Архив : №06. 10.02.2012

Апоплексического склада

Представляя последнюю книгу Наума Берковского «Романтизм в Германии», вышедшую через год после смерти автора, Александр Аникст подчеркнул: «Н.Берковский не был литературоведом в узком смысле слова.

В больших этюдах и малых эссе он всегда ставил проблемы, интересные для всех думающих людей. В ранних работах особенно проявился социологический уклон, вообще характерный для нашего литературоведения в 20-е и первую половину 30-х годов. Но уже тогда определился принцип, которому Н.Берковский следовал во всех работах до последних дней. В литературе его волновала проблема человека, и он всегда изучал её в связи с общественным положением личности, в зависимости от социально-политических условий. Судьбы писателей, их героев, наконец – литературных форм Н.Берковский всегда рассматривал в связи с состоянием общества».

 

Наум Яков­ле­вич Бер­ков­ский ро­дил­ся 1 (по но­во­му сти­лю 14) ап­ре­ля 1901 го­да в Виль­но, в се­мье учи­те­ля. Окон­чив в Ека­те­ри­но­сла­ве ре­аль­ное учи­ли­ще, он по­сту­пил в Выс­ший ин­сти­тут на­род­но­го об­ра­зо­ва­ния, но по­сле пер­во­го кур­са в 1922 го­ду ему уда­лось пе­ре­ве­с­тись на эт­но­ло­го-линг­ви­с­ти­че­с­кое от­де­ле­ние в Пе­т­ро­град­ский уни­вер­си­тет.

В 1926 го­ду Бер­ков­ский по­лу­чил дип­лом и че­рез ка­кое-то вре­мя по­сту­пил в ас­пи­ран­ту­ру Ин­сти­ту­та срав­ни­тель­ной ис­то­рии ли­те­ра­тур и язы­ков За­па­да и Вос­то­ка. Он тог­да вни­ма­тель­но сле­дил за те­ку­щим лит­про­цес­сом. В раз­лич­ных жур­на­лах ре­гу­ляр­но пе­ча­та­лись его на­блю­де­ния о про­зе Ю.Оле­ши, О.Ман­дель­ш­та­ма, М.Чу­ман­д­ри­на. Осо­бо сто­ит от­ме­тить ста­тью кри­ти­ка «О ре­а­лиз­ме че­ст­ном и ре­а­лиз­ме во­ро­ва­том», ко­то­рая в 1928 го­ду бы­ла опуб­ли­ко­ва­на в жур­на­ле «На ли­те­ра­тур­ном по­сту».

В 1930 го­ду Бер­ков­ский, окон­чив ас­пи­ран­ту­ру, вы­пу­с­тил кни­гу сво­их жур­наль­ных и га­зет­ных ста­тей «Те­ку­щая ли­те­ра­ту­ра», в ко­то­рой он бле­с­тя­ще про­де­мон­ст­ри­ро­вал свой та­лант бор­ца. Ака­де­мик Г.М. Фрид­лен­дер впос­лед­ст­вии от­ме­тил: «Вклю­чив­шись в ста­ть­ях, со­бран­ных в пер­вой его кни­ге «Те­ку­щая ли­те­ра­ту­ра» (1930), в спо­ры о пу­тях раз­ви­тия со­вет­ской ху­до­же­ст­вен­ной про­зы, Н.Я. Бер­ков­ский за­нял тог­да по­зи­цию, ко­то­рая сра­зу вы­де­ли­ла его го­лос из об­ще­го хо­ра го­ло­сов тог­даш­них кри­ти­ков и ещё се­го­дня при пе­ре­чи­ты­ва­нии его кни­ги по­ра­жа­ет сво­ей про­ни­ца­тель­но­с­тью и не­о­быч­но­с­тью. Вы­дви­гая в сво­их ста­ть­ях – в про­ти­во­вес ле­фов­цам и пред­ста­ви­те­лям дру­гих «ле­вых» ли­те­ра­тур­ных те­че­ний – в ка­че­ст­ве клю­че­вой про­бле­мы, сто­я­щей пе­ред со­вет­ски­ми пи­са­те­ля­ми, за­да­чу со­зда­ния со­ци­аль­но­го ро­ма­на и иде­о­ло­ги­че­с­кой дра­мы боль­шо­го ин­тел­лек­ту­аль­но­го на­ка­ла, мо­ло­дой Бер­ков­ский уви­дел глав­ную за­да­чу ли­те­ра­ту­ры тех лет в рас­ши­ре­нии и уг­луб­ле­нии её ду­хов­но­го по­тен­ци­а­ла, в рос­те про­ник­но­ве­ния, с од­ной сто­ро­ны, во вну­т­рен­ний мир че­ло­ве­ка, а с дру­гой – в на­пря­жён­ный со­ци­аль­но-иде­о­ло­ги­че­с­кий смысл кон­флик­тов эпо­хи. Он рас­сма­т­ри­вал по­это­му про­па­ган­ди­ро­вав­шу­ю­ся ле­фов­ца­ми (и не­ко­то­ры­ми из рап­пов­цев) «ли­те­ра­ту­ру фак­та» как, в луч­шем слу­чае, все­го лишь пер­вую сту­пень на пу­ти ов­ла­де­ния ли­те­ра­ту­рой ма­те­ри­а­лом но­вой дей­ст­ви­тель­но­с­ти. Сту­пень эту он счи­тал по ро­ли для со­зда­ния бу­ду­ще­го со­вет­ско­го со­ци­аль­но-иде­о­ло­ги­че­с­ко­го ро­ма­на ана­ло­гич­ной той, ко­то­рую твор­че­ст­во очер­ки­с­тов «на­ту­раль­ной шко­лы» 1840-х го­дов сы­г­ра­ло для фор­ми­ро­ва­ния ис­то­ков боль­шо­го рус­ско­го ре­а­лиз­ма XIX ве­ка. От­сю­да ин­те­рес мо­ло­до­го Н.Я. Бер­ков­ско­го к та­ким «пе­ри­фе­рий­ным», с точ­ки зре­ния боль­шин­ст­ва кри­ти­ков, ли­те­ра­тур­ным яв­ле­ни­ям вто­рой по­ло­ви­ны 1920-х го­дов, как «по­эти­че­с­кая» про­за Б.Па­с­тер­на­ка, О.Ман­дель­ш­та­ма, Н.Ти­хо­но­ва, вы­со­кая оцен­ка им «Ча­па­е­ва» Д.Фур­ма­но­ва, ис­тол­ко­ван­но­го как важ­ная ве­ха на пу­ти дви­же­ния ли­те­ра­ту­ры от не­по­сред­ст­вен­но­го до­ку­мен­та­лиз­ма к глу­бо­ко со­дер­жа­тель­ной, вну­т­рен­не на­сы­щен­ной ин­тел­лек­ту­аль­ной про­зе. Уже в то вре­мя про­хо­дит че­рез ста­тьи мо­ло­до­го кри­ти­ка при­зыв рас­сма­т­ри­вать клас­си­че­с­кое на­сле­дие не как ар­се­нал фор­маль­ных средств и тех­но­ло­ги­че­с­ких при­ёмов ма­с­тер­ст­ва (та­ким оно пред­став­ля­лось в то вре­мя в боль­шин­ст­ве ра­бот, вы­шед­ших из-под пе­ра учё­ных «фор­маль­ной шко­лы» 1920-х го­дов и их бли­жай­ших уче­ни­ков), но преж­де все­го как ис­кус­ст­во глу­бо­ко­го по­сти­же­ния че­ло­ве­ка, ана­ли­за его вну­т­рен­не­го ми­ра, со­ци­аль­ной и ду­хов­ной жиз­ни об­ще­ст­ва».

С кни­ги «Те­ку­щая ли­те­ра­ту­ра» Бер­ков­ский на­чал ве­с­ти от­счёт сво­ей на­уч­ной и пе­да­го­ги­че­с­кой де­я­тель­но­с­ти. По сви­де­тель­ст­ву со­вре­мен­ни­ков, сту­ден­ты от не­го бы­ли без ума. По­бы­вав­ший у не­го на од­ной из лек­ций в том же 1930 го­ду Вла­ди­мир Ад­мо­ни вспо­ми­нал: «Те­ма его до­кла­да бы­ла не­по­мер­но ши­ро­ка – вся ис­то­рия но­вой не­мец­кой ли­те­ра­ту­ры под со­ци­аль­но-ис­то­ри­че­с­ким уг­лом зре­ния. По за­мыс­лу этот до­клад дол­жен был, та­ким об­ра­зом, при­ме­нить к ма­те­ри­а­лу не­мец­кой ли­те­ра­ту­ры став­ший к то­му вре­ме­ни обя­за­тель­ным со­ци­о­ло­ги­че­с­кий ме­тод изу­че­ния ис­кус­ст­ва – ме­тод, ко­то­рый тог­да рас­сма­т­ри­вал­ся как ис­тин­но марк­сист­ский. Но хо­тя в до­кла­де Бер­ков­ско­го дей­ст­ви­тель­но при­сут­ст­во­ва­ли со­ци­о­ло­ги­че­с­кие по­ня­тия и не раз шла речь о клас­со­вой борь­бе, глав­ным в до­кла­де бы­ли – по край­ней ме­ре для нас – воз­ни­кав­шие то и де­ло по хо­ду из­ло­же­ния ос­т­рые и точ­ные ха­рак­те­ри­с­ти­ки ху­до­же­ст­вен­ной су­ти от­дель­ных на­прав­ле­ний и про­из­ве­де­ний, по­рой па­ра­док­саль­ные, но все­гда до уди­ви­тель­но­с­ти ре­ль­еф­ные, как бы са­ми вы­чер­чен­ные ру­кой ху­дож­ни­ка. Впе­чат­ле­ние уве­ли­чи­ва­лось от той эмо­ци­о­наль­ной си­лы, с ко­то­рой Бер­ков­ский чи­тал свой до­клад, и от мо­щи его го­ло­са» (В.Ад­мо­ни, Т.Силь­ман. Мы вспо­ми­на­ем. СПб., 1993).

Дру­гой со­вре­мен­ник учё­но­го – склон­ный к вуль­гар­но­му со­ци­о­ло­гиз­му Сер­гей Ма­ла­хов в сво­их ме­му­а­рах под­черк­нул: «Этот та­лант­ли­вый кри­тик, лек­тор и учё­ный го­во­рил, как и пи­сал, столь ви­ти­е­ва­то, что да­же са­мые фри­воль­ные те­мы те­ря­ли под его пе­ром и в его ус­тах всё своё не­при­ли­чие. В ста­тье «Че­ст­ный и во­ро­ва­тый ре­а­лизм», опуб­ли­ко­ван­ной в жур­на­ле «На лит­по­с­ту», ав­тор срав­ни­вал, на­при­мер, по­эта Оси­па Ман­дель­ш­та­ма с «шар­ман­щи­ком», ко­то­рый «за­став­ля­ет ку­выр­кать­ся на це­поч­ке стро­ки обе­зь­ян­ку смыс­ла».

Как ли­те­ра­ту­ро­вед Бер­ков­ский в 30-е го­ды за­ни­мал­ся в ос­нов­ном гер­ма­ни­с­ти­кой. Он, бе­зус­лов­но, был про­фес­си­о­на­лом выс­ше­го клас­са. Это при­зна­ва­ли да­же его оп­по­нен­ты. Уж на­сколь­ко к не­му про­хлад­но от­но­сил­ся Юрий Ты­ня­нов, но в на­уч­ном пла­не он к учё­но­му ни­ка­ких пре­тен­зий предъ­я­вить не мог. Здесь уме­с­тен бу­дет рас­сказ Кор­нея Чу­ков­ско­го о том, как в ян­ва­ре 1934 го­да ему в лен­куб­ли­те по­вст­ре­чал­ся Бер­ков­ский. Учё­ный «рас­ска­зал мне, что ког­да-то он не­о­до­б­ри­тель­но ото­звал­ся о «Ва­зир-Мух­та­ре», и это­го бы­ло до­ста­точ­но, что­бы Ты­ня­нов вос­стал про­тив его при­ме­ча­ний к «Гер­ма­нии» Гей­не, пе­ре­ве­дён­ной Т-ым. «Не же­лаю со­труд­ни­чать с Бер­ков­ским», ГИХЛ (в ли­це Бес­ки­ной) не внял Т-ву и вы­пу­с­тил «Гер­ма­нию» с при­ме­ча­ни­я­ми Бер­ков­ско­го. Те­перь на­ме­че­но вто­рое из­да­ние, и Т. до­бил­ся то­го, что­бы уб­ра­ли при­ме­ча­ния Бер­ков­ско­го, хо­тя, по сло­вам по­след­не­го, не мог ука­зать ни од­но­го изъ­я­на в этих при­ме­ча­ни­ях. «За стол с фи­ли­с­тим­ля­на­ми не ся­ду», – го­во­рит Т.».

В 1934 го­ду Бер­ков­ский под сво­ей ре­дак­ци­ей и со сво­им вступ­ле­ни­ем из­дал в Ле­нин­гра­де кни­гу до­ку­мен­тов «Ли­те­ра­тур­ная те­о­рия не­мец­ко­го ро­ман­тиз­ма». За­тем он при­сту­пил к под­го­тов­ке пол­но­го со­бра­ния со­чи­не­ний Гей­не в две­над­ца­ти то­мах. Ви­ди­мо, за это ему в 1937 го­ду без за­щи­ты дис­сер­та­ции при­сво­и­ли учё­ную сте­пень кан­ди­да­та фи­ло­ло­ги­че­с­ких на­ук.

Но что­бы уце­леть в то слож­ное вре­мя, Бер­ков­ский ещё вес­ной 1936 го­да по­шёл на сдел­ку с дья­во­лом. Он в уго­ду че­ки­с­там за­клей­мил на со­бра­нии ле­нин­град­ских пи­са­те­лей по­зо­ром До­бы­чи­на. Бер­ков­ский ут­верж­дал: «До­бы­чин – это наш ле­нин­град­ский грех. Дур­ные ка­че­ст­ва на­чи­на­ют­ся преж­де все­го с его те­мы… До­бы­чин та­кой пи­са­тель, ко­то­рый ли­бо про­зе­вал всё, что про­изо­ш­ло за по­след­ние де­вят­над­цать лет в ис­то­рии на­шей стра­ны, ли­бо де­ла­ет вид, что про­зе­вал…».

В на­ча­ле вой­ны Бер­ков­ский был при­креп­лён к шта­бу Ле­нин­град­ско­го фрон­та. Учи­ты­вая его ши­ро­чай­шие по­зна­ния в об­ла­с­ти не­мец­кой куль­ту­ры, ар­мей­ское на­чаль­ст­во хо­те­ло при­влечь учё­но­го к контр­про­па­ган­дист­ским опе­ра­ци­ям. В те дни он осо­бен­но сбли­зил­ся с се­мь­ёй дру­го­го гер­ма­ни­с­та – Вла­ди­ми­ра Ад­мо­ни. «В пер­вые не­де­ли бло­ка­ды На­ум Яков­ле­вич жил у нас, – вспо­ми­нал впос­лед­ст­вии Ад­мо­ни. – В ча­сы ноч­ных тре­вог мы вме­с­те спу­с­ка­лись вниз и сто­я­ли в па­рад­ной – нам по­ла­га­лось ту­шить за­жи­га­тель­ные бом­бы, ес­ли они упа­дут на Соб­ст­вен­ные ули­цы. И од­наж­ды бом­ба, по­хо­жая на па­лоч­ку, сва­ли­лась, пы­ла­ю­щая, пря­мо пе­ред на­шей па­рад­ной – и мы за­ки­да­ли её пе­с­ком, про­явив про­вор­ст­во, ко­то­рое уди­ви­ло нас са­мих. Но обыч­но мы спо­кой­но бе­се­до­ва­ли – по­че­му-то пре­иму­ще­ст­вен­но о ро­ма­не XIX ве­ка» (В.Ад­мо­ни, Т.Силь­ман. Мы вспо­ми­на­ем. СПб., 1993).

То, что Бер­ков­ский пе­ре­жил в бло­ка­ду, не под­да­ва­лось ни­ка­ким опи­са­ни­ям. Поз­же учё­ный кое-что рас­ска­зал ис­кус­ст­во­ве­ду М.В. Ал­па­то­ву. «Ле­нин­град я те­перь вспо­ми­наю дво­я­ко, – пи­сал он в ян­ва­ре 1944 го­да. – Это бы­ло очень страш­ное и та­кое, что ни­ка­ким ис­кус­ст­вом не вы­ра­жа­ет­ся. Ис­кус­ст­во да­ёт об­раз, ме­ня­ет очер­та­ния, и тем са­мым у нас воз­ни­ка­ет власть над страш­ным и мы са­ми от не­го от­де­ля­ем­ся. А там бы­ло и соб­ст­вен­ное уча­с­тие и соб­ст­вен­ная под­вер­жен­ность страш­ным ве­щам, и осо­бен­но для ду­ши гу­би­тель­на бы­ла бес­фор­мен­ность все­го ви­ден­но­го и пе­ре­жи­то­го – мо­но­то­ния, за­стой, се­рость, ни дня ни но­чи. Лю­ди по­те­ря­ли вся­кую, да­же ми­ни­маль­ную об­ряд­ность – кра­ли соль у со­се­да за сто­лом, не умы­ва­лись, гру­би­ли друг дру­гу, га­ди­ли на ули­цах где по­па­ло, не хо­ро­ни­ли по­кой­ни­ков. По­те­ря фор­мы, обы­ча­ев, при­ли­чий и рав­но­душ­ное вы­ле­за­ние на­по­каз то­го, что все­гда за все­ми эти­ми фор­ма­ми кро­ет­ся и без них не­воз­мож­но, – вот что бы­ло, по­жа­луй, са­мое страш­ное и мут­ное. Я жил в сво­ей квар­ти­ре бо­лее по­лу­ме­ся­ца с тре­мя по­кой­ни­ка­ми, ко­то­рых не уби­ра­ли, каж­дый день уз­на­вал о но­вых смер­тях или ви­дел их и сам то­же хо­дил не­твёр­до – сре­ди все­го это­го на­до бы­ло еже­днев­но с ут­ра де­лать уси­лие быть жи­вым – до сих пор по­мню это уси­лие».

В бло­кад­ном Ле­нин­гра­де Бер­ков­ский по­пы­тал­ся на­чать ра­бо­ту над кни­гой «О ми­ро­вом зна­че­нии рус­ской ли­те­ра­ту­ры». Но в 1942 го­ду он, тя­же­ло­боль­ной, был эва­ку­и­ро­ван в Ал­ма-Ату. Там ему пред­ло­жи­ли воз­гла­вить од­ну из ка­федр в Ка­зах­стан­ском уни­вер­си­те­те. Од­на­ко ус­ло­вия в Ал­ма-Ате ока­за­лись ужас­ные. «Я жи­ву с се­мь­ёй в про­ход­ной ком­на­те, – со­об­щал он Ал­па­то­ву, – в про­ход­ной ком­на­тён­ке, с гли­ня­ной са­мо­дель­ной печ­кой, без све­та – этот про­кля­тый го­род ни­как не уме­ет на­ла­дить эле­к­т­ри­че­ст­во, и да­же в пуб­лич­ной биб­ли­о­те­ке тем­но, и к то­му же за всю эту зи­му – очень се­рь­ёз­ную здесь – ни ра­зу не то­пи­ли. Для ра­бо­ты нет ни вре­ме­ни, ни ме­с­та, де­вать­ся с нею не­ку­да – ни в до­ме, ни вне до­ма, и это ме­ня уби­ва­ет. Я уже про­пу­с­тил луч­шее вре­мя – своё луч­шее вре­мя, – что­бы на­пи­сать от име­ни этих лет и этих со­бы­тий, и, оче­вид­но, мне ос­та­ёт­ся толь­ко ака­де­ми­че­с­кое или по­лу­ака­де­ми­че­с­кое кро­па­нье».

В Ал­ма-Але Бер­ков­ский хо­тел про­дол­жить свои за­ня­тия Шек­с­пи­ром. Он при­вёз с со­бой «ог­ром­ную не­о­кон­чен­ную ру­ко­пись сво­е­го пред­во­ен­но­го ро­ман­тиз­ма – вещь да­же для ме­ня не­свое­вре­мен­ную, но нуж­но его кон­чать во что бы то ни сто­и­ло, нуж­но ос­во­бо­дить от не­го со­зна­ние». Од­на­ко ис­пол­нить это же­ла­ние учё­но­му по­ме­ша­ло от­сут­ст­вие в Ал­ма-Ате не­об­хо­ди­мых книг.

В 1944 го­ду Бер­ков­ский стал за­ве­до­вать ка­фе­д­рой все­об­щей ли­те­ра­ту­ры в Вос­точ­ном ин­сти­ту­те ино­ст­ран­ных язы­ков Крас­ной Ар­мии. Он, ес­те­ст­вен­но, рвал­ся в Ле­нин­град, в Пуш­кин­ский Дом, но там его осо­бо не жда­ли. В од­ном из пи­сем Ал­па­то­ву учё­ный при­знал­ся: «С бы­том у ме­ня, ве­ро­ят­но, ещё це­лые эры борь­бы и в бу­ду­щем Ле­нин­гра­де. Не знаю, что ос­та­лось от мо­ей квар­ти­ры. А кол­ле­ги и быв­шее на­чаль­ст­во не про­яв­ля­ет ко мне да­же эле­мен­тар­ной дру­же­ст­вен­но­с­ти, и вер­нуть­ся в до­во­ен­ное со­сто­я­ние по ча­с­ти служ­бы и ра­бо­ты бу­дет мне весь­ма не­лег­ко – эти лю­ди пред­по­чи­та­ют для ме­ня А.-Ату».

В Пуш­кин­ском До­ме Бер­ков­ский по­явил­ся уже по­сле По­бе­ды. Он хо­тел офор­мить в кни­гу на­ча­тые в вой­ну свои ра­бо­ты о ми­ро­вом зна­че­нии рус­ской ли­те­ра­ту­ры. Но ему этой воз­мож­но­с­ти не да­ли. Ког­да в 1948 го­ду в стра­не раз­вер­ну­лась кам­па­ния про­тив ко­с­мо­по­ли­тов, ис­сле­до­ва­те­лю в Ин­сти­ту­те рус­ской ли­те­ра­ту­ры да­ли по­нять, что он из до­ве­рия на­чаль­ст­ва вы­шел.

Поз­же Бер­ков­ский смог ус­т­ро­ить­ся лишь в пе­дин­сти­тут им. А.И. Гер­це­на. Из-за го­не­ний он дол­го не мог за­щи­тить док­тор­скую дис­сер­та­цию. Зва­ние док­то­ра на­ук ему да­ли толь­ко в 1964 го­ду (за ра­бо­ту «Во­про­сы ли­те­ра­тур­но­го раз­ви­тия но­вых ве­ков»).

В на­уч­ных и пи­са­тель­ских кру­гах Ле­нин­гра­да от­но­ше­ние к Бер­ков­ско­му бы­ло не­ров­ным. Ко­му-то очень нра­ви­лось, как он чи­тал лек­ции. Ле­о­нид Дуб­шан, учив­ший­ся у не­го в Гер­це­нов­ском ин­сти­ту­те с 1967 по 1971 год, вспо­ми­нал: «Речь бы­ла рас­ста­но­воч­ной, не­бы­с­т­рой, фра­зы крат­ки­ми, од­на от дру­гой от­де­ля­лась па­у­зой. Мо­жет быть, не хва­та­ло ды­ха­ния, ме­ша­ла аст­ма. Но всё об­ра­ща­лось в об­раз – эта мед­ли­тель­ность ре­чи, тя­жесть воз­вра­та, тя­жесть при­зе­ми­с­той фи­гу­ры, трость, на ко­то­рую он опи­рал­ся при ходь­бе, а чи­тая лек­цию, клал по­пе­рёк сто­ла, ус­та­вив кон­цом в на­прав­ле­нии ау­ди­то­рии, пре­иму­ще­ст­вен­но де­ви­че­с­кой. Сло­ва ло­жи­лись ве­с­ко, од­на­ко го­ри­зон­та не за­кры­ва­ли, при­гла­ша­ли сле­до­вать даль­ше: «Ша­мис­со от­кры­ва­ет ис­то­рию не­удач­ни­ков, ко­то­рых так мно­го в ли­те­ра­ту­ре XIX ве­ка… Ро­ма­ны Дик­кен­са воз­глав­ля­ют не­удач­ни­ки… Это важ­но, что в ли­те­ра­ту­ре XIX ве­ка по­ло­жи­тель­ный ге­рой не­пре­мен­но не­удач­ник. Я не знаю здесь ни од­но­го пре­ус­пе­ва­ю­ще­го пер­со­на­жа, ко­то­рый бы рас­це­ни­вал­ся ав­то­ром как по­ло­жи­тель­ный ге­рой…»

Но сколь­ко лю­дей при­хо­ди­ло в раз­дра­же­ние, ког­да слы­ша­ли уст­ные им­про­ви­за­ции Бер­ков­ско­го. Учё­но­го тер­петь не мог, к при­ме­ру, Ио­сиф Брод­ский. В ди­а­ло­гах с Со­ло­мо­ном Вол­ко­вым по­эт пред­ста­вил его «че­ло­ве­ком не­боль­шо­го рос­та, с се­ды­ми во­ло­са­ми, скла­да апоп­лек­си­че­с­ко­го». Как го­во­ри­ли, Брод­ский не мог Бер­ков­ско­му про­стить тот хо­лод­ный душ, ко­то­рый ус­т­ро­ил ему учё­ный по­сле зна­ком­ст­ва с его ран­ни­ми сти­ха­ми. Спу­с­тя го­ды Брод­ский за­ме­тил Вол­ко­ву: «В кру­гах ле­нин­град­ской ин­тел­ли­ген­ции го­во­ри­ли: «Бер­ков­ский то­же пи­сал сти­хи, но как по­эт он не со­сто­ял­ся. За­то его ра­бо­ты по не­мец­ко­му ро­ман­тиз­му ста­ли клас­си­кой на­ше­го ли­те­ра­ту­ро­ве­де­ния. Фри­д­рих Го­рен­штейн рас­ска­зы­вал, что в своё вре­мя Ефим Эт­кинд бук­валь­но за­ста­вил его ку­пить в Ве­не од­ну из книг учё­но­го. «Фри­д­рих, – убеж­дал Эт­кинд, – ку­пи­те кни­гу, её на­пи­сал ге­ний».

Умер Бер­ков­ский 19 ию­ня 1972 го­да в Ле­нин­гра­де. По­хо­ро­ни­ли его в Ко­ма­ро­ве.

Вячеслав ОГРЫЗКО