Архив : №42. 21.10.2011

Лицейский урок

Пер­вое впе­чат­ле­ние при пер­вом по­се­ще­нии Цар­ско­го Се­ла: обу­чить и вы­учить мож­но лю­бо­го. Пе­ред то­бою, по­мнит­ся, ра­бо­ты ли­це­и­с­тов по ри­со­ва­нию. Ру­кою Пуш­ки­на сде­лан­ных сре­ди них не­ту или, на­обо­рот, не по­мню. Но всё как на­до, всё как у лю­дей. Ни к од­но­му ри­сун­ку не нуж­но под­пи­си – как сде­лал один ху­дож­ник к сво­ей кар­ти­не, су­дя по до­ре­во­лю­ци­он­но­му ещё анек­до­ту: СИЕ ЛЕВ, А НЕ СО­БА­КА. И для шко­лы, с точ­ки зре­ния шко­лы всё ве­ли­ко­леп­но, всё об­раз­цо­во!

Зна­чит, каж­дый спо­со­бен ока­зать­ся не рас­тя­пой, не ку­ри­ца ла­пой, а ри­со­вать, петь, тан­це­вать как на­до. Уж не тре­бую пля­сать – ис­кус­ст­во ещё бо­лее бо­га­тое, ещё бо­лее слож­ное. Не­да­ром Лер­мон­тов

на пля­с­ку с то­па­нь­ем и сви­с­том под го­вор пья­ных му­жич­ков

смо­т­реть был го­тов до пол­но­чи, го­тов был ею упи­вать­ся и упи­вал­ся – но толь­ко гля­дя и как бы под­гля­ды­вая. Упив­шись же, вы­хо­дил он один на до­ро­гу, и ему от­кры­ва­лось тог­да уже за­пре­дель­но пре­крас­ное.

Так вот. Это­го вы пусть не уме­е­те: ни пля­сать, как лю­ди вре­мён Пуш­ки­на-Лер­мон­то­ва, ни со­здать ше­девр в сло­вах: ночь ти­ха, пу­с­ты­ня внем­лет бо­гу.

Ли­це­и­с­ты всё та­кое уме­ли по­го­лов­но. И сти­хи пи­са­ли, хо­тя под­час ко­ря­во. Од­на­ко в об­ще­ст­ве из­ве­ст­но­го об­ра­зо­ва­тель­но­го уров­ня тех лет – в нём все и каж­дый, хо­тя спо­соб­но­с­ти и да­ро­ва­ния раз­ни­лись, по­ни­ма­ли од­но: да,

каж­дый по­ря­доч­ный че­ло­век дол­жен уметь пи­сать сти­хи.

Хоть шут­ли­во-глу­по­ва­то, хоть уз­ко­му кру­гу дру­зей, хоть в аль­бом се­с­т­ре или иной ба­рыш­не – но из­воль уметь хоть за­риф­мо­вать не­му­д­ря­щие строч­ки.

И все, ху­до-бед­но, уме­ли это де­лать – от Пе­т­ру­ши Гри­нё­ва до по­это­убий­цы Мар­ты­но­ва.

Как с этим ма­с­тер­ст­вом об­сто­ит сей­час? Вот пер­вый урок, пер­вое до­маш­нее за­да­ние рус­ско­му от вре­мён пуш­кин­ско­го Ли­цея.

 

Луч­ший вы­пу­ск­ник Ли­цея – что ри­со­валь­щик, что по­эт – дол­го был не­удо­бен и не­уго­ден го­су­дар­ст­ву. Од­на­ко на­ро­ду и го­су­дар­ст­ву он силь­но при­го­дил­ся по­том. Он при­го­дил­ся и лю­бо­му по­зд­ней­ше­му школь­ни­ку –

бу­ря мглою не­бо кро­ет

и т.п.: По­дру­га дней мо­их су­ро­вых, Я по­мню чуд­ное мгно­ве­нье, Я па­мят­ник се­бе воз­двиг не­ру­ко­твор­ный – вплоть до не ос­по­ри­вай глуп­ца. При­го­дил­ся Пуш­кин Го­го­лю и Глин­ке, Чай­ков­ско­му и Че­хо­ву; при­го­дил­ся Бул­га­ко­ву (срав­ни­те «Бе­сы» с «Ма­с­те­ром и Мар­га­ри­той»); при­го­дил­ся Шо­ло­хо­ву (срав­ни­те «Ка­пи­тан­скую доч­ку» и «Ти­хий Дон»). Да и сам пред­во­ен­ный юби­лей его – ска­жем, 1937 го­да – не во­ору­жил ли он бу­ду­щих бой­цов? То есть бой­цов 1940-го (не­об­хо­ди­мая смерт­но, и уже тем са­мым зна­ме­ни­тая Фин­ская), по­том бой­цов 1941-го и 1945-го го­дов. Раз­ве не так?

Мы за­пом­ним су­ро­вую осень…

То есть – «вы по­мни­те: тек­ла за ра­тью рать…»? Урок из су­ро­во­го про­шло­го.

Не будь Пуш­ки­на с его сти­ха­ми в двад­ца­ти­ле­тие Ли­цея (1831) –

Сзы­вай­те ж, гроз­ные ви­тии, Сво­их оз­лоб­лен­ных сы­нов: Есть ме­с­то им в по­лях Рос­сии, Сре­ди не­чуж­дых им гро­бов –

то тог­да что бы бы­ло? Что бы бы­ло да­же с на­ши­ми пла­мен­ны­ми эс­т­рад­ни­ка­ми-ше­с­ти­де­сят­ни­ка­ми?

Ес­ли бы нем­цы взя­ли Моск­ву, но со­хра­ни­ли По­ли­тех­ни­че­с­кий – так, для боль­ших ока­зий – то пе­ли бы там не­о­бы­чай­но чут­кие и гиб­кие ше­с­ти­де­сят­ни­ки и ше­с­ти­де­сят­ни­цы иное. Они пе­ли бы не Крас­ную, а сов­сем иную ар­мию-по­бе­ди­тель­ни­цу. Пе­ли бы как ми­лень­кие. И тре­бо­ва­ли бы вы­не­с­ти из Мав­зо­лея не ти­ра­на, а са­мо­го Ле­ни­на.

***

Од­на­ко мы о Ли­цее. И мы не о двад­ца­ти­ле­тии Ли­цея, а о двух­сот­ле­тии его: 1811–2011.

И всё, что вме­с­ти­лось в это, на­до бы сно­ва вос­петь. Вос­петь мы не мо­жем по не­име­нью у нас по­эти­че­с­ко­го да­ра. Од­на­ко ес­ли есть го­ло­ва, то на­до хо­тя б что-то про­ду­мать и да­же пе­ре­ду­мать.

Вы по­мни­те, как на­чи­нал­ся Ли­цей? Осень 1811. Ок­тябрь уж на­сту­пил – и мос­ков­ский маль­чик, за­ха­ров­ско-вя­зём­ский маль­чик, тот маль­чик, что был вос­пи­тан в ви­ду зна­ме­ни­то­го зве­ни­го­род­ско­го Сав­ви­на мо­на­с­ты­ря, ока­зал­ся пе­тер­бурж­цем. Он ока­зал­ся в ок­ру­же­нии бла­го­род­но-бле­с­тя­ще-де­мо­кра­тич­ных на­став­ни­ков – с ду­шою пря­мо гет­тин­ген­ской. И по­ш­ло бы мно­гое на­смар­ку, ес­ли бы не 1812 год. Вы это всё, ко­неч­но, по­мни­те, и в пред­две­рии дру­го­го двух­сот­ле­тия, 1812–2012, этим жи­вё­те. А имен­но, по­вто­ряю:

Вы по­мни­те: тек­ла за ра­тью рать, Со стар­ши­ми мы бра­ть­я­ми про­ща­лись, И в сень на­ук с до­са­дой воз­вра­ща­лись, За­ви­дуя то­му, кто уми­рать Шёл ми­мо нас…

Ес­ли вы и вправ­ду по­мни­те, то как раз вду­май­тесь и пе­ре­ду­май­те: вы дав­но ви­де­ли рус­ских маль­чи­ков, что за­ви­до­ва­ли тем, кто уми­рать шёл ми­мо них?

По­сле 1941-го го­да мы та­ко­го рус­ско­го чув­ст­ва не на­блю­да­ли. (Ну, я умол­чал, что 1941 год был увен­чан 1945-м.)

***

Не знаю, этим ли за­вер­шить. Но Ли­цей – гнез­до уни­вер­саль­но-про­све­щен­че­с­ко­го де­мо­кра­тиз­ма. По­мни­те, в чём Пуш­кин, ког­да встре­тил­ся с ня­ней в Ми­хай­лов­ском, пря­мо при­зна­вал­ся? Не до­б­ром Ли­цей вспо­ми­наю, а слу­шаю ня­ни­ны сказ­ки – каж­дая есть по­эма – и тем вос­пол­няю ог­ре­хи сво­е­го ПРО­КЛЯ­ТО­ГО вос­пи­та­ния.

Ня­ня го­во­ри­ла ему на­и­зусть на­род­ное, и он чув­ст­во­вал: род­ное – это не Воль­тер или да­же Шил­лер. Ня­ня пе­ла, как де­ви­ца за во­дой по­ут­ру шла. Пуш­кин за­пом­нил: там де­ви­ца при­зна­лась – мол,

не хо­чу пер­ст­ня но­сить, хо­чу ТАК друж­ка лю­бить.

И – Пуш­кин сра­зу ре­шил: имен­но ТАК друж­ка лю­бить Та­ть­я­на – а он как раз и пи­сал тог­да ро­ман в сти­хах имен­но о ней – не ста­нет.

По про­кля­то­му ли­цей­ско­му вос­пи­та­нию – ес­ли-ес­ли по не­му, то лю­бовь так, она воз­мож­на и пре­ле­ст­на. А по-рус­ски ес­ли – то нет! И Пуш­кин шу­тил, ког­да го­во­рил, буд­то Та­ть­я­на за­му­жем и вер­ная му­жу – «уд­ра­ла с ним шту­ку». Это сде­ла­ли ня­ня, сказ­ка и пес­ня.

А сколь­ко ж вы зна­е­те рус­ских ска­зок на­и­зусть? Сколь­ко вы зна­е­те рус­ских пе­сен? (Сей­час при во­про­се-за­про­се спой­те рус­скую пес­ню все ис­пол­ня­ют «Ка­тю­шу»: оно не­пло­хо, оно не впол­не рус­ское, од­на­ко не ня­ни­ных же вре­мён… А тог­да рус­ские жи­ли не­сколь­ко ина­че. Они по­беж­да­ли под Бо­ро­ди­ным <Бо­ро­ди­ном, Бо­ро­ди­но>, по­беж­да­ли в Вар­ша­ве. Под ба­ла­лай­ку –

те­перь нуж­на мне ба­ла­лай­ка –

– по­беж­да­ли они и на Шип­ке. Под ба­ла­лай­ку и гар­монь спа­са­ли Моск­ву 1941-го го­да. Вы го­то­вы к по­доб­но­му? Вы ос­на­ще­ны по­бед­ным ору­жи­ем – или же у вас в ру­ках ги­та­ра Аф­га­ни­с­та­на и се­вер­но­го Кав­ка­за?

Ок­тябрь уж на­сту­пил, и ту­чи над го­ро­дом вста­ли; а у вас под ру­кой раз­ве что ги­та­ра и «пле­ер». С этим ни­ког­да рус­ский мир ни­ко­го не по­беж­дал.

Возь­ми­те же от Пуш­ки­на пол­но­ту рус­ско­го: и блеск (под­чал лож­ный) все­ев­ро­пей­ско­го Ли­цея, и ня­ни­ны пес­ни-сказ­ки. Брось­те ги­та­ру и «пле­ер». Возь­ми­те в ру­ки гар­мош­ку. И по­про­си­те у все­рос­сий­ско­го те­ле­ви­де­ния, вме­с­то «Спят ус­та­лые иг­руш­ки», что­бы все 365 дней пе­ре­да­ва­ли де­тям по сказ­ке од­но­го из на­ро­дов Зем­ли. Лю­бо­го на­ро­да (лю-бо-го), но толь­ко чтоб на­род­ные. И де­шев­ле обой­дёт­ся, и бу­дет по­лез­нее.

***

Не тре­буй­те от Пуш­ки­на то­го, че­го он вам не до­дал и дать не мог. В его вре­ме­на че­ло­ве­ко-ар­тист но­сил и ле­ле­ял трёх­вер­ш­ко­вые хо­лё­ные ног­ти. (Од­но­вре­мен­но – он лю­бил про­стой на­род.) Чуть поз­же его на­сле­до­ва­тель смо­т­рел со сто­ро­ны, одо­б­ряя,

на пля­с­ку с то­па­нь­ем и сви­с­том.

Ещё поз­же – на­ту­раль­ней­ше рус­ский по­эт шёл рус­скою до­ли­ной:

на за­тыл­ке ке­пи, в лай­ко­вой пер­чат­ке смуг­лая ру­ка.

И он – ски­да­вал с се­бя «свой ко­с­тюм ан­г­лий­ский», брал в ру­ки ко­су и де­лал ра­бо­ту со все­ми.

По­том воз­ник Руб­цов. У не­го ни длин­ных ног­тей, ни ан­г­лий­ско­го ко­с­тю­ма (та­кой, а la Byron, был лю­би­мым оде­я­нь­ем и Бло­ка) – та­ко­го у не­го сов­сем не име­лось. Руб­цов, вме­с­те с во­ро­ной, мог взо­брать­ся на род­ной школь­ный за­бор; дер­жал в ру­ках ко­су и кир­ку, кру­тил ка­кой-то дви­жок на па­ро­хо­де – не знаю, сам я это­го не де­лал; но от­бой­ный мо­ло­ток по­че­му-то за­пом­нил.

Так вот: дух Пуш­ки­на спа­сал Моск­ву ок­тя­б­ря-де­ка­б­ря 41-го го­да. Что­бы спа­сать Моск­ву в 41-м го­ду, хо­лё­ные ног­ти и ан­г­лий­ские ко­с­тю­мы с пер­чат­ка­ми уже де­лу ме­ша­ли.

Возь­ми­те урок, или до­маш­нее за­да­ние, возь­ми­те его как от Пуш­ки­на-ли­це­и­с­та и от Пуш­ки­на, про­зрев­ше­го в Ми­хай­лов­ском, так и от до­б­рых на­след­ни­ков Пуш­ки­на.

Го­ло­ву на от­се­че­ние: у вас ведь не­ту и про­кля­то­го ли­цей­ско­го вос­пи­та­ния. Не­ту его у вас, хо­тя вы ста­ра­е­тесь изо­б­ра­зить, буд­то есть, осо­бен­но ес­ли жи­вё­те в Пи­те­ре и рас­по­ла­га­е­те под Пи­те­ром да­чею.

Всё, что не­до­по­лу­чил и что вам не­до­дал Пуш­кин – не тре­буй­те от не­го: до­де­лай­те это са­ми. А всё, чем он об­ла­дал – это, ко­неч­но, ос­вой­те. Ина­че вам и на за­ка­те 2011 го­да Моск­ву не спа­с­ти. (А Жи­ри­нов­ский – о, Жи­ри­нов­ский вас к это­му при­зы­ва­ет.) Тут нуж­но и пуш­кин­ское на­сле­дие, и руб­цов­ское – и что-то но­вое, сов­сем но­вое. (Ес­те­ст­вен­но, без сквер­но­сло­вия и иных по­доб­ных лже­сви­де­тельств о ва­шей яко­бы рус­ско­с­ти.)

***

Бой­тесь пуш­ки­ни­с­тов? Не знаю. По Ма­я­ков­ско­му ес­ли, то страш­но, ес­ли

Ста­ро­моз­гий Плюш­кин, Пё­рыш­ко дер­жа, по­ле­зет с пе­ре­ржав­лен­ным…

Но что Ма­я­ков­ский? Он или вправ­ду бо­яз­лив, или во­об­ще в раз­го­во­ре с Пуш­ки­ным на­прас­но взял ин­то­на­цию ами­ко­шон­скую – ну, то есть за­па­ни­бра­та.

По­мню, Бо­рис Аро­но­вич Бя­лик, ста­рый ле­нин­гра­дец и близ­кий друг Ми­ха­и­ла Ар­ка­дь­е­ви­ча Свет­ло­ва, го­во­рил по это­му по­во­ду: не то, что­бы бо­ять­ся пуш­ки­ни­с­тов, а то, что ско­ро и бо­ять­ся бу­дет не­ко­го! Все пе­ре­ве­дут­ся.

Ну, это че­рес­чур. Пуш­ки­ни­с­ти­ку – в ли­це её от­дель­ных пред­ста­ви­те­лей – на­до про­сто луч­ше по­ни­мать; за­чем уж так бо­ять­ся. По Юрию Ми­хай­ло­ви­чу Лот­ма­ну, в пуш­кин­ские го­ды, с 1825–1826-го, из рус­ско­го об­ще­ст­ва уш­ла нрав­ст­вен­ность. В Вар­ша­ве 1830–1831 го­дов, в се­ва­с­то­поль­ских бы­лях, на Шип­ке и Плев­не 1877–1878 го­дов рус­ской нрав­ст­вен­но­с­ти не бы­ло. Но это зна­ток.

А вот пуш­ки­но­ве­де­ние ря­до­вое. Зна­ет ли оно, что та­кое быть моск­ви­чом с За­ха­ро­вым и Зве­ни­го­ро­дом? Зна­ет ли оно, что та­кое «моё име­нье» – или, мно­го про­ще, что та­кое моё се­ле­нье? Зна­ет ли оно, что та­кое учить­ся в Ли­цее, что та­кое го­во­рить по-фран­цуз­ски с дет­ст­ва? Зна­ет ли оно на­и­зусть, без книж­ки, ка­ко­ва хоть од­на не­при­ду­ман­ная сказ­ка – хоть од­но­го и не­рус­ско­го на­ро­да? За­ви­до­ва­ло ли оно хоть раз то­му, кто шёл на смерть – или все­гда ос­на­ща­ло, одо­б­ря­ло или со­зда­ва­ло по по­во­ду Кав­ка­за ко­ми­те­ты де­зер­тир­ских ма­те­рей?

Ски­ну­ло ли оно хоть раз с се­бя свой ко­с­тюм ан­г­лий­ский и лай­ко­вые пер­чат­ки? Впро­чем, оно их и в гла­за не ви­де­ло, как и ко­су-ли­тов­ку. А по-руб­цов­ски, по там­бу­рам и кры­шам ва­го­нов, оно по Рос­сии то­же ни­ког­да не ез­ди­ло; го­вор пья­ных му­жич­ков оно ед­ва ли ког­да одо­б­ря­ло, уж не го­во­ря о сов­ме­ст­ной пля­с­ке с ни­ми.

От­ку­да же ему пой­ти к по­зна­нию Пуш­ки­на-рус­ско­го, Пуш­ки­на-ев­ро­пей­ца?

Впро­чем, был и по­движ­ник Гей­чен­ко. Дак и про не­го го­во­рят, буд­то он по­ст­ра­дал от ста­ли­низ­ма и всю жизнь осуж­дал его.

Осуж­дать грипп за то, что ты им ког­да-то пе­ре­бо­лел? Не знаю, не знаю. Ту­ше­вать­ся от это­го, ско­рее все­го, не на­до. Возь­ми­те от ле­та­ю­ще­го, па­ря­ще­го, пыл­ко­го, хват­ко­го и зем­но­го Пуш­ки­на всё, что он нам дал. До­де­лай­те за Пуш­ки­на то, что при нём толь­ко на­чи­на­ли де­лать и ев­ро­пей­ски гра­мот­ные, и со­ве­ст­ли­во-по­ря­доч­ные рус­ские. Они тог­да толь­ко-толь­ко на­ча­ли мол­ча по­ни­мать, что 600-лет­нее рус­ское дво­рян­ст­во боль­ше 700 лет – не про­тя­нет. Они роб­ко, как мар­тыш­ка оч­ки, ощу­пы­ва­ли ко­су-ли­тов­ку и пи­са­ли об се­бе, как Тол­стой и его Лё­вин, по­эмы, а не бас­ни. Они и не ду­ма­ли взо­брать­ся, по­доб­но Руб­цо­ву, вме­с­те с за­штат­ней­шей во­ро­ной, на сель­ский школь­ный за­бор; по­ду­май­те, мог ли бы это хо­тя бы по­меч­тать сде­лать Тют­чев?

Та­ко­вы и сти­хи Тют­че­ва: «эта Ниц­ца», «эти бед­ные се­ле­нья». Де­лай­те от­сю­да и ещё даль­ше ша­ги впе­рёд; но­вый Руб­цов не за­мед­лит ро­дить­ся.

И – сов­сем за­был, хо­тя впер­вые об этом по­ду­мал, воз­же­лал это­го дав­но. Рус­ская дочь моя, рус­ская моя внуч­ка или по­дру­га:

спой мне пес­ню, как де­ви­ца! –

как де­ви­ца, а не как раз­нуз­дан­но-рас­хля­бан­ная, бес­сты­жая, бес­по­лая и без­но­гая, без­мыс­лен­ная «Мисс-Юр­ма­ла 2011» (или как у них там). Тог­да пуш­кин­ское де­ло – что ли­цей­ское, что по­сле­ли­цей­ское – ещё не за­губ­ле­но. Ведь Пуш­кин за­бо­тил­ся, что­бы та­кой край, как не­за­ви­си­мая При­бол­до­ва-Юр­ма­ла, был по ду­ху на­шен­ский. Не же­лал он им, юным При­бол­до­вам, не­за­ви­си­мо­с­тей от че­с­ти-со­ве­с­ти.

По­зд­ней осе­нью 2011 го­да как не вспом­нить ли­цей­ских уро­ков и не­до­вы­пол­нен­ных Рос­си­ей до­маш­них за­да­ний на бу­ду­щее.

Сергей НЕБОЛЬСИН