Архив : №50. 10.12.2010

Сказание о мудром кентавре

Он рас­ска­зы­вал мне, что ча­с­то ви­дит се­бя во сне кен­та­в­ром. Ощу­ща­ет, как ран­ним но­ябрь­ским ут­ром, на­ка­ну­не сво­е­го дня рож­де­ния ска­чет по соп­кам се­дан­кин­ско­го ред­ко­ле­сья. Как сте­рео­звук шур­ша­щей ли­ст­вы и то­по­та ко­пыт да­ле­ко раз­но­сит­ся по ок­ре­ст­но­с­ти. Как поч­ву, по­лу­чив­шую му­с­куль­ный им­пульс, дрожь про­би­ра­ет до ко­с­тей… На­ту­раль­но до ко­с­тей тех не­сча­ст­ных, кто был рас­ст­ре­лян и по­хо­ро­нен на скло­нах Се­дан­ки, бли­жай­ше­го ку­рорт­но­го при­го­ро­да Вла­ди­во­с­то­ка, в да­лё­кие ста­лин­ские трид­ца­тые го­ды.

Ви­ди­мо, сно­ви­де­ния бы­ли на­ве­я­ны мно­го­лет­ней то­с­кой ин­ва­ли­да, ли­шён­но­го воз­мож­но­с­ти чув­ст­во­вать зем­лю но­га­ми. Дет­ская фан­та­зия по­эта да­ва­ла ему воз­мож­ность ощу­щать в меч­тах своё пре­уве­ли­чен­но силь­ное, с при­вку­сом го­ре­чи чет­ве­ро­но­гое сча­с­тье.

Рож­дён­ный под зна­ком Стрель­ца (30 но­я­б­ря 1940), Алек­сандр Пе­т­ро­вич Ро­ма­нен­ко и впрямь чем-то по­хо­дил на кен­та­в­ра. То ли тем, что при ходь­бе опи­рал­ся на ко­с­ты­ли и как бы имел че­ты­ре ниж­ние ко­неч­но­с­ти, то ли тем, что был до­б­рым и му­д­рым на­став­ни­ком...

Он был бо­ро­дат, лох­мат, как лев, и са­дил­ся на стул впо­ло­бо­ро­та, так, что­бы ко­с­ты­ли опе­реть о спин­ку сту­ла. Ког­да за­го­ва­ри­вал со мной, то пе­ре­дви­гал в мою сто­ро­ну свои не­по­слуш­ные но­ги при по­мо­щи рук.

Он стре­мил­ся к об­ще­нию, ему не хва­та­ло со­бе­сед­ни­ка, слу­ша­те­ля, а ког­да я к не­му при­хо­дил в гос­ти, то он всё рав­но ос­та­вал­ся во­оду­шев­лён­но оди­но­ким.

 

Алек­сан­д­ра Ро­ма­нен­ко в При­мо­рье счи­та­ли про­ро­ком. Он три го­да на­хо­дил­ся меж­ду жиз­нью и смер­тью. Но умер не от лу­че­вой бо­лез­ни, а в ав­то­ка­та­с­т­ро­фе. Се­го­дня это­го не­о­быч­но­го по­эта тер­мо­ядер­ных за­ка­тов вспо­ми­на­ет Иван Ше­пе­та.

 

Мне бы­ло де­вят­над­цать.

Ду­маю, что сти­хи мои ему «не по­ка­за­лись», по­то­му что он, по су­ще­ст­ву, от об­суж­де­ния мо­ей ру­ко­пи­си ук­ло­нил­ся и пе­ре­вёл раз­го­вор в те­о­ре­ти­че­с­кую пло­с­кость. По­том чи­тал свои сти­хи, ко­то­рые мне то­же «не по­ка­за­лись», но по­эт про­сил ком­мен­ти­ро­вать, и я, что-то не­о­пре­де­лён­ное, но ни­как не гре­ю­щее, про­буб­нив, умол­кал со­вер­шен­но бес­такт­но. Я на­хо­дил­ся в тот мо­мент под впе­чат­ле­ни­ем вы­чур­ных ме­та­фор Ан­д­рея Воз­не­сен­ско­го. От­сут­ст­вие та­ко­вых бы­ло рав­но­силь­но от­сут­ст­вию по­эзии.

Для Ро­ма­нен­ко по­эзия бы­ла по­лё­том ду­ши, фан­та­зии, мыс­ли, поч­ти ни­как не свя­зан­ных со сло­вом. Он ча­с­то опи­сы­вал эти по­лё­ты, сю­жет­но и от­ст­ра­нён­но. Ес­ли уб­рать ритм и риф­мы, то поч­ти так, как это де­ла­ют про­за­и­ки-эс­се­и­с­ты. Не слу­чай­но в его сбор­ни­ках ор­га­нич­но при­сут­ст­во­ва­ли про­за­и­че­с­кие ми­ни­а­тю­ры.

А для ме­ня по­эзия бы­ла ис­кус­ст­вом сло­ва, ког­да из не­о­жи­дан­ных со­че­та­ний, как по­сле ма­ни­пу­ля­ций фо­кус­ни­ка, воз­ни­ка­ет но­вая ре­аль­ность.

Че­ло­ве­ку, пе­ре­нёс­ше­му лу­че­вую бо­лезнь и три го­да на­хо­дя­ще­му­ся меж­ду жиз­нью и смер­тью, жизнь са­ма по се­бе бы­ла и чу­дом, и по­эзи­ей од­но­вре­мен­но. Сти­хи он срав­ни­вал со сле­дом от ре­ак­тив­но­го са­мо­лё­та, ре­зуль­та­том вы­со­ко­го го­ре­ния. Что сти­хи? – шлак, пар и зо­ла. Глав­ное – сам по­лёт.

Уяз­ви­мость по­зи­ции мо­е­го взрос­ло­го то­ва­ри­ща со­сто­я­ла в том, что чи­та­тель, гля­дя на не­лов­ко сриф­мо­ван­ные стро­ки, мог за­про­с­то ска­зать са­к­ра­мен­таль­ное «не ве­рю», за­сом­не­вать­ся, что по­лёт и вы­ход в ко­с­мос име­ли ме­с­то.

Сла­бым ме­с­том мо­их воз­зре­ний бы­ло то, что меж­ду ил­лю­зи­ей ис­кус­ст­ва и ре­аль­но­с­тью я вы­би­рал ил­лю­зию, а жизнь бы­ла про­сто по­во­дом для фо­ку­са пре­вра­ще­ния двух и бо­лее слов в не­что боль­шее, чем их про­стая сум­ма. Бы­ло яй­цо – оп! – цып­лё­нок. Ди­а­лек­ти­ка, фи­ло­ло­ги­че­с­кое кунг-фу.

Яс­но, что при та­ком под­хо­де к де­лу я не мог иметь учи­те­ля.

Фо­кус за­ни­мал моё во­об­ра­же­ние ров­но столь­ко вре­ме­ни, по­ка я не по­ни­мал, как он де­ла­ет­ся.

Од­на­ко не­что боль­шее, чем про­стое лю­бо­пыт­ст­во и ли­те­ра­тур­ное со­пер­ни­че­ст­во, влек­ло нас друг к дру­гу. По­хо­же, что – судь­ба. Мы оба всма­т­ри­ва­лись друг в дру­га, как в за­ту­ма­нен­ное зер­ка­ло, каж­дый – что­бы луч­ше раз­гля­деть се­бя.

Ку­ра­тор на­шей 312-й груп­пы фил­фа­ка Е.А. Пер­ву­ши­на (ка­жет­ся, это бы­ло в 1975 го­ду) при­гла­ша­ла по­эта для чте­ния сво­их сти­хов. На удив­ле­ние, Алек­сандр Ро­ма­нен­ко, за ус­пех ко­то­ро­го я уже ис­крен­не пе­ре­жи­вал, про­из­вёл впол­не бла­го­при­ят­ное впе­чат­ле­ние на мо­их со­курс­ни­ков.

По-взрос­ло­му мы ста­ли об­щать­ся с по­этом уже в вось­ми­де­ся­тых го­дах, ког­да я, вер­нув­шись из ар­мии, же­нил­ся и за­жил осед­ло в по­сёл­ке Вос­ток. По­том до­учи­вал­ся за­оч­но, бо­рол­ся на пер­вен­ст­вах го­ро­да и края, при­ез­жал с де­ть­ми на со­рев­но­ва­ния по сам­бо, каж­дый раз по­яв­ля­ясь у не­го в квар­ти­ре на Пар­ти­зан­ском про­спек­те или на Се­дан­ке, в до­ме у тё­щи по ули­це Чай­ков­ско­го. Он был един­ст­вен­ным ли­те­ра­то­ром, с кем я на­хо­дил­ся, вы­ра­жа­ясь со­вре­мен­ным язы­ком, «в кон­так­те». До­ма у ме­ня хра­нит­ся при­лич­ная пач­ка его пи­сем, по­след­нее в сво­ём ро­де эпи­сто­ляр­ное сви­де­тель­ст­во в ка­нун эпо­хи эле­к­трон­ных по­сла­ний.

Опыт, по­лу­чен­ный мною в со­вет­ской ар­мии, был срод­ни уго­лов­но­му. Ро­ман­тизм, как пыль­ца на кры­ль­ях ма­ха­о­на, пой­ман­но­го в са­чок и без­жа­ло­ст­но взя­то­го за кры­ло, слег­ка по­ис­тёр­ся. Пе­ре­чи­ты­вая Ан­д­рея Воз­не­сен­ско­го, я уже не по­лу­чал преж­не­го эс­те­ти­че­с­ко­го удо­воль­ст­вия. В нём мне уже не хва­та­ло под­лин­ной жиз­ни че­ло­ве­че­с­ко­го серд­ца. Я не за­ме­тил, как по­эзия ста­ла для ме­ня са­мой на­сто­я­щей ре­аль­но­с­тью, ку­да бо­лее ре­аль­ной, чем об­сто­я­тель­ст­ва внеш­ней жиз­ни.

Ког­да я пи­сал дип­лом по ли­ри­ке Ген­на­дия Лы­сен­ко (1983), Алек­сандр Пе­т­ро­вич с рев­ни­вым лю­бо­пыт­ст­вом сле­дил за из­ги­ба­ми мо­ей мыс­ли. Ему ка­за­лось не­ве­ро­ят­ным, что я при­знаю за пер­во­ста­тей­но­го по­эта не сто­лич­но­го ин­тел­лек­ту­а­ла, а ме­ст­но­го сти­хо­твор­ца, риф­му­ю­ще­го про об­руб­ку ста­ли. На­ши спо­ры о том, что та­кое по­эзия, пе­ре­шли в та­кую ста­дию, ког­да он, по­чув­ст­во­вав не­со­кру­ши­мую си­лу мо­ей на­тре­ни­ро­ван­ной пра­во­ты, все­рьёз за­ду­мал­ся о се­бе. Кто он? Не один ли из тех иг­ро­ков в по­эзию, ко­то­рых ви­ди­мо-не­ви­ди­мо и сво­их, и при­ез­жих.

Ещё боль­шее впе­чат­ле­ние на Ро­ма­нен­ко про­из­ве­ло моё от­но­ше­ние к Со­ю­зу пи­са­те­лей, ку­да все стре­ми­лись всту­пить, и Ро­ма­нен­ко то­же стре­мил­ся, а я – да­же не пла­ни­ро­вал. В тот мо­мент мною всё при­но­си­лось в жерт­ву поч­ти ре­ли­ги­оз­но­му слу­же­нию ям­бам, и вёл я се­бя прак­ти­че­с­ки как про­рок, но­си­тель по­след­ней ис­ти­ны.

В 1987 го­ду на вол­не но­вых де­мо­кра­ти­че­с­ких ве­я­ний Со­юз пи­са­те­лей и ме­ст­ный ком­со­мол про­ве­ли ре­ги­о­наль­ный смотр та­лан­тов, в ко­то­ром я по на­сто­я­нию Алек­сан­д­ра Пе­т­ро­ви­ча при­нял уча­с­тие.

Ког­да по­эт при об­суж­де­нии сти­хов пря­тал в бо­ро­де лу­ка­вую од­но­зу­бую улыб­ку, то чем-то на­по­ми­нал до­б­ро­го ска­зоч­но­го пер­со­нажа – гно­ма. Так не по­хож он был на лю­дей, ко­то­рые го­то­вы, «в круг схо­дясь, оп­лё­вы­вать друг дру­га».

По­мню, как он си­дел, об­хва­тив го­ло­ву ру­ка­ми, опе­шив­ший от на­ка­ла стра­с­тей. Для не­го по­эзия бы­ла от­ду­ши­ной, рай­ским ме­с­том, но ни­как не ри­с­та­ли­щем граж­дан­ских и лич­ных ам­би­ций. Я же, на­про­тив, чув­ст­во­вал се­бя как ры­ба в во­де в раз­вер­нув­шей­ся по­ле­ми­ке. В на­шем «де­мо­кра­ти­че­с­ком» се­ми­на­ре я был един­ст­вен­ным, кто пи­сал сти­хи в стол­бик, с пол­но­цен­ной риф­мой, за что и под­верг­ся друж­ной ата­ке не­фор­ма­лов. Ата­ка бы­ла лег­ко, не­при­нуж­дён­но от­би­та с боль­ши­ми мо­раль­ны­ми по­те­ря­ми для на­па­дав­ших. Ос­таль­ные риф­мо­валь­щи­ки ту­со­ва­лись в дру­гом се­ми­на­ре, над ко­то­рым хищ­но па­рил ком­со­моль­ско-пар­тий­ный кор­шун БЛа-БЛа-БЛа. На­ли­чие двух се­ми­на­ров в не­ли­те­ра­тур­ном го­ро­де Вла­ди­во­с­то­ке фик­си­ро­ва­ло про­изо­шед­ший рас­кол пи­са­тель­ской сре­ды по по­ли­ти­че­с­ким мо­ти­вам. Рас­кол об­ще­ст­ва ещё толь­ко на­ме­чал­ся.

Ка­жет­ся, в том же 1987 го­ду или чуть поз­же при­зва­ли в ар­мию сы­на Мак­си­ма, и Алек­сандр Пе­т­ро­вич, в смя­те­нии и ужа­се вспо­ми­ная мои ге­ро­и­че­с­кие бас­ни про ар­мию, со­ве­то­вал­ся, как быть. По за­ко­ну и он, и его же­на как ин­ва­ли­ды мог­ли ос­та­вить сы­на при се­бе. В кон­це кон­цов, по­сле не­сколь­ких ме­ся­цев служ­бы в мор­пе­хах, Мак­си­ма, ис­ху­дав­ше­го, за­трав­лен­но­го, вер­ну­ли ро­ди­те­лям, ну не Ахил­лес он ока­зал­ся – под­твер­ди­лось худ­шее из то­го, о чём я со сма­ком рас­ска­зы­вал.

В 1990 го­ду у Ро­ма­нен­ко вы­шла тре­тья книж­ка сти­хов с ха­рак­тер­ным на­зва­ни­ем «ТРЕ­ТЬЯ СТЕ­ПЕНЬ СВО­БО­ДЫ», и он по­да­рил мне эк­земп­ляр со сле­ду­ю­щей над­пи­сью «Ва­не Ше­пе­те – иг­ра­ю­ще­му мо­е­му тре­не­ру в это пре­крас­ное смут­ное вре­мя».

Это бы­ло ес­ли и не зна­ком при­зна­ния со сто­ро­ны стар­ше­го то­ва­ри­ща, то шут­кой, в ко­то­рой, как во­дит­ся, бы­ла до­ля ис­ти­ны.

Вре­мя и впрямь бы­ло смут­ным. В по­след­них ор­газ­ма­ти­че­с­ких су­до­ро­гах со­вет­ской ли­те­ра­ту­ры я по­лу­чил удо­воль­ст­вие быть на­пе­ча­тан­ным в од­но­имён­ном её жур­на­ле «Со­вет­ская ли­те­ра­ту­ра» на ев­ро­пей­ских язы­ках, по­том в «Но­вом ми­ре» и «Ли­те­ра­тур­ной учё­бе». Мне на го­ло­ву не­ждан­но-не­га­дан­но се­ла ма­лень­кая ли­те­ра­тур­ная птич­ка слав­ка и, по обык­но­ве­нию, на­га­ди­ла. Ни­кто из пи­са­те­лей во Вла­ди­во­с­то­ке мо­е­му ус­пе­ху не об­ра­до­вал­ся. Мне по­ка­за­лось, что и Алек­сандр Пе­т­ро­вич в этот мо­мент вну­т­рен­не обо­со­бил­ся от ме­ня. Мы не ста­ли ре­же встре­чать­ся, но чёр­ная кош­ка вза­им­ной на­сто­ро­жен­но­с­ти уже тёр­лась у на­ших ног.

В пе­ри­од раз­ва­ла СССР и ель­цин­ско­го со­до­ма пер­вых лет РФ, воль­но или не­воль­но, Алек­сандр Пе­т­ро­вич стал сви­де­те­лем мо­е­го «де­мо­кра­ти­че­с­ко­го» ку­ра­жа.

В это вре­мя пла­не­та на­хо­ди­лась под силь­ным вли­я­ни­ем со­звез­дия Скор­пи­о­на.

Уви­дев ме­ня в ав­гу­с­те 1991 го­да в ком­па­нии не­кой за­муж­ней кра­са­ви­цы, по­эт, гля­дя мне в гла­за, как че­ло­век, на ко­то­ро­го сни­зо­ш­ло оза­ре­ние, ска­зал: «Те­бе – ко­нец!»

Я не по­нял тог­да по­че­му, но при­го­вор за­пом­нил.

И вправ­ду по­эт ока­зал­ся про­ро­ком. На дол­гие го­ды я умолк, сти­хи не пи­са­лись. Ес­ли рань­ше я не мог не пи­сать, то те­перь спо­кой­но об­хо­дил­ся без это­го.

Ле­том 1993 го­да, тор­гуя ки­тай­ски­ми ово­ща­ми, я сни­мал за 150 дол­ла­ров в ме­сяц квар­ти­ру по­эта на Пар­ти­зан­ском про­спек­те. Алек­сандр Пе­т­ро­вич с вы­ра­же­ни­ем не­до­уме­ния на ли­це на­блю­дал ме­ня в ок­ру­же­нии сов­сем уже юных ве­с­та­лок. До сих пор жа­лею, что поз­во­лил се­бе жить у не­го, луч­ше б я эти дол­ла­ры про­сто по­да­рил. Хо­тя… как по­да­рил бы? Ему важ­но бы­ло ощу­щать се­бя му­жи­ком, до­быт­чи­ком. Ра­ди это­го он, ин­ва­лид 1-й груп­пы, ра­бо­тал в жур­на­ле ДВНЦ. Ра­ди это­го в со­вет­ское вре­мя упор­но до­би­вал­ся ли­те­ра­тур­но­го при­зна­ния – тог­да за сти­хи пла­ти­ли.

Умер­ла же­на, вер­нул­ся из Моск­вы сын Мак­сим, окон­чив­ший Гне­син­ку, по­да­вав­ший на­деж­ды му­зы­кант и рок-пе­вец. На «Сла­вян­ском ба­за­ре» Мак­сим по­де­лил 3-е ме­с­то со сво­им од­но­курс­ни­ком На­сы­ро­вым, на всю стра­ну за­пев­шим «Маль­чик хо­чет в Там­бов». Ра­бо­ты не бы­ло ни в Моск­ве, ни во Вла­ди­во­с­то­ке, но здесь хо­тя бы был дом у ба­буш­ки, бы­ло, где жить. В кон­це кон­цов, по­сле мно­гих мы­тарств сын же­нил­ся и стал пра­во­слав­ным свя­щен­ни­ком.

Я ра­зо­ча­ро­вал­ся в ли­те­ра­ту­ре и на­по­ми­нал по­па-рас­ст­ри­гу, ко­то­ро­го за­ин­те­ре­со­ва­ла жизнь как та­ко­вая, со все­ми её бе­зо­б­ра­зи­я­ми. На по­этов я уже смо­т­рел как на не­до­де­лан­ных муж­чин, а не как на оду­хо­тво­рён­ных жре­цов свет­ско­го куль­та.

Не­сколь­ко лет, са­мых кри­ми­наль­ных в ис­то­рии стра­ны, мы не встре­ча­лись. По­мню, как в ап­ре­ле 2002 го­да я объ­я­вил­ся у Ро­ма­нен­ко на ка­зён­ной ма­ши­не, с лич­ным во­ди­те­лем. На­сто­я­щий но­вый рус­ский – из­но­сив­ший­ся, по­тол­стев­ший. Ма­с­ка ужа­са так и не со­шла с ли­ца по­эта до кон­ца на­шей бе­се­ды, как я ни пы­тал­ся снять на­пря­же­ние шут­ка­ми. По за­ко­нам ди­а­лек­ти­ки до­б­ро, об­ра­с­тая ку­ла­ка­ми, руб­ля­ми и дол­ла­ра­ми, ста­но­ви­лось не­от­ли­чи­мым от зла.

Про­ща­ясь (ещё не зная, что – на­всег­да), Алек­сандр Пе­т­ро­вич про­тя­нул мне толь­ко что вы­шед­шую книж­ку «Пись­ма с Вос­то­ка». Я по­чув­ст­во­вал лёг­кий укол рев­но­с­ти: в са­мом на­ча­ле 90-х, по­мню, со­би­рал в па­поч­ку с та­ким за­го­лов­ком сти­хи для сле­ду­ю­щей по­сле «За­по­вед­ни­ка» кни­ги.

На ти­ту­ле я уви­дел над­пись «Ва­не Ше­пе­те На­всег­да 1974–2002 гг. для про­дол­же­ния бе­сед! АР 20.04.02». Над­пись по­лу­чи­лась про­ро­че­с­кая. Лич­ное вре­мя – тер­мин, мно­го­крат­но слы­шан­ный мною от Ро­ма­нен­ко, за­кан­чи­ва­лось, и на­ши бе­се­ды плав­но пе­ре­те­ка­ли в веч­ность.

Поз­же, чи­тая сбор­ник, впер­вые за дол­гий пе­ри­од на­ше­го об­ще­ния я по­нял вдруг, что имею де­ло с на­сто­я­щим по­этом, и мне ста­ло со­ве­ст­но, как бы­ва­ет со­ве­ст­но ве­ро­от­ступ­ни­ку, осо­знав­ше­му глу­би­ну сво­е­го па­де­ния. Тем бо­лее что в ком­мер­ции мои ус­пе­хи бы­ли не­со­по­с­та­ви­мо скром­нее.

Книж­ка по­лу­чи­лась. Здесь мно­гое со­шлось. И то, что я не пи­сал и мог смо­т­реть на его сти­хи, мыс­лен­но не вы­би­ра­ясь из-под об­лом­ков сво­их соб­ст­вен­ных. И то, что Юре Ка­бан­ко­ву, ре­дак­то­ру сбор­ни­ка, на мой взгляд, уда­лось ка­ким-то об­ра­зом сде­лать то, че­го не хва­та­ло преж­ним кни­гам: при­дать в хо­ро­шем смыс­ле сло­ва ли­те­ра­тур­ность на­бо­ру но­вых и пе­ре­ра­бо­тан­ных ста­рых тек­с­тов. По­яви­лось дол­го­ждан­ное ма­с­тер­ст­во, и це­ни­мое мною изя­ще­ст­во по­эти­че­с­ких же­с­тов.

Слиш­ком мед­лен­но я до­зре­вал до мыс­ли по­ра­до­вать ста­ри­ка сво­им при­зна­ни­ем – не ус­пел. Как знать, ска­жи я ему, что мне ста­ли нра­вить­ся его сти­хи, он мог бы ос­тать­ся в жи­вых. Я по­мню его про­щаль­ный взгляд за­со­би­рав­ше­го­ся в до­ро­гу че­ло­ве­ка. Он на­столь­ко до­ве­рял мо­е­му вку­су и так ждал мо­е­го одо­б­ре­ния, что тай­но стра­дал в 80-х, от­то­го что я, не го­во­ря вслух, «про се­бя», всё же не при­зна­вал за ним зна­чи­мо­го, са­мо­сто­я­тель­но­го по­эти­че­с­ко­го да­ро­ва­ния.

Он умер не сво­ей смер­тью, слов­но про­дол­жая спор со мной и стре­мясь со­от­вет­ст­во­вать не­пи­сан­ным пра­ви­лам, под­тверж­да­ю­щим его пра­ва – по­эта.

В 80-х я при­ез­жал к Ро­ма­нен­ко на «За­по­рож­це», до­став­шем­ся по на­след­ст­ву. В ко­лё­сах имен­но это­го ав­то­мо­би­ля по­эт уви­дел бы­с­т­рые и силь­ные но­ги кен­та­в­ра, так не­до­ста­ю­щие ему в жиз­ни. Как толь­ко по­яви­лись ино­мар­ки и «За­по­рож­цы» ста­ли сто­ить 200 дол­ла­ров, по­эт, по­мня мои ге­ро­и­че­с­кие ска­за­ния о про­хо­ди­мо­с­ти мо­ей ма­ши­ны в вер­хо­вь­ях се­вер­ных за­по­вед­ных рек в тай­фун «Джу­ди», ку­пил се­бе аж 3 шту­ки, чтоб с за­па­сом, – так и ез­дил, с ри­с­ком для жиз­ни, по­ка на се­дан­кин­ском пе­ре­крё­ст­ке не по­пал в ав­то­ка­та­с­т­ро­фу в 2002.

Его отец был граж­да­ни­ном США, и по за­ко­нам этой стра­ны по­эт мог стать аме­ри­кан­цем. Од­на­ко отец вер­нул­ся из эми­г­ра­ции. Не по­то­му, что в Аме­ри­ке жи­ли пло­хо, а по­то­му что хо­те­лось на Ро­ди­ну. Трак­тор, при­ве­зён­ный из Аме­ри­ки в СССР, не при­го­дил­ся.

В 1946 го­ду, маль­чиш­кой, он вы­учил­ся по­ни­мать япон­ский, и по­мнил, как его юных дру­зей вы­се­ли­ли с Са­ха­ли­на же­с­то­кие взрос­лые. Всю жизнь по­эт то­с­ко­вал по сво­е­му япон­ско­му дет­ст­ву, ино­гда слу­шал япон­ское ра­дио, уже прак­ти­че­с­ки ни­че­го не по­ни­мая.

Не толь­ко сло­во, но и судь­ба – ма­те­ри­ал, из ко­то­ро­го на­сто­я­щий по­эт тво­рит своё ис­кус­ст­во. По­верь­те, жизнь под­лин­но­го по­эта име­ет зна­че­ние для лю­дей, ин­те­ре­су­ю­щих­ся по­эзи­ей, по­то­му что его жизнь – по­учи­тель­ная ме­та­фо­ра, об­раз, так не­об­хо­ди­мый чи­та­те­лям. Раз­мы­ш­ляя над фе­но­ме­ном по­эта Алек­сан­д­ра Ро­ма­нен­ко, это осо­бен­но зри­мо по­ни­ма­ешь.

Он лю­бил её, жизнь. Це­нил. Не вы­ле­зал из боль­ниц и на­зы­вал се­бя ма­с­те­ром спор­та по вы­жи­ва­нию. Прой­дя свой Чер­но­быль, смог со­здать се­мью, ро­дить за­ме­ча­тель­но­го сы­на, ко­то­рый в свою оче­редь про­из­вёл на свет вну­ков. Сти­хи на­чал пи­сать в 27 лет, при­ко­ван­ный к по­сте­ли, а не по­ну­ка­е­мый тще­сла­ви­ем, как мно­гие, – стре­мясь вы­жить. Это бы­ла его един­ст­вен­ная воз­мож­ность. И смысл жиз­ни, и мо­лит­ва.

По ве­че­рам из ок­на его квар­ти­ры на Пар­ти­зан­ском про­спек­те от­кры­ва­лись ко­с­ми­че­с­кие пей­за­жи Амур­ско­го за­ли­ва. Для ме­ня те­перь эти ба­г­ро­вые, тер­мо­ядер­ные за­ка­ты до скон­ча­ния мо­е­го ве­ка бу­дут ас­со­ци­и­ро­вать­ся с име­нем по­эта Алек­сан­д­ра Ро­ма­нен­ко.

 

*** На мы­се Пе­с­ча­ном, на той сто­ро­не И мо­ре, и не­бо в за­кат­ном ог­не. Он так же гля­дел ве­че­ра­ми ту­да, Где не­ба огонь от­ра­жа­ла во­да.   По во­ле то­го, кто от­сю­да не­зрим, И мы это не­бо с то­бой от­ра­зим, За­пу­тав в се­тях сти­хо­твор­ных сил­ков Стру­я­щий­ся пла­мень в раз­рыв об­ла­ков.   Коль па­мять по­том­ков, как воз­дух, лег­ка, Пусть па­мят­ник бу­дет – за­кат и стро­ка О мы­се Пе­с­ча­ном, о той сто­ро­не, О па­мя­ти веч­ной в за­кат­ном ог­не.

 

Это сти­хо­тво­ре­ние – од­но из пер­вых, ко­то­рое бы­ло на­пи­са­но мною по­сле дол­го­го пе­ре­ры­ва, под вли­я­ни­ем очи­с­ти­тель­ных мук со­ве­с­ти. И до сих пор, про­ся вдох­но­ве­ния над чи­с­тым ли­с­том бу­ма­ги, я ощу­щаю по­мощь, при­хо­дя­щую не­из­ве­ст­но от­ку­да – так, буд­то на од­но­го ан­ге­ла у ме­ня ста­ло боль­ше.

Иван ШЕПЕТА ,
г. ВЛАДИВОСТОК