Архив : №28. 15.07.2011

Москва против Москвы

 В на­ши дни, ког­да по­ня­тие ис­тин­ной по­эзии пол­но­стью за­мут­не­но, а са­му по­эзию уни­зи­ли до при­ми­тив­но­го сти­хо­твор­че­ст­ва, край­не труд­но вер­нуть ис­кус­ст­ву Сло­ва его за­кон­ное ме­с­то.

На эту те­му мы ре­ши­ли по­го­во­рить с Вла­ди­ми­ром Вик­то­ро­ви­чем Фё­до­ро­вым – про­фес­со­ром, за­ве­ду­ю­щим ка­фе­д­рой Рус­ской ли­те­ра­ту­ры Дон­НУ. По за­ме­ча­нию рус­ско­го ис­то­ри­ка и мыс­ли­те­ля Ва­ди­ма Ко­жи­но­ва, Фё­до­ров – са­мый по­сле­до­ва­тель­ный уче­ник М.М. Бах­ти­на. Он – един­ст­вен­ный в До­нец­ке учё­ный, про­дол­жа­ю­щий в Дон­бас­се тра­ди­цию мос­ков­ской фи­ло­ло­ги­че­с­кой шко­лы; ав­тор ра­бот «Про­бле­мы по­эти­че­с­ко­го бы­тия», «Мир как Сло­во», «Три лек­ции об ав­то­ре». Осо­бо, на наш взгляд, ин­те­рес­на в кон­тек­с­те ны­неш­ней си­ту­а­ции со сло­вес­ным ис­кус­ст­вом его ра­бо­та «По­че­му опас­но быть по­этом». А на­чать бе­се­ду о Сло­ве с боль­шой бук­вы мы ре­ши­ли, ко­неч­но, с Пуш­ки­на.

 

– Вла­ди­мир Вик­то­ро­вич, по­яс­ни­те всё же, по­жа­луй­ста, по­че­му Пуш­кин счи­та­ет­ся за­ко­но­да­те­лем рус­ско­го язы­ка?

– На та­кой во­прос, ко­неч­но, не­воз­мож­но дать од­но­знач­ный от­вет. Речь идёт о рус­ском ли­те­ра­тур­ном язы­ке. Оформ­ле­ние рус­ско­го язы­ка для чи­та­ю­щей пуб­ли­ки про­ис­хо­ди­ло и рань­ше. Мож­но ска­зать, что «Сло­во о За­ко­не и Бла­го­да­ти» ми­т­ро­по­ли­та Ила­ри­о­на со­зда­ло рус­ский ли­те­ра­тур­ный язык, мож­но до­пу­с­тить, что пред­по­сыл­ки бы­ли и до это­го. Но в древ­не­рус­ской ли­те­ра­ту­ре не бы­ло ещё то­го, что мы на­зы­ва­ем соб­ст­вен­но ли­те­ра­ту­рой – как не­ко­то­рое спе­ци­фи­че­с­кое ис­кус­ст­во сло­ва. Та­кое спе­ци­фи­че­с­кое ис­кус­ст­во на­ча­лось у нас в XIX ве­ке. И, как счи­та­ет Ви­но­гра­дов, к мо­мен­ту по­яв­ле­ния Пуш­ки­на фор­ми­ро­ва­ние рус­ско­го ли­те­ра­тур­но­го язы­ка уже во­шло в свой за­вер­ша­ю­щий этап. А Пуш­кин вы­сту­пил за­вер­ши­те­лем это­го про­цес­са. По­ни­ма­е­те, Пуш­кин не был пи­са­те­лем в обыч­ном смыс­ле это­го сло­ва. Он был пер­вым субъ­ек­том по­эти­че­с­ко­го бы­тия. Он­то­ло­ги­че­с­кую свою функ­цию язык вы­пол­ня­ет все­гда, но субъ­ек­ты это­го вы­пол­не­ния бы­ва­ют раз­лич­ной мощ­но­с­ти. А Пуш­кин был на­столь­ко мощ­ным, что он ещё не пре­взой­дён и по ны­неш­нее вре­мя. Мо­жет быть, и не нуж­но, чтоб он был пре­взой­дён. Он до­вёл эту функ­цию язы­ка до мак­си­маль­ной сте­пе­ни.

– Это дей­ст­ви­тель­но – мак­си­маль­ная сте­пень?

– Я ду­маю, что – мак­си­маль­ная. Пуш­кин осу­ще­ст­вил се­бя как по­эта впол­не в «Ка­пи­тан­ской доч­ке».

– По­че­му вы на­ста­и­ва­е­те имен­но на этом про­из­ве­де­нии?

– Это за­вер­шён­ное про­из­ве­де­ние, за­вер­шён­ное вы­ска­зы­ва­ние. «Ев­ге­ний Оне­гин» – не за­вер­шён­ное про­из­ве­де­ние, «Ма­лень­кие тра­ге­дии» – то­же. А вот по­сле «Ка­пи­тан­ской доч­ки» у Пуш­ки­на не ос­та­лось ни од­но­го круп­но­го за­мыс­ла. Я ду­маю, Пуш­кин по­ни­мал, что он сде­лал всё и за­вер­шил своё по­эти­че­с­кое бы­тие, как Мо­царт (име­ет­ся в ви­ду про­из­ве­де­ние Пуш­ки­на «Мо­царт и Са­ль­е­ри». – Ред.).

– Но ведь Мо­царт, по су­ти, спро­во­ци­ро­вал Са­ль­е­ри?

– Ко­неч­но! Де­ло в том, что Са­ль­е­ри – че­ло­век, у ко­то­ро­го нет са­мо­сто­я­тель­ной во­ли. Он про­сто очень тон­ко чув­ст­ву­ет во­лю Мо­цар­та и яв­ля­ет­ся тем, кто ис­пол­ня­ет слу­жеб­ную функ­цию. Во­ля к смер­ти – это во­ля Мо­цар­та, а Са­ль­е­ри толь­ко эту во­лю осу­ще­ств­ля­ет. По­это­му тра­ги­че­с­кая ви­на Мо­цар­та и со­сто­ит в том, что он как бы спро­во­ци­ро­вал Са­ль­е­ри на убий­ст­во.

– И точ­но так же бы­ло с Пуш­ки­ным?

– В оп­ре­де­лён­ной сте­пе­ни – да. Про­сто в этом во­про­се нуж­но знать пред­ду­эль­ную си­ту­а­цию. У Пуш­ки­на то­же бы­ла во­ля к смер­ти, хо­тя, ко­неч­но, как че­ло­ве­ку ему не хо­те­лось уми­рать. Но как по­эт он и осу­ще­ст­вил то дви­же­ние, ко­то­рое ста­ло при­го­во­ром для не­го как для че­ло­ве­ка.

– То есть, в слу­чае с Пуш­ки­ным он как по­эт убил в се­бе че­ло­ве­ка? Как го­во­рил Ниц­ше, «че­ло­ве­че­с­кое, слиш­ком че­ло­ве­че­с­кое»?

– Не че­ло­ве­ка, а субъ­ек­та жи­вот­но­го бы­тия. Убий­ст­во в дан­ном слу­чае зву­чит как-то слиш­ком окон­ча­тель­но. Де­ло в том, что то, что нам пред­став­ля­ет­ся смер­тью – это как бы воз­вра­ще­ние или, гру­бо го­во­ря, – со­бы­тие об­рат­но­го пре­вра­ще­ния. Пуш­кин пре­вра­ща­ет се­бя в то, что ког­да-то се­бя пре­вра­ти­ло в не­го.

– Ска­жи­те, по­жа­луй­ста, а по­ни­ма­ние всей этой ве­ли­чи­ны по­эта в на­шем ми­ре сей­час при­сут­ст­ву­ет? По­ни­ма­ют ли это хо­тя бы в Рос­сии, в Моск­ве?

– По­эт Юрий Куз­не­цов ска­зал, что на­сто­я­щий рус­ский по­эт дол­жен жить в Моск­ве. Это аб­со­лют­но вер­но. От­ме­тим важ­ную де­таль: как раз те, кто не­на­ви­дят Моск­ву, стре­мят­ся в ней жить.

– ???

– По­ни­ма­е­те, мно­гие при­ез­жа­ют ту­да, что­бы как раз за­да­вить всё рус­ское. Ведь чем боль­ше воз­ра­с­та­ет он­то­ло­ги­че­с­кая мощь, тем силь­нее со­про­тив­ле­ние. По­это­му все эти пуб­ли­ку­е­мые «звёз­ды» там гла­вен­ст­ву­ют. Ес­ли, как бы ска­зал Ма­я­ков­ский, та­кие «звёз­ды», как Ло­ли­та, Мо­и­се­ев, за­жи­га­ют­ся, зна­чит – это ко­му-ни­будь нуж­но. Моск­ва – это дей­ст­ви­тель­но серд­це Рос­сии, и по­то­му-то это серд­це хо­тят ат­ро­фи­ро­вать и обес­си­лить.

– По­лу­ча­ет­ся, что есть две Моск­вы! Од­на Моск­ва – серд­це Рос­сии, са­к­раль­ный го­род для рус­ско­го че­ло­ве­ка, а вто­рая Моск­ва – внеш­няя с за­си­ль­ем по­псы, не рус­ская Моск­ва? Как же пре­одо­леть эту двой­ст­вен­ность?

– Внеш­нее пе­ре­дви­же­ние че­ло­ве­ка в Моск­ву не все­гда есть пе­ре­дви­же­ние в ис­тин­ную Моск­ву. Че­ло­ве­ка сра­зу за­хва­ты­ва­ют про­за­и­че­с­кие про­бле­мы (жи­льё, ра­бо­та, день­ги), а это от­ни­ма­ет очень мно­го энер­гии. По­то­му пе­ре­ме­ще­ние в Моск­ву во­все не га­ран­ти­ру­ет, что ты по­пал в са­мое серд­це Рос­сии. Пред­ставь­те, на­при­мер, при­хо­ди­те вы к се­бе до­мой, а там – чу­жие лю­ди, ко­то­рые всё из­га­ди­ли. Это мо­жет про­из­ве­с­ти не­хо­ро­шее впе­чат­ле­ние.

По­ни­ма­е­те, че­ло­век вну­т­ри се­бя мо­жет за­клю­чать оп­ре­де­лён­ный го­род. А рус­ский че­ло­век за­клю­ча­ет в се­бе Моск­ву. Здесь очень чёт­кая ана­ло­гия с Пуш­ки­ным. Вот Брод­ский, на­при­мер, го­во­рил, что, мол, да­вай­те по­ста­вим во гла­ву по­эзии ко­го-то дру­го­го, но толь­ко не Пуш­ки­на. Тут имен­но цель – кто угод­но, но толь­ко не Пуш­кин! И так же с Моск­вой: что угод­но, лишь бы не Моск­ва! И, как мне ка­жет­ся, в Моск­ве мо­гут столк­нуть­ся эти две си­лы: Моск­ва, ко­то­рая «на­ше всё», и Моск­ва, ко­то­рая «на­ше ни­что».

– Вы в сво­их ра­бо­тах из всех рус­ских по­этов, кро­ме Пуш­ки­на, осо­бо вы­де­ля­е­те не­дав­но ушед­ше­го от нас Юрия Куз­не­цо­ва (рус­ский по­эт Юрий Куз­не­цов умер в 2003 го­ду. – Ред.). По­яс­ни­те, по­жа­луй­ста, его роль в рус­ской по­эзии.

– Ме­реж­ков­ский как-то ска­зал, что Пуш­кин рас­пал­ся на две сво­их ипо­с­та­си: на яс­но­вид­ца ду­ха До­сто­ев­ско­го и на яс­но­вид­ца пло­ти Тол­сто­го. Ожи­дал­ся по­эт, ко­то­рый пре­одо­лел бы эту ан­ти­но­мию. Имен­но та­ким по­этом был Юрий Куз­не­цов. Куз­не­цо­ва спе­ци­аль­но ста­ра­ют­ся за­мол­чать. Вот я не­сколь­ко лет на­зад ку­пил кни­гу по ис­то­рии рус­ской ли­те­ра­ту­ры ка­ко­го-то ино­ст­ран­ца. Там есть очень мно­гие рус­ские по­эты, но нет Юрия Куз­не­цо­ва. Я за­ме­тил, что у со­вре­мен­ных кри­ти­ков и ли­те­ра­ту­ро­ве­дов раз­ви­ва­ет­ся ка­кая-то «куз­не­цо­во­фо­бия». Они бо­ят­ся Куз­не­цо­ва.

– Это по­яс­ня­ет­ся тем, что лю­ди бо­ят­ся по­нять под­лин­ную по­эти­че­с­кую глу­би­ну?

– Не нуж­но, что­бы лю­ди по­ни­ма­ли Куз­не­цо­ва. Нуж­но, что­бы Куз­не­цо­ва, как и Пуш­ки­на, лю­ди хо­тя бы про­сто чи­та­ли. Ведь ког­да они чи­та­ют этих по­этов, они ста­но­вят­ся субъ­ек­та­ми по­эти­че­с­ко­го бы­тия. Чи­тая этих по­этов, лю­ди им как бы со­твор­че­ст­ву­ют, под­ни­ма­ясь на их уро­вень. Тут лег­че по­яс­нить че­рез ре­ли­гию. Вот цер­ковь – она толь­ко со­хра­ня­ет свя­тость. А ведь де­ло не в том, что­бы со­хра­нять, дер­жать, а в том, что­бы ре­а­ли­зо­вы­вать. По­эт – это и есть тот, кто ре­а­ли­зо­вы­ва­ет выс­шее бы­тие. Ис­тин­ная по­эзия все­гда тре­бу­ет от че­ло­ве­ка мак­си­маль­но­го пре­одо­ле­ния се­бя са­мо­го. Вспом­ни­те пуш­кин­ско­го «Про­ро­ка»:

 

И внял я не­ба со­дро­га­нье, И гор­ний ан­ге­лов по­лёт, И гад мор­ских под­вод­ный ход, И доль­ней ло­зы про­зя­ба­нье. И он к ус­там мо­им при­ник, И вы­рвал греш­ный мой язык, И пра­зд­но­слов­ный и лу­ка­вый, И жа­ло му­д­рыя змеи В ус­та за­мер­шие мои Вло­жил дес­ни­цею кро­ва­вой. И он мне грудь рас­сёк ме­чом, И серд­це тре­пет­ное вы­нул, И угль, пы­ла­ю­щий ог­нём, Во грудь от­вер­стую во­дви­нул.

 

К со­жа­ле­нию, в на­ши дни че­ло­век не же­ла­ет се­бя пре­одо­ле­вать, ос­та­ва­ясь про­за­и­че­с­ким ни­что­же­ст­вом. Как пи­сал со­вре­мен­ный по­эт Ва­си­лий Ка­зан­цев, го­во­ря о со­вре­мен­ном ми­ро­ощу­ще­нии:

 

– От­ча­яв­ший­ся! Встань. От­ны­не – Ты не про­рок, но че­ло­век. И мир без­бреж­ней за­си­ял. Дох­нул огонь в его раз­ма­хе. Хо­тел шаг­нуть я – и... упал. Под­ко­шен­ный – ле­жу во пра­хе.

Беседу вёл Максим ГАЗИЗОВ