Архив : №28. 13.07.2012

Прощальный взгляд

или Какой реализм запрещал душитель творческой свободы Сергей Ткачёв

 

16 марта 2011 года ушёл из жизни народный художник России Геннадий Михайлович Добров (1937–2011). Прах его отныне покоится на Ваганьковском кладбище, на пересечении двух аллей.  На этом же средостении, по диагонали, расположена могила Анны Васильевны Книппер-Тимирёвой (1893–1975), многострадальной «Колчаковны». Неподалёку и могила Алексея Кондратьевича Саврасова, подверженного смертельным запоям, – всего-то пройти по аллее около полусотни метров…

Круг творческих интересов и задач Доброва был весьма обширен, и обсуждать их можно было бы долго. Но предпочтительнее, вероятно, вспомнить, как он лично рассказывал о себе и о жизни своей весной 1991 года.

 

…Шёл од­наж­ды по Сто­леш­ни­ко­во­му пе­ре­ул­ку, уви­дел зна­ко­мых пья­ниц у вин­но­го ма­га­зи­на, и они по­зна­ко­ми­ли ме­ня с од­ним бом­жом, вы­де­ляв­шим­ся сво­ею по­трё­пан­ной на­руж­но­с­тью. За­вёл в ма­с­тер­скую, на­чал ри­со­вать. Раз­го­во­ри­лись. Ока­зал­ся, как он сам пред­ста­вил­ся, не­о­фи­ци­аль­ным сы­ном из­ве­ст­но­го по­ляр­ни­ка Шир­шо­ва, дет­ст­во и юность про­жил на всём го­то­вом, но не­за­мет­но по­лю­бил вы­пив­ку и до­пил­ся до то­го, что про­пил чуть ли не все ро­ди­тель­ские ве­щи, его вы­се­ли­ли, он где-то по­оти­рал­ся, что-то на­тво­рил, его по­са­ди­ли, за­тем вы­пу­с­ти­ли, он вер­нул­ся в Моск­ву, но, по­те­ряв­ши про­пи­с­ку, обя­зан был жить в Горь­ков­ской или Вла­ди­мир­ской об­ла­с­ти. Ну вот, ри­со­вал-ри­со­вал, а по­том за­ме­тил, что у не­го из-под рва­ных шта­нин на пол на­тек­ла це­лая лу­жа кро­ва­во-гряз­но­го гноя… Но я не брез­г­ли­вый, ведь ху­дож­ник дол­жен все­гда со­чув­ст­во­вать ближ­не­му, ока­зав­ше­му­ся в худ­шем по­ло­же­нии, чем он сам, раз­ве не так? Вот Эль­за Хох­лов­ки­на, на­при­мер, го­во­рит об Али­ке Па­ра­мо­но­ве, что он не лю­бит лю­дей и как раз имен­но по этой при­чи­не не мо­жет со­зда­вать сю­жет­но-те­ма­ти­че­с­кие кар­ти­ны. Раз­ве мож­но не стра­дать за лю­дей? Ты по­смо­т­ри, как жи­вут иные ху­дож­ни­ки: ка­кое воз­му­ти­тель­ное са­мо­лю­бо­ва­ние!  Я с дав­них пор ком­по­ную фи­гур­ные, ино­гда и мно­го­фи­гур­ные «хо­ро­вые» кар­ти­ны с изо­б­ра­же­ни­ем че­ло­ве­че­с­ких драм… И при их со­зда­нии я при­шёл к за­клю­че­нию, что се­рь­ёз­ная по за­мыс­лу кар­ти­на долж­на быть тща­тель­но и все­сто­рон­не про­ду­ма­на, и вот это-то про­ду­мы­ва­ние, а во­все не ре­мес­лен­ни­че­с­кое из­го­тов­ле­ние, в ос­нов­ном, и от­ни­ма­ет льви­ную часть вре­ме­ни…

Ко­ро­че, я спро­сил его, в чём де­ло, и бед­ня­га, за­драв шта­ни­ну, об­на­жил по­кры­тые гной­ни­ка­ми кро­во­то­ча­щие ди­а­бе­ти­че­с­кие но­ги. Бо­лее то­го, от­крыв рот и при­под­няв язык, под ко­то­рым об­на­ру­жи­лась ды­ра, он по­яс­нил, что та­кое при­об­ре­те­ние он сде­лал в ла­гер­ном за­клю­че­нии, где за­клю­чён­ные име­ли обык­но­ве­ние класть под язык ка­кую-то рос­шую в ла­ге­ре же ядо­ви­тую трав­ку, ко­то­рая по­сте­пен­но и про­еда­ла эту зи­я­ю­щую ды­ру, ухо­дя­щую в гор­ло. Я пря­мо ах­нул, ког­да всё это уви­дел. «Да­вай, пой­дём в боль­ни­цу, – го­во­рю, – этак ты без вра­чеб­ной по­мо­щи  дол­го не про­тя­нешь». «Нет, – от­ве­ча­ет, – не пой­ду, ме­ня вы­шлют, ведь про­пи­с­ки-то нет». Еле-еле уго­во­рил его и при­вёл в пят­ни­цу в боль­ни­цу. В по­не­дель­ник при­шёл по­про­ве­дать, а мне со­об­ща­ют, что в вос­кре­се­нье он умер. У не­го ко все­му про­че­му ещё и рак ока­зал­ся… Се­го­дня у нас в вин­ном вод­ку не про­да­ют, но оче­редь, со­сто­я­щая из по­доб­ных пья­ниц, гро­мад­ная…

А я с дет­ст­ва и ран­ней юно­с­ти, ещё с во­ен­ных и по­сле­во­ен­ных вре­мён, очень со­чув­ст­во­вал лю­дям, уни­жен­ным жиз­нью и судь­бой, не­ред­ко оби­жен­ным ещё до сво­е­го рож­де­ния. За что? По­че­му?.. Ез­дил по до­мам пре­ста­ре­лых, ин­тер­на­там, вы­ис­ки­вал де­би­лов, сла­бо­раз­ви­тых де­тей, ин­ва­ли­дов, ве­те­ра­нов вой­ны, ри­со­вал их. Один пор­т­рет-кар­ти­ну ри­со­вал пол­то­ра ме­ся­ца и по­ду­мал – не луч­ше ли бы­ло на­пи­сать этот же пор­т­рет мас­лом. <…>  

По­сле МСХШ я по­сту­пил сна­ча­ла на жи­во­пис­ный фа­куль­тет в МГХИ име­ни Су­ри­ко­ва. Но там мне воз­на­ме­ри­лись по­ста­вить двой­ку за жи­во­пись и от­чис­лить. Хо­ро­шо что ан­г­ли­чан­ка мне  сим­па­ти­зи­ро­ва­ла и об этом со­об­щи­ла, и я, пре­ду­пре­див та­кое раз­ви­тие со­бы­тий, сам на­пи­сал за­яв­ле­ние о пе­ре­во­де на гра­фи­че­с­кий фа­куль­тет в ма­с­тер­скую Ев­ге­ния Адоль­фо­ви­ча Ки­б­ри­ка. За­кан­чи­вая учё­бу в МГХУ у Ки­б­ри­ка, я взял­ся на дип­лом сде­лать се­рию гра­фи­че­с­ких ли­с­тов, ос­но­ван­ную на впе­чат­ле­ни­ях дет­ст­ва. На­до бы­ло сде­лать не ме­нее трёх… На од­ном изо­б­ра­жён смо­т­ря­щий в даль маль­чик, си­дя­щий на кры­ше до­ма, за ко­то­рым про­сти­ра­ют­ся ого­род и пей­заж­ные за­го­род­ные да­ли. Ки­б­рик как ру­ко­во­ди­тель дип­ло­ма по­смо­т­рел и го­во­рит: «Убе­ри за ого­ро­дом убор­ную! И во­об­ще, раз­гля­ди-ка по­вни­ма­тель­нее  ны­неш­ние пей­за­жи. По­ез­жай, к при­ме­ру, в Юж­ный порт, по­смо­т­ри на со­вре­мен­ные кра­ны». В мо­ём род­ном Ом­ске то­же есть кра­ны, но там, где я жил, их не ста­ви­ли, и по­это­му я бы не мог на­звать их изо­б­ра­же­ния впе­чат­ле­ни­я­ми дет­ст­ва. Но я та­ки, во­пре­ки прав­де чувств, ском­по­но­вал эти кра­ны, и Ки­б­рик на­ста­ви­тель­но за­ме­тил: «Вот, Ге­на, де­лай все­гда так, как я те­бе го­во­рю, и у те­бя бу­дет всё хо­ро­шо». Но ведь то, что я на­ком­по­но­вал, бы­ло чу­жое, не лич­но мною пе­ре­жи­тое, и я опять вер­нул­ся к сво­е­му пер­во­му ва­ри­ан­ту. Да и что в нём не­при­ем­ле­мо­го? У По­ле­но­ва во всём из­ве­ст­ном «Мос­ков­ском дво­ри­ке» вы­греб­ная яма рас­по­ло­же­на пря­мо на пе­ред­нем пла­не, сле­ва, и это же ни­ко­го не сму­ща­ет… Он за­ме­тил моё сво­е­во­лие и го­во­рит: «Так ты не счи­та­ешь­ся с на­шим мне­ни­ем?» – «Но вы же са­ми го­во­ри­ли, что с 20 лет ни­ко­го не слу­ша­е­те! Вы же са­ми нас так учи­ли!» – «Вот оно что… Ну, лад­но…» И пе­ре­стал и он, и дру­гие пе­да­го­ги ко мне под­хо­дить, что-ли­бо со­ве­то­вать, в об­щем, под­вер­г­ли пол­но­му ос­т­ра­киз­му. А в мае вы­нес­ли ре­ше­ние не до­пу­с­кать ме­ня к за­щи­те дип­ло­ма. Ки­б­рик мол­вил: «Ска­жу те­бе по се­к­ре­ту: это ре­ше­ние при­ня­то ещё в де­ка­б­ре. И оно окон­ча­тель­ное». Это был вто­рой страш­ный удар, ко­то­рый они мне на­нес­ли за вре­мя учё­бы. Я вы­шел из ин­сти­ту­та без дип­ло­ма, со справ­кой, мать с от­цом в это вре­мя по­сле 25 лет сов­ме­ст­ной жиз­ни раз­ве­лись, и я бо­ял­ся ей о про­изо­шед­шем со мной не­сча­с­тье да­же за­ик­нуть­ся. Но сам по­сто­ян­но с го­ре­чью ду­мал: ну не­уже­ли я ри­сую ху­же дру­гих, не­уже­ли не до­сто­ин дип­ло­ма? Ни­ки­та Фе­до­сов, Ми­ха­ил Ку­гач, с ко­то­ры­ми я учил­ся, пи­шут кар­ти­ну за кар­ти­ной, а я мы­ка­юсь не­зна­мо где, мне да­же ни­ко­го из сво­их преж­них од­но­курс­ни­ков не хо­те­лось ви­деть.  

На­до бы­ло как-то тру­до­ус­т­ра­и­вать­ся. Бы­ла за­яв­ка на ху­дож­ни­ка из поч­то­во­го ящи­ка в Дуб­не, но по при­ез­ду вы­яс­ни­лось, что им ну­жен во­все не ху­дож­ник, а чер­тёж­ник – чер­тить тра­ек­то­рии ра­кет. В го­ро­де  вёл сту­дию. На­ко­нец, из Дуб­ны всё же от­пу­с­ти­ли. Но в Моск­ве лю­бые по­ры­вы раз за ра­зом на­ты­ка­лись на про­пи­с­ку.  Еду раз в эле­к­т­рич­ке, а де­вуш­ка од­на го­во­рит: «Что у вас вид та­кой гру­ст­ный? Не го­рюй­те. У нас па­рень по­шёл в ми­ли­цию ра­бо­тать, и че­рез три го­да у не­го по­яви­лась про­пи­с­ка».

Тё­тя  Фе­ня (её умер­ший муж ра­бо­тал ког­да-то в ЧК) от­пра­ви­ла к ка­д­ро­ви­ку на 2-ю Твер­скую – возь­мё­те? Возь­мём. А сам на ме­ня да­же не смо­т­рит. Иди оформ­ляй­ся. Од­на­ко с выс­шим об­ра­зо­ва­ни­ем не бра­ли. По­мог­ло от­сут­ст­вие дип­ло­ма. Дай под­пи­с­ку, что про­ра­бо­та­ешь не мень­ше трёх лет. По­ло­же­ние без­вы­ход­ное. Дал.

По­ста­ви­ли ме­ня на пло­щадь Бе­ло­рус­ско­го вок­за­ла по­сто­вым на три го­да. Лич­ный со­став ужас­ный. Од­но от­ре­бье. Мо­то­цик­ли­с­та пья­но­го обо­бра­ли. Тро­их по­са­ди­ли. На­чаль­ни­ка и зам­по­ли­та в 10-м от­де­ле­нии сня­ли с ра­бо­ты. Тё­тя Фе­ня са­ма в ком­му­нал­ке жи­ла, а я жил у неё за за­на­ве­с­кой. Стал ри­со­вать по па­мя­ти чер­ни­ла­ми. Моя бла­го­де­тель­ни­ца за­пре­ща­ла с кра­с­ка­ми во­зить­ся. Пе­ред гла­за­ми сто­я­ли сце­ны из вы­трез­ви­те­ля, су­да, КПЗ, впе­чат­ле­ния, ос­тав­ши­е­ся от не­воль­ных слу­чай­ных кон­так­тов с раз­ны­ми, ча­ще все­го опу­с­тив­ши­ми­ся людь­ми. В ос­нов­ном это бы­ли пья­ни­цы, про­сти­тут­ки, кар­ман­ни­ки, лю­ди без оп­ре­де­лён­ных за­ня­тий, бро­дя­ги – вот тот не­за­бы­ва­е­мый кон­тин­гент быв­ших лю­дей, с ко­то­рым я по­сто­ян­но стал­ки­вал­ся. Вик­то­ру Поп­ко­ву по­нра­ви­лись мои ри­сун­ки, два из них взя­ли на вы­став­ку, но от­сто­ять их не уда­лось. Срок по­до­шёл, уво­лил­ся. Ро­дил­ся ре­бё­нок. На­до бы­ло пла­тить же­не али­мен­ты, жив­шей в Сим­фе­ро­по­ле. По­шёл са­ни­та­ром в ги­не­ко­ло­ги­че­с­кое от­де­ле­ние Ин­сти­ту­та Скли­фо­сов­ско­го, по­том в при­ём­ном не­сколь­ко лет. Пе­ре­шёл в 7-ю боль­ни­цу са­ни­та­ром –  пе­ре­во­зить на ро­ди­ну ду­шев­но­боль­ных, при­ез­жа­ю­щих в Моск­ву с бре­до­вы­ми иде­я­ми в при­ём­ную Вер­хов­но­го Со­ве­та. Ез­дил, сда­вал пси­хов этих в ме­ст­ные псих­боль­ни­цы по ме­с­ту их жи­тель­ст­ва, во­дво­рял, так ска­зать, в род­ные пе­на­ты. Эта 7-я боль­ни­ца-псих­при­ём­ник на­хо­дит­ся за Те­а­т­ром Со­вет­ской ар­мии. Один из са­ни­та­ров на­пи­сал до­нос, что я, де, че­рес­чур неж­но об­ра­ща­юсь с боль­ны­ми, в до­ро­ге по­ку­паю им пи­щу, в то вре­мя как мои кол­ле­ги их на­гло объ­е­да­ют. Уж не сам ли ты боль­ной? Да­вай-ка, ты у нас по­ле­жишь, мы те­бе по­мо­жем, дру­жок, из­ба­вить­ся от чрез­мер­но­го гу­ма­низ­ма. Я ис­пу­гал­ся и уво­лил­ся.

По­шёл по ста­рой па­мя­ти в Ин­сти­тут Скли­фо­сов­ско­го. А ту­да при­вез­ли ис­кус­ст­во­вед­ку Ос­т­ре­цо­ву (ав­тор­шу 300 ста­тей). Окон­чи­ла два уни­вер­си­те­та, ра­бо­та­ла в НИИ АХ СССР. Её мать бы­ла ре­прес­си­ро­ва­на в 1937 го­ду, бе­жа­ла из ла­ге­ря, на пу­тях ста­ли об­ст­ре­ли­вать, ра­ни­ли… Не­му­д­ре­но, что Ос­т­ре­цо­ва ро­ди­лась уже ин­ва­лид­кой, хо­ди­ла на боль­шом про­те­зе – но под пла­ть­ем не вид­но. Тя­же­с­ти но­сить не мог­ла, но ма­те­ри всё же по­мо­га­ла и на­жи­ла гры­жу. Про­опе­ри­ро­ва­ли. Я её на­ве­щал, об­ска­зал свою жизнь. Она уди­ви­лась: скла­ды­ва­ешь ра­бо­ты под ма­т­рац? При­не­си-ка мне. А я уже ра­бо­тал в экс­пе­ри­мен­таль­ной ли­то­граф­ской ма­с­тер­ской и по­это­му по­ка­зал ли­то­гра­фии. Она не­дол­го ду­мая по­со­ве­то­ва­ла от­не­с­ти их на Ве­сен­нюю вы­став­ку 1970-го го­да. Две взя­ли. Так я стал уча­ст­во­вать на вы­став­ках. По­дал за­яв­ле­ние в Со­юз, за­пи­сал­ся в оче­редь на твор­че­с­кую да­чу, по­ехал в Го­ря­чий Ключ, вы­зва­ли от­ту­да на сек­цию, и по­ш­ла раз­но­го­ло­си­ца. Ду­ви­дов кри­чал сво­им: «Вы со­вер­ши­ли  ошиб­ку! Ба­сов ре­ко­мен­до­вал? – Ду­рак!» «Ты де­ла­ешь сю­жет­ные ра­бо­ты, ты бы­с­т­ро до­бьёшь­ся ус­пе­ха, ста­нешь на­чаль­ни­ком и нач­нёшь нас всех му­чить!» – го­ря­чо за­ве­ря­ла ме­ня гра­фик Га­ля Ива­но­ва. Раз­лич­ные «до­б­ро­хо­ты» ак­тив­но под­го­ва­ри­ва­ли прав­лен­цев ни в ко­ем слу­чае ме­ня не при­ни­мать. В 1974 го­ду при го­ло­со­ва­нии на прав­ле­нии 23 го­ло­са бы­ло за ме­ня, 19 – про­тив. В это же вре­мя я вто­рой раз же­нил­ся на Лю­се. «Ко­неч­но, мож­но по­свя­тить се­бя се­мье, но мо­жешь ли ты, – спра­ши­ваю, – быть мне дру­гом?» Це­лый год она ещё не мог­ла в се­бе ра­зо­брать­ся. А я по инер­ции ра­бо­тал са­ни­та­ром в Бот­кин­ской боль­ни­це. В су­де мне на­зна­чи­ли твёр­дую сум­му али­мен­тов – 18.50, и Лю­ся ста­ла пла­тить мои али­мен­ты. Я же по­ехал на Ва­ла­ам, о ко­то­ром мне рас­ска­зы­вал ещё Ки­б­рик. Ту­да, что­бы они не мо­зо­ли­ли гла­за, сво­зи­ли всех са­мых страш­ных ин­ва­ли­дов. Я взял на­прав­ле­ние на Ва­ла­ам от МОС­Ха и уз­нал так­же про Бах­чи­са­рай, по­том по­ехал в Омск, по­том в Так­мык и ма­ло-по­ма­лу по­чув­ст­во­вал в се­бе уве­рен­ность…  Всё-та­ки вы­сто­ял.

А, по­мнит­ся, мно­гие упор­ст­во­ва­ли, вот хоть Во­ло­дя Сви­тич, сей­час ему боль­ше пя­ти­де­ся­ти, в юно­с­ти ре­ши­тель­но за­яв­лял: ес­ли к воз­ра­с­ту Хри­с­та не ста­ну ху­дож­ни­ком, пу­щу се­бе пу­лю в лоб! Жить про­сто так, коп­тить не­бо, по лю­бо­му не бу­ду! Не­дав­но встре­тил его: жи­вой и не­вре­ди­мый, двое де­тей, ра­бо­та­ет в ком­би­на­те и в ус не ду­ет…

Из со­ро­ка со­здан­ных мной пор­т­ре­тов ин­ва­ли­дов мне, кро­ме двух, не уда­лось по­ка­зать прак­ти­че­с­ки ни­че­го – ни по те­ле­ви­де­нию, ни на вы­став­ках. Они, ко­неч­но, мо­гут иметь и са­мо­сто­я­тель­ную цен­ность, но я на них всё же смо­т­рю как на ма­те­ри­ал для кар­ти­ны, ко­то­рую ещё пред­сто­ит на­пи­сать…

Ре­шил­ся на пер­со­наль­ную вы­став­ку. При­шли Зы­ков, же­на­тый на вдо­ве Поп­ко­ва Кла­ре Ка­ли­ны­че­вой, Дуд­ни­ков, по­смо­т­ре­ли ра­бо­ты, где бы­ли сце­ны из жиз­ни до­мов-ин­тер­на­тов, и Зы­ков с эта­ки­ми шу­точ­ка­ми-при­ба­у­точ­ка­ми го­во­рит: «Ну, я до­ло­жу на се­к­ре­та­ри­а­те, что ты, как ис­тый пе­вец куль­тей, об­руб­ки жи­во­пи­су­ешь…» Бо­ла­шен­ко вско­ре по­зво­нил: «Зы­ков столь сар­ка­с­ти­че­с­ки до­ло­жил, что вы­став­ку твою ус­т­ро­ить не раз­ре­ши­ли…» А я на неё очень на­де­ял­ся… По­зво­нил Зы­ко­ву, и он уже без вся­ких шу­ток не­дву­смыс­лен­но за­яв­ля­ет: «Толь­ко че­рез мой труп! По­ка я жив – пер­со­наль­ной вы­став­ки те­бе не ви­дать! Я хоть и не во­е­вал, но ве­те­ра­нов так по­ка­зы­вать не­до­пу­с­ти­мо. Это не ху­до­же­ст­вен­но, на­до как-то по-дру­го­му. И имей в ви­ду, что я своё мне­ние ни­ког­да не ме­няю». «Ну всё, – го­во­рю Лю­се, – раз сам Зы­ков, за­ни­мая столь вы­со­кий пост, так враж­деб­но на­ст­ро­ен, те­перь мне в гра­фи­ке де­лать не­че­го, не во­е­вать же с ним, да я и не бо­ец…» На­пи­сал за­яв­ле­ние о пе­ре­во­де из гра­фи­че­с­кой сек­ции в жи­во­пис­ную. Во­лын­ская при встре­че не пре­ми­ну­ла съяз­вить: «Ты хоть и пе­ре­вёл­ся, но за­пом­ни: и там ско­ро пой­мут, что ты за пти­ца».

Вер­нул­ся к пор­т­ре­там, но на­до же бы­ло и за что-то се­рь­ёз­ное брать­ся. В 1981–82 го­дах на­пи­сал «Про­щаль­ный взгляд», пред­став­ля­ю­щую за­быв­ше­го­ся в ал­ко­голь­ном де­ли­ри­у­ме быв­ше­го скри­па­ча, на ко­то­ро­го же­на и ма­ло­лет­няя дочь пе­ред ухо­дом на­всег­да бро­са­ют про­щаль­ный взгляд.

Об­ра­тил­ся к Бо­ри­су Ге­ор­ги­е­ви­чу Лукь­я­но­ву, ре­дак­то­ру жур­на­ла «Ху­дож­ник», он по­смо­т­рел на «Про­щаль­ный взгляд» и го­во­рит: «Нет, Ге­на, нель­зя твою кар­ти­ну про­сто так по­ка­зы­вать. Чле­ны ре­дак­ции про­тив, се­к­ре­та­ри Со­ю­за то­же про­тив… Сер­гей Пе­т­ро­вич Тка­чёв под­вёл при раз­ве­с­ке к кар­ти­не де­ле­га­цию ЦК ВЛКСМ и жа­лу­ет­ся: «Мы ему го­во­рим – убе­ри из рук ал­ко­го­ли­ка то­пор, а он не уби­ра­ет!» За­пре­тил под­хо­дить к ней и те­ле­ви­зи­он­щи­кам. А мне за­яв­ля­ет: «Ты, не­бось, ду­ма­ешь, что твоя кар­ти­на ге­ни­аль­на? Нет, нет и нет, го­луб­чик. Нам та­кой ре­а­лизм не ну­жен». Я на­пи­сал апел­ля­цию... Не по­мог­ло. 

Петр ЧУСОВИТИН