовать небольшое открытие, которое разглядел в своре правил советского общежития:

 

О, как на свете любят мёртвых,

Ну, хоть ложись и помирай!

 

Браун был служебный поэт – пугливый, а я в литературе не служу, поэтому начальства не боюсь, приказных версий не придерживаюсь, и к лозунгу Брауна не присоединяюсь: нет в моём организме клеток любви к покойным. И ненависти нет, – я с ними нейтрален. Если же память удерживает тот или иной образ, значит, это всё ещё жизнь. Яков Виньковецкий для меня незабываем, следовательно, жив. Иное дело, что мой коммунальный и мой уличный быт лакомствами меня не баловал, и Яков Виньковецкий не был изюминкой в корочке горьких дней.

 

Мы бы­ли зна­ко­мы поч­ти трид­цать лет, при­чём пер­вые пять лет бы­ли ин­тен­сив­ным зна­ком­ст­вом – по­до­би­ем друж­бы, встре­ча­лись ча­с­то, и ча­с­то – на­ме­рен­но, и дру­зей име­ли поч­ти од­них и тех же. По­след­ние двад­цать пять лет на­ши столк­но­ве­ния бы­ли слу­чай­ны – бо­лее слу­чай­ны, чем из­ве­с­тия друг о дру­ге, по­то­му что об­щие дру­зья и зна­ко­мые всё ещё со­хра­ня­лись.

Са­мую пол­ную и не­о­жи­дан­ную сказ­ку о Яше по­ве­дал мне все­зна­ю­щий Охап­кин – я да­же не пред­по­ла­гал, что они зна­ко­мы. У Оле­га Охап­ки­на дру­зья бы­ли по­эти­че­с­ко­го тол­ка – без­ло­шад­ные, по­лу­без­дом­ные, склон­ные к лю­бов­ным ша­ло­с­тям и пья­ным бе­зо­б­ра­зи­ям, а Яша был вы­му­ш­т­ро­ван ма­не­ра­ми, при­ст­ра­с­тен к бы­то­вым бла­гам, к не­кой по­каз­ной ари­с­то­кра­тич­но­с­ти и к дру­зь­ям с ве­со­мы­ми или гром­ки­ми име­на­ми.

Олег Охап­кин рас­ска­зал, что в Ри­ме Винь­ко­вец­ко­го обо­кра­ли – за­бра­ли из но­ме­ра гос­ти­ни­цы все на­лич­ные день­ги (800 дол­ла­ров), а кар­тин­ки не тро­ну­ли, не по­ль­сти­лись на аван­гард – то ли вкус пло­хой был у во­ров, то ли со­вре­мен­ность их не при­вле­ка­ла. Ещё Олег ска­зал, что Винь­ко­вец­кий где-то и как-то из­дал кни­жеч­ку «Как ве­с­ти се­бя на до­про­сах в КГБ», что Яша нын­че в Хью­с­то­не (бы­ла вес­на 1979 го­да), где ге­о­фи­зи­ки в по­чё­те, а ли­ри­ки в за­го­не. Яша хо­ро­шо при­тёр­ся и да­же по­мо­га­ет кор­мить­ся дру­гим – не­ус­т­ро­ен­ным, что ино­гда ему ве­зёт про­дать од­ну, две кар­тин­ки, но осо­бо­го ус­пе­ха, мол, не на­блю­да­ет­ся.

Ещё боль­шим сюр­при­зом бы­ло со­об­ще­ние в аль­ма­на­хе «АПОЛ­ЛОН 77», где кри­тик Пе­т­ров на­рёк Винь­ко­вец­ко­го ре­ли­ги­оз­ным фи­ло­со­фом. Та­ко­го гре­ха за Винь­ко­вец­ким не зна­чи­лось...

На­ши пу­ти опять со­шлись в Нью-Йор­ке – по те­ле­фо­ну. Я пи­сал Яше, да­же но­мер те­ле­фо­на по­ме­с­тил в текст. Мне нуж­на бы­ла по­мощь, – я рас­счи­ты­вал на Винь­ко­вец­ко­го. В ян­ва­ре вось­ми­де­ся­то­го в Аме­ри­ку я при­был пи­са­те­лем без книг и ру­ко­пи­сей. Ко­пии хра­ни­лись или ва­ля­лись по дру­зь­ям, меч­тал эти ко­пии за­по­лу­чить, – толь­ко бы най­ти ка­пил­ляр­чик, по ко­то­ро­му хоть бы по ка­пель­ке...

В от­вет на моё пись­мо Яша по­зво­нил в Нью-Йорк и сра­зу от­бил­ся от по­мо­щи, мол, свя­зи нет, что он да­же не зна­ет, воз­мож­на ли та­кая связь... Я не со­мне­вал­ся, что он го­во­рит прав­ду, но не со­мне­вал­ся, что связь с ро­ди­ной су­ще­ст­ву­ет, про­сто Яков об этом не зна­ет. По­том он два ча­са учил ме­ня, как на­до жить в Аме­ри­ке, как на­до быть бла­го­дар­ным за при­ют...

– На­до це­ло­вать зем­лю, на ко­то­рой нам раз­ре­ши­ли жить, – ска­зал Яша.

У ме­ня та­ких чувств не бы­ло, и зем­ля под но­га­ми бы­ла гряз­на, та­кую зем­лю мог­ли це­ло­вать гу­бы пья­но­го или ума­ли­шён­но­го. Я улы­бал­ся раз­дра­жён­но и мол­ча. А он всё учил и учил, ва­рь­и­руя мысль о бла­го­дар­но­с­ти за по­стой. Я из­не­мог и по­ве­сил труб­ку. Мы не по­ру­га­лись в дым, од­на­ко я дал се­бе сло­во с Яко­вом не як­шать­ся – тон его воз­гла­сов был по­уча­ю­щим, как у вос­пи­та­те­ля в ин­тер­на­те. Поз­же вы­яс­ни­лось, что Винь­ко­вец­кий дол­го и охот­но бол­тал по те­ле­фо­ну, по­то­му что зво­нил с ра­бо­ты – бес­плат­но ему бы­ло, за свои день­ги он не крас­но­ре­чив, прав­да, об этом я уз­нал уже в Хью­с­то­не, ку­да за­нес­ло ме­ня ве­т­ром вре­ме­ни, нуж­ды и на­деж­ды.

В Хью­с­то­не мне ска­за­ли, что Яша про­цве­та­ет, что у не­го дом-са­лон – каж­дая рус­ская из­ве­ст­ность за­во­ра­чи­ва­ет к Яше на ого­нёк. Сам Винь­ко­вец­кий опо­ве­ща­ет зем­ля­ков о та­ком важ­ном со­бы­тии и зо­вёт же­ла­ю­щих вы­пить, прав­да, за вход бе­рёт пла­ту, ка­жет­ся, двад­цат­ник... Ме­ня да­же вы­пить не при­гла­си­ли – не зна­ме­нит. Но слу­чай, как из­ве­ст­но, ищет се­бя про­явить, – со слу­ча­ем не сра­жа­ют­ся, его тер­пят, и со вре­ме­нем, ес­ли по­ве­зёт, – за­бы­ва­ют.

И вот в фе­в­ра­ле 1981 го­да пья­ный Ши­ман­ский (зем­ляк, фи­зи­о­лог, ха­ны­га и друг по эми­г­ра­ци­он­ной вол­не) за­вёз ме­ня, хмель­но­го, к до­му Винь­ко­вец­ко­го, ска­зав, что у не­го там ка­кие-то сроч­ные де­ла, мол, зай­дём на па­ру ми­нут. Я от­ка­зал­ся, у ме­ня ни­ка­ких дел не бы­ло в Яши­ном до­ме. Мне во­об­ще ка­за­лось, что Ши­ман­ский хо­чет за­ма­нить ме­ня в за­пад­ню и смо­т­реть со сто­ро­ны, как на спор­тив­ное со­стя­за­ние, на встре­чу още­ти­нив­ших­ся лю­дей. Я из ма­ши­ны не вы­лез – сме­нил ме­с­то с пас­са­жир­ско­го на во­ди­тель­ское и ос­тал­ся ждать. Ши­ман­ский за­ст­рял там – или мне так ка­за­лось. Сер­ди­тый Сла­ва стал ка­тать­ся по ок­ру­жа­ю­щим ули­цам, пло­хо ма­не­в­ри­руя при по­во­ро­тах или раз­во­ро­тах, по­ка не на­ка­тил ба­гаж­ни­ком на фо­нар­ный столб. Бам­пер по­мял­ся. Крыш­ка ба­гаж­ни­ка сло­жи­лась гар­мош­кой, а Сла­ва за­ту­жил, ду­мая, от­ку­да взять де­нег на ре­монт. Тут вдруг явил­ся Ана­то­лий Ми­хай­ло­вич и стал уп­ре­кать:

– Что ты, как ре­бё­нок, упёр­ся – не пой­ду! Че­ло­ве­ка зря оби­жа­ешь, он зна­ет, что ты тут. Да­вай, вы­ле­зай, идём...

Оза­бо­чен­ный мир­ным сво­дом бе­ше­ных со­бак или на­усь­ки­ва­ни­ем их, Ши­ман­ский не об­ра­тил вни­ма­ния на по­мя­тый ба­гаж­ник, а столб фо­на­ря скло­нил­ся, но не упал, – ка­та­ст­ро­фа не слу­чи­лась, и, со­хра­няя мир, мне при­шлось ус­ту­пить слу­чаю и по­вст­ре­чать­ся с Яшей ра­ди бес­плат­но­го уве­чья чу­жой ма­ши­ны. С гос­те­ва­ни­ем мы не за­дер­жа­лись, ус­пе­ли вы­пить по ста­ка­ну вод­ки, за­же­вать ку­с­ком жа­ре­но­го мя­са и что-то ска­зать, что не име­ло ни­ка­ко­го зна­че­ния. За­дер­жать­ся-то мож­но бы­ло б, ес­ли бы чув­ст­во­ва­лась ис­крен­ность, так не бы­ло её в до­ме. Улыб­ки бы­ли – в Аме­ри­ке ско­ро при­вы­ка­ют улы­бать­ся. Вы­пить-за­ку­сить да­же у бед­ня­ков есть. Ме­с­то в сто­ло­вой и у ка­ми­на – бы­ло ра­душ­ным. А в воз­ду­хе пах­ло чем-то не­по­ря­доч­ным, что ли. Яша го­во­рил то­роп­ли­во, слов­но его под­го­ня­ли, го­во­рил с не­кой над­зем­ной по­зи­ции, как над тол­пой. Я про­трез­вел и на­чал сви­ре­петь, а Ши­ман­ский уло­вил сме­ну на­ст­ро­е­ний и стал не­тер­пе­ли­во ёр­зать, – мы сроч­но рас­про­ща­лись с хо­зя­е­ва­ми.

Ещё че­рез не­де­лю Яша по­зво­нил мне на ра­бо­ту (до­маш­не­го те­ле­фо­на у ме­ня ещё не бы­ло, не бы­ло ни ме­бе­ли, ни по­су­ды...), мы по­го­во­ри­ли о воз­мож­но­с­ти ку­пить пе­чат­ную ма­ши­ну, ко­то­рая ров­ня­ет пра­вое и ле­вое по­ле стра­ни­цы ав­то­ма­ти­че­с­ки. Из­да­вать меч­та­ли. Яша Винь­ко­ве­цкий обе­щал кое-где кое-что уз­нать на этот тех­ни­че­с­кий вид нуж­ды и обе­щал оп­ла­тить по­ло­ви­ну рас­хо­дов... Теп­ла, че­ло­ве­чин­ки в его го­ло­се не про­яви­лось, точ­ки дру­же­с­ко­го ка­са­ния стёр­лись или – раз­ле­те­лись, ста­ло яс­но, что нам встре­чать­ся ни смыс­ла нет, ни нуж­ды.

Мы бы мир­но со­су­ще­ст­во­ва­ли на про­сто­рах бо­лот Хью­с­то­на, как со­су­ще­ст­во­ва­ли на бо­ло­тах Ле­нин­гра­да, не ого­ва­ри­вая друг дру­га, и да­же при­ве­ты мог­ли бы пе­ре­да­вать ту­да-сю­да, но тут мне в ла­пы по­пал­ся пер­вый том ан­то­ло­гии «У го­лу­бой ла­гу­ны» Ко­с­ти Кузь­мин­ско­го. Там, в пер­вом то­ме, как срос­лись, как на­би­лись, как со­бра­лись на па­рад име­на дру­зей и зна­ко­мых пя­ти­де­сят­ни­ков – со­рат­ни­ков, хо­ро­шо бы ска­зать, но зна­ком­ст­ва на­ши да­же с вы­пив­кой всё же бы­ли да­ле­ки от един­ст­ва... Сре­ди ил­лю­с­т­ра­ций пер­во­го то­ма вдруг мельк­ну­ло зна­ко­мое фо­то, при­бли­зи­тель­но 1955 го­да: у под­но­жья Гор­но­го ин­сти­ту­та в Ле­нин­гра­де сто­ят се­рь­ёз­ные ли­ца Гор­бов­ско­го и Винь­ко­вец­ко­го, сла­бо улы­ба­ет­ся ря­дом Олег Та­ру­тин, а в ле­вом верх­нем уг­лу долж­на бы си­ять моя фи­зи­о­но­мия. Ни­ког­да не лю­бил глаз объ­ек­ти­ва и не лю­бил, и не люб­лю фо­то­гра­фи­ро­вать­ся, во­об­ще по­зи­ро­вать пе­ред ка­ме­рой для по­том­ков да­но да­ле­ко не каж­до­му, – мне: нет. Не бы­ло там ме­ня – на фо­то­гра­фии, – Яша вы­ре­зал, ве­ро­ят­но, по­счи­тав мою ро­жу не­при­стой­ной.

Пер­вый том Ан­то­ло­гии Кузь­мин­ско­го я раз­гля­ды­вал как с ко­ло­коль­ни – бы­лое ви­де­лось шат­ко, по­ступ­ки чи­та­лись в ок­ла­дах не свя­то­с­ти, а гуль­бы, ку­ра­жа или вы­ступ­ле­ний на зри­те­ля. Да­же сме­лость слов об­ли­ча­ла то­щую нрав­ст­вен­ность, ри­сов­ку, вы­пен­д­рёж или крас­но­бай­ст­во. Сло­вом, «...из уни­та­за гля­де­ло ум­ное ли­цо май­о­ра На­га­но­ва», – как на­пи­сал Сэн­ди Кон­дра­тов. Та­кая ли­хая фра­зо­фи­ка­ция не­ког­да счи­та­лась ан­ти­со­ве­тиз­мом, хо­тя тут боль­ше по­ш­ло­с­ти. Факт об­ре­за­ния фо­то­гра­фии был ещё боль­шей по­ш­ло­с­тью, чем фра­зёр­ст­во в юно­с­ти. Я был воз­му­щён не опе­ра­ци­ей уда­ле­ния, а пре­тен­зи­ей на осо­бый уро­вень лиц во­круг Винь­ко­вец­ко­го.

Тен­ден­ция ок­ру­жать се­бя «из­ве­ст­ны­ми» людь­ми – об­щать­ся со зна­ме­ни­то­с­тя­ми спе­ци­аль­но­го уров­ня – на­ме­ти­лась у Яко­ва, ве­ро­ят­но, с от­ро­че­ст­ва, а в юно­с­ти при­об­ре­ла бо­лез­нен­ную тя­гу. На от­кры­тие сво­ей пер­вой как бы лю­би­тель­ской вы­став­ки он при­гла­сил не ху­дож­ни­ка, не про­фес­си­о­на­ла, не кри­ти­ка, а ак­тё­ра Смок­ту­нов­ско­го – понт-то ка­кой!.. А тол­ку ни­ка­ко­го.

По­зд­ней вес­ной 1981 го­да, вы­пра­ши­вая льгот (бес­плат­ный дет­сад для до­че­ри) в ев­рей­ском цен­т­ре, я уз­рел афи­шу, кри­ча­щую, что в си­на­го­ге на пра­зд­не­ст­ве бу­дет при­сут­ст­во­вать из­ве­ст­ный дис­си­дент из Рос­сии Яков Винь­ко­вец­кий. От удив­ле­ния я ик­нул. О ти­ту­ле ре­ли­ги­оз­но­го фи­ло­со­фа Яков мог не знать – он мог быть не зна­ком с кри­ти­ком Пе­т­ро­вым. Толь­ко Олег Гри­го­рь­ев знал Пе­т­ро­ва, как свои пять паль­цев, но не кри­ти­ка, а эле­к­т­ри­ка, о ком за­пи­сал:

 

Я спро­сил эле­к­т­ри­ка Пе­т­ро­ва: ты за­чем на­дел на шею про­вод? Ни­че­го Пе­т­ров не от­ве­ча­ет, а ви­сит и бо­та­ми ка­ча­ет.

 

Винь­ко­вец­кий мог не знать о Пе­т­ро­ве, ни про­фес­си­о­наль­но, ни лич­но, ни ку­с­тар­но, ни по­тре­би­тель­ски, со­от­вет­ст­вен­но, и воз­ра­зить или по­пра­вить Пе­т­ро­ва не мог. Од­на­ко не знать, что в си­на­го­ге бу­дет что-то ве­сё­лое, что ове­ва­ет по­чё­том, Яша не мог то­же – объ­яв­ле­ние от­пе­ча­та­ли, ра­зу­ме­ет­ся, по­сле при­гла­ше­ния, он со­гла­сил­ся на по­чёт и на ти­тул, как на долж­ное, как на обя­за­тель­ное, как на по­ло­жен­ное по де­лам и свер­ше­ни­ям. Не по­мню за Винь­ко­вец­ким ни од­но­го дис­си­дент­ско­го по­дви­га. Ни­ка­ких пра­во­вых де­мон­ст­ра­ций Яша не про­во­дил, – он был ос­то­рож­ный че­ло­век. И во­об­ще сло­во «дис­си­дент» при­год­но толь­ко для спе­ку­ля­ций при тор­гов­ле не очень све­жим и не очень нуж­ным то­ва­ром. Кто та­кой – дис­си­дент? Ина­ко­мыс­ля­щий? Или – не­до­воль­ный? Или – ан­ти­со­вет­ский? О со­ве­тиз­ме луч­ше все­го мол­чать, так как раз­го­вор мо­жет быть очень спе­ци­аль­ный, не­при­ят­ный и бес­поч­вен­ный, но при­ст­ра­ст­ный. Во­об­ще о не­до­воль­ст­вах при со­вет­ской вла­с­ти го­во­рить лег­ко – их мно­го (не­до­вольств и не­до­воль­ных): за 45 лет жиз­ни в Ле­нин­гра­де я на­гля­дел­ся на та­кую тьму та­тар­скую не­до­воль­ных или ан­ти­со­вет­ских, что не вспом­ню ни го­да, ни ме­с­та, где бы эти «не» и «ан­ти» не по­па­да­лись. Боль­ше то­го, с кон­ца пя­ти­де­ся­тых – на­чи­ная от ХХ съез­да КПСС, не встре­чал «до­воль­ных» да­же сре­ди офи­ци­аль­ных чи­нов­ни­ков. Дру­гое де­ло, что чи­ны за­пре­ща­ют нам, под­чи­нён­ным, то, что поз­во­ля­ют се­бе лич­но. Од­наж­ды на свадь­бе род­ст­вен­ни­ка по же­не я от­ве­тил анек­до­том на анек­дот че­ло­ве­ку пар­тий­но­му, ко­то­рый был ин­ст­рук­то­ром рай­ко­ма (по про­фес­си­о­наль­ным воз­мож­но­с­тям) и поч­ти кров­ным (по со­ци­аль­ным свя­зям – по­лу­бра­том мо­ей же­ны)... Прав­да, го­во­рят, слы­шал, что кров­ни­ков со сто­ро­ны же­ны не бы­ва­ет, ибо род­ст­во тут ад­ми­ни­с­т­ра­тив­ное. Ин­ст­рук­тор рай­ко­ма от мо­их слов по­ме­нял­ся в ли­це, ото­дви­нул­ся, улыб­ка под его но­сом ста­ла ядо­ви­той и зе­лё­ной, и ру­ки с тех пор он мне при встре­че не по­да­вал.

Че­ло­век, со­зна­тель­но и до­б­ро­воль­но по­име­но­вав­ший се­бя дис­си­ден­том, при­ник­ший к борь­бе с чи­нов­ни­ка­ми, до­б­ро­воль­но ро­ди­ны не по­ки­да­ет, изо­биль­ным хар­чам на чу­жой зем­ле не ра­ду­ет­ся, на­жить­ся не спе­шит. Яков Винь­ко­вец­кий вы­был из СССР, как боль­шин­ст­во им­ми­г­ран­тов, по Из­ра­иль­ской ви­зе, осел в Хью­с­то­не, где тех­ни­че­с­кая его спе­ци­аль­ность бы­ла на­дёж­ным по­чё­том – ге­о­фи­зик. Кста­ти, по­след­ний ок­лад Винь­ко­вец­ко­го в ком­па­нии «Эк­сон» был, ка­жет­ся, сто семь­де­сят пять ты­сяч в год, а с зар­пла­той же­ны – чет­верть мил­ли­о­на. Дис­си­дент на чуж­би­не?! Ой ли. Про­фес­си­о­нал? – О, да! И аг­лиц­кий язык у Яши был при­лич­ный – не зря ты­ся­чи сда­вал, не зря кан­ди­дат­скую за­щи­тил без ущер­ба жи­во­пи­си...

Свои греш­ные и, ве­ро­ят­но, ху­ли­ган­ские вы­ска­зы­ва­ния о дис­си­ден­тах, в ча­ст­но­с­ти, о Винь­ко­вец­ком, я не ута­и­вал, а при­ятель Ана­то­лий Ми­хай­ло­вич Ши­ман­ский рас­се­и­вал их по жи­лым ме­с­там рус­ско­языч­ных лю­дей, как сплет­ни. Яша на­вер­ня­ка знал мои брыз­ги, – боль­ше он мне не зво­нил.

Ле­том 1981 го­да слу­чи­лось не­сча­с­тье: Сла­ва вре­зал­ся в де­ре­во на ско­ро­сти 120 км в час (73 ми­ли по ак­ту по­ли­цей­ско­го). Боль­ше не­де­ли про­ва­лял­ся в гос­пи­та­ле. Но­гу мне со­чле­ни­ли, как но­вую, прав­да, при по­мо­щи спи­цы из не­ржа­вей­ки. Из гос­пи­та­ля ме­ня и ко­с­ты­ли, суд­но и ут­ку вы­вез Ана­то­лий Ши­ман­ский. Хо­дить я не мог. К сча­с­тью, во всех квар­ти­рах Хью­с­то­на (до­ро­гих или де­шё­вых) по­лы по­кры­ты син­те­ти­че­с­ки­ми ко­в­ра­ми, и Сла­ва стал про­жи­вать лё­жа на ко­в­ре – поч­ти два ме­ся­ца. Моя же­на то­же по­ст­ра­да­ла от ава­рии, но не так гад­ко, и вос­ста­но­ви­лась срав­ни­тель­но бы­с­т­ро, но ра­бо­тать ещё не мог­ла. Мы ти­хо­неч­ко по­ды­ха­ли, на­кап­ли­вая дол­ги за квар­ти­ру и свет, за те­ле­фон, во­ду и за пи­та­ние. Но в Ле­нин­гра­де мы про­жи­ва­ли не в луч­шем со­сто­я­нии, хо­тя оба ра­бо­та­ли, толь­ко дол­гов не бы­ло, по­это­му ущер­ба вро­де бы не чув­ст­во­ва­ли – ка­кая раз­ни­ца, где нет де­нег и еды – в Аме­ри­ке или Рос­сии?

Не чув­ст­во­ва­ли, по­ка не при­шла бу­ма­га от го­род­ской вла­с­ти, ко­то­рая кри­ча­ла, что ес­ли мы не оп­ла­тим штраф за по­вреж­дён­ное де­ре­во, ко­то­рое бы­ло ра­не­но ав­то­ка­та­с­т­ро­фой, то ви­нов­но­го аре­с­ту­ют. У ме­ня не бы­ло ни слов, ни сил для вой­ны с кем бы то ни бы­ло, ни ан­г­лий­ско­го язы­ка, на ко­то­ром та­кая вой­на воз­мож­на. Но кто-то по­зво­нил в ев­рей­ский центр, и от­ту­да при­бы­ла весь­ма по­жи­лая да­ма рас­сле­до­вать по­ло­же­ние ве­щей. Она убе­ди­лась, что мы ни­щие, что да­же ме­бе­ли у нас нет, кро­ме ди­ва­на, на ко­то­ром спа­ла доч­ка (до­че­ри шёл пя­тый год), по­это­му, ска­за­ла да­ма, мо­же­те не бес­по­ко­ить­ся, вас не аре­с­ту­ют, мы оп­ла­тим ваш штраф. Штраф был раз­ме­ром в 88 дол­ла­ров...

Хо­ло­диль­ник уже не хра­нил про­дук­тов, оп­ла­ты за квар­ти­ру вре­мен­но не тре­бо­ва­ли, но нам на­де­ять­ся бы­ло не на что. И вдруг явил­ся че­ло­век... Мы с ним по­зна­ко­ми­лись в Нью-Йор­ке, од­наж­ды вы­пи­ли вод­ки, по­то­му что бы­ли оба ле­нин­град­ца­ми и ра­бо­та­ли в Ле­нин­гра­де в од­ном рай­о­не – в Ле­нин­ском. Зва­ли че­ло­ве­ка Ле­о­нид Зей­гер.

– От­ку­да ты уз­нал мой ад­рес? – удив­ля­ясь, спро­сил я.

– Мне да­ли ад­рес, – от­ве­тил он. – Мы тут вы­пи­ва­ли у Яши Винь­ко­вец­ко­го и об­го­ва­ри­ва­ли но­во­сти. Кто-то ска­зал, что ка­кой-то Го­зи­ас по­пал в ава­рию и чуть не по­гиб, но его ни­кто не зна­ет, по­это­му точ­ных све­де­ний нет. Я ска­зал, что знаю Сла­ву Го­зи­а­са, дай­те мне ад­рес...

Лё­ня Зей­гер оп­ла­тил все мои сче­та, он за­бил мой хо­ло­диль­ник про­дук­та­ми на две не­де­ли впе­рёд, а на дру­гой день при­слал ад­ми­ни­с­т­ра­тив­ную по­мощь – док­то­ра Бо­ри­са Аб­ра­мо­ви­ча Ру­баш­ки­на, ко­то­рый от­вёз нас с же­ной в кон­то­ру (что-то вро­де го­род­ско­го от­де­ла по со­ци­аль­ным пре­вра­ще­ни­ям) и от­ра­бо­тал пе­ре­вод­чи­ком, объ­яс­няя по­ло­же­ние мо­ей се­мьи. В ре­зуль­та­те нам да­ли фе­де­раль­ное по­со­бие для не­тру­до­спо­соб­ных на срок шесть ме­ся­цев. Мы бы­ли спа­се­ны. Яков Винь­ко­вец­кий не про­явил­ся ни лич­но, ни по те­ле­фо­ну, и на­ши ста­рые при­ятель­ст­ва ото­шли в глу­бо­кие пла­с­ты па­мя­ти, в ко­то­рых ни ге­о­ло­ги, ни шах­тё­ры не ко­па­ют­ся – нет ин­те­ре­са.

Не мо­гу пред­по­ло­жить, ка­кую жизнь пы­тал­ся вы­ткать в Аме­ри­ке Яков Винь­ко­вец­кий. Бес­спор­но од­но: он был ху­дож­ник-аван­гар­дист, как го­во­рят, аб­ст­рак­ци­о­нист (зря го­во­рят – за­пу­ты­ва­ют суть пред­ме­та – жи­во­пись аб­ст­ракт­на да­же са­мая пред­мет­ная – хоть Босх, хоть Рем­б­рандт, хоть Вас­не­цов). Бо­лее двад­ца­ти лет Яков Винь­ко­вец­кий за­ни­мал­ся аб­ст­ракт­ной жи­во­пи­сью – бес­пред­мет­ной, бес­школь­ной и ма­ло­из­ве­ст­ной мас­се зри­те­лей, точ­нее, – тру­дил­ся и экс­пе­ри­мен­ти­ро­вал на уров­не сво­ей сме­ло­с­ти, на уров­не со­зна­ния и на уров­не врож­дён­ных стра­с­тей. Он на­учил­ся де­лать до­ста­точ­но де­ко­ра­тив­ные кар­тин­ки, в ко­то­рых есть иг­ра на­ст­ро­е­ний, бы­ва­ют мыс­ли, но сколь­зит од­но­об­ра­зие. Жи­вя в Ле­нин­гра­де – в го­ро­де тра­ди­ци­он­ной ру­ти­ны, хо­ро­шо зная го­ни­мость на ху­дож­ни­ков-аб­ст­рак­ци­о­ни­с­тов, он всё же не от­рёк­ся от пу­ти жи­во­пис­ца – он хо­тел при­над­ле­жать ис­кус­ст­ву го­раз­до силь­нее, чем про­фес­си­о­наль­ной служ­бе, и он бы ос­та­вил служ­бу, ока­жись его жи­во­пись кор­мя­щей, то есть при­вле­ка­тель­ной для кол­лек­ци­о­не­ров. Упор­ст­во ма­с­те­ров за­чтёт­ся ему и на Страш­ном су­де. А че­ло­век он был не до­б­рый и ко­ры­ст­ный, ху­же то­го – вы­со­ко­мер­ный.

По­те­ряв на но­вой ро­ди­не в Хью­с­то­не вы­со­ко­оп­ла­чи­ва­е­мую ра­бо­ту, он не ри­нул­ся до­бы­вать ку­сок хле­ба без про­фес­сии и не от­дал свою жизнь жи­во­пи­си – он ре­шил из­ба­вить­ся от хло­пот и, мо­жет быть, от по­зо­ра. Яков Винь­ко­вец­кий по­ве­сил­ся в сво­ём га­ра­же, смер­тью сво­ей дав се­мье еди­но­вре­мен­ное по­со­бие (по стра­хо­ва­нию жиз­ни) – 200 ты­сяч дол­ла­ров. Смерть эта – по­след­ний урок, дан­ный Яшей ок­ру­жа­ю­щим, – ему нра­ви­лось по­учать, а за­ви­ст­ни­ки, ве­ро­ят­но, бы­ли вни­ма­тель­ны­ми уче­ни­ка­ми.

В прес­се (рус­ской и аме­ри­кан­ской) не бы­ло ска­за­но о при­чи­не уволь­не­ния Винь­ко­вец­ко­го из неф­тя­ной ком­па­нии «Эк­сон» – и мне нет охо­ты по­ми­нать про это. Ска­жу толь­ко, что Яшу по­бе­дил ве­щизм, бы­то­визм, стя­жа­тель­ст­во.

Од­наж­ды он по­жа­ло­вал­ся, что Д.Я. Дар оби­дел его:

– Я на­пи­сал Да­ру, что ку­пил дом с тре­мя спаль­ня­ми, с дву­мя ван­ны­ми и ту­а­ле­та­ми, а он мне от­ве­тил, что не ин­те­ре­су­ет­ся, во сколь­ко уни­та­зов я ис­праж­ня­юсь...

Нет слов, Дар оби­дел Винь­ко­вец­ко­го, но спра­вед­ли­во оби­дел. Все жи­вые хо­тят благ иму­ще­ст­ва, од­на­ко за­да­ча раз­бо­га­теть не ук­ра­ша­ет ху­дож­ни­ка.

Ху­дож­ни­кам – хо­те­лось бы так ду­мать, так знать и ви­деть – свой­ст­вен­на иг­ра, жерт­вен­ность, со­ст­ра­да­ние и, ко­неч­но же, за­блуж­де­ния, без ко­то­рых не­мыс­ли­мо твор­че­ст­во. А Яша Винь­ко­вец­кий за­блуж­дать­ся не лю­бил...

P.S. В дав­ние-дав­ние го­ды Яша на­пи­сал про ме­ня две эпи­грам­мы, обе не ос­т­рые, се­рые и не­вкус­ные. В од­ной из них всё же бы­ла тень, как от гря­зи, как от на­ве­та:

 

Го­зи­ас – ме­та­мор­фо­за, что ни день – иная по­за.

 

Дру­гая во­все и не эпи­грам­ма, а при­сказ­ка:

 

Го­зи­ас – Эк­кле­си­аст.

 

Од­наж­ды я при­хва­тил Яшу, как с по­лич­ным:

– Рас­ска­жи мне, ка­кие ты у ме­ня по­зы ви­дел?

– Я не ви­дел. Спро­си у Гле­ба, это он на­пи­сал эпи­грам­му, я толь­ко по­вто­ряю, – от­бил­ся Винь­ко­вец­кий.

Глеб то­же от­рёк­ся, но улы­бал­ся ехид­но, по­это­му до сей по­ры не знаю, кто ку­ра­жил­ся обо мне.

P.P.S. Труд­но ста­вить точ­ку да­же в эле­мен­тар­ном тек­с­те спле­тен. Мож­но бы­ло унять­ся, как вдруг раз­го­во­рил­ся с че­ло­ве­ком, ко­то­рый был с Яшей чуть ли не род­ст­вен­ни­ком (Яша ему де­тей кре­с­тил – двух, ка­жет­ся). От это­го, сво­я­ка, что ли, я уз­нал ядо­ви­тую по­дроб­ность ис­хо­да из жиз­ни Винь­ко­вец­ко­го. И преж­де знал, да не так. Мне ска­за­ли, что Яков был уво­лен из неф­тя­ной ком­па­нии за ка­кую-то не­бла­го­вид­ность, оце­нён­ную в сто ты­сяч дол­ла­ров. Ока­зы­ва­ет­ся, не­бла­го­вид­ность бы­ла в сто раз мель­че... На Винь­ко­вец­ко­го кто-то из «рус­ской эми­г­ра­ции» на­пи­сал до­нос пра­ви­те­лям ком­па­нии. До­но­с­чик то­же слу­жил там, воз­мож­но, за­ви­сел от Винь­ко­вец­ко­го, ну, а что за­ви­до­вал – так и во­про­са нет. В Аме­ри­ке (США в пер­вую го­ло­ву) ви­но­вен тот, на ко­го на­пи­са­ли по­клёп. Пре­зумп­ция не­ви­нов­но­с­ти уз­на­ёт­ся по хо­ду де­ла и по­ли­цей­ско­го след­ст­вия... Винь­ко­вец­кий не мог ждать ка­ко­го бы то ни бы­ло ре­ше­ния, он был взвин­чен до­но­сом, до­пу­с­каю, что врож­дён­ная ис­те­рич­ность, бу­шуя, вы­плес­ну­лась че­рез край – он по­ве­сил­ся.

Обид­но, что ги­бель на чуж­би­не всё же не кра­ше ги­бе­ли от па­ла­чей на ро­ди­не. 

Слава ГОЗИАС