Архив : №43. 26.10.2012

Критик в поисках своего «я»

Последние несколько лет Валерия Пустовая, чья литкритическая звёздочка взошла в первые годы первого десятилетия нового века, говорила, что устала от толстожурнального формата, что ощущает зацикленность на нём и хочется попробовать себя в чём-то более мобильном, лёгком и даже игровом. И вот этим летом у неё выходит сборник статей под названием «Толстая критика». В этом контексте его можно воспринимать как закрытие одноимённого проекта, и понятно, какое по контрасту будет название её второй книги.

Валерия Пустовая не раз говорила, что период погружения её в толстожурнальную критику, а для неё это дебютный период, очень удачно совпал с её личностными настроениями, образом мысли. По всей видимости, хотелось въедливости, основательности. Склониться в тишине над текстом, обложиться карточками и неспешно, но основательно буровить породу. Но в этом есть ещё один момент: текст – не только объект исследования, но и объект прикрытия. Для «толстой» Пустовой анализируемое произведение или разбираемый по косточкам автор – это особое алиби для себя, укрытие, за которое можно спрятаться. Чем с большим рвением она погружалась в плоть текста, тем с убыстрённой скоростью она бежала от себя. Критик-Пустовая была в поисках защиты, точки опоры в этом мире, немилосердные ветры которого могут с лёгкостью поднять её и унести, как известного мультгероя Пятачка вместе с воздушным шариком. Вот поэтому в своих статьях она примеряла на себя «шкуру» обсуждаемого писателя, училась думать, мыслить, ходить, как он, говорить с той же интонацией. Именно поэтому, а вовсе не от преизбытка чувств, по её словам в интервью «Экслибрису», она «страстно влюблялась в предмет своего критического осуждения». Да, было то время, когда она, представляя одну из своих первых статей на Форуме молписов в Липках, заявила, что была влюблена в Сергея Шаргунова, и Сергей, кажется, на тот момент был в аудитории.

Назвав свою одну из первых программных статей «Новое «я» современной прозы», которая выросла из её дипломной работы, Валерия сама бежала от себя. Возможно, это было для неё особым жестом самоотречения, когда ты забываешь своё «я» во имя «я» другого и, естественно, в этой ситуации влюбляешься в это «я» другого и выстраиваешь прекрасную полнокровную картину его образа. Это раздвоение между своим «я» и другим сказывается и на стилистике высказывания, которое становится метафоричным, а фразы превращаются в хитроплетёные периоды. Критик будто бы сознательно маскирует свою мысль под толщей словес: «Погружённый в сферу предформенного, несказуемого, стихийно-звукового, предел конкретизации которого – отвлечённо-формальные, досознательные сущности ритма и созвучия, поэт как будто с лёгкостью должен управляться с конкретностями оформленного, живого мира».

Валерия всё пыталась рассказать о своей любви к литературе, а получались лишь формулы самоотречения. В «Китеже непотопляемом» она говорит о критике в высшем смысле: «это исповедание утопии, преданность идеалу, который дорог не столько возможностью своего воплощения, сколько своим существованием в личности критика». Этому «исповеданию утопии» она и посвятила себя.

Если ностальгия по собственному «я» сквозит в статье «Новое «я» современной прозы», то само «я» Валерии Пустовой было проявлено в первой её работе «Манифест новой жизни», написанной ещё в те времена, когда некий «серый сластогубый критик» из толстого журнала назвал её «девственной фашисткой». Позже она сама перешла в толстый журнал и литературщина катком покатилась по её «я», замуровывая его живые проявления под слоем многословности, наукообразности. В этом «Манифесте» критик ещё вполне могла выразить себя: «Я верю. Верю в то, что мой «великий Серёжа» не поза, не литературная маска, а живой человек, который стал для меня символом». Через какое-то время практически это же высказывание можно было повторить и применительно к Валерии: «девственная фашистка» пряталась за литературной маской. По сути, это не уникальная ситуация, в неё попадают многие литературные и окололитературные люди. Они принимают правила, свыкаются, приспособляются. У Валерии же ещё не иссяк запал сопротивления этой литературной пластмассовости.

В своих манифестах она позволяла себе смелость, и эта смелость трансформировалась в особые прозрения: «Шаргунов, новая русская кровь, уже чувствует в себе новую русскую душу». Или вот её рецензия на роман того же Шаргунова «Ура!», где она в концовке пишет: «Я» Шаргунова – самое интересное и яркое в романе. Его пафос, его восторг перед Жизнью и волевая устремлённость захватывают. Во всём остальном, неподвластном его «я», есть оттенок незрелости». «Я» Валерии также наиболее интересное в её критике, это поднимает её над текстом, захватывает и её, и читателя. Говоря о том же Шаргунове, по сути, она выражает свои, жаждущие свободного полёта личные чаяния.

Создаётся впечатление: чтобы погасить свою личность, Валерия дотошно под микроскопом рассматривает предмет своего анализа, скрупулёзно и глубоко описывает все его характеристики. Её взгляд настолько замыкался на этой точке, что зачастую многое, что творится вокруг, она практически не замечала. Она, как горняк, каждый раз уходила в забой, где настойчиво и трудолюбиво с истовой упёртостью добиралась до породы, даже если забой этот носил название, например, «Виктор Ерофеев». Увлекалась литературной томографией, чтобы не замечать, в первую очередь, себя… В одном разговоре-интервью со мной она сказала: «Хорошо быть таким глубоким – но однажды ты начинаешь бояться всплыть на поверхность. Хорошо любить читать – но однажды ты забываешь, что за книгой стоят реальные люди. Хорошо быть добросовестным и аналитичным («дотошным» – так тоже говорили) – но однажды ты вязнешь в деталях и доводах, так и не добравшись до главного».

В недавнем интервью «Литературной России» Валерия отметила, что свою ориентацию на «толстожурнальную» критику стала воспринимать как ограничение, потом было с пару лет относительное молчание – «кризис языка», как она сама определила: «До немоты, не могла фразы выдавить. Стала с этим работать, училась писать мобильнее, легче, ёмче. ЖЖ на этой волне завела. И постепенно вернулось забытое уже удовольствие от самого процесса письма, ощущение высказывания как творчества. Самой веселее стало» (http://www.litrossia.ru/2012/28/07279.html). После этого она перешла «на статьи сетевого формата, эссеистику», её «толстая» критика через весёлость растворилась в Попуганах, в литературно-критических играх и загадках, бессмысленных перформансах. Думается, что и это ещё не «я» Валерии Пустовой, она ещё не нашла его, но будем надеяться, что всё ещё впереди, что хватит сил и смелости и эта «девственная фашистка» ещё покажет свои зубки и перекусит хребет волку – тому «сластогубому критику» из влиятельного толстого журнала, который учил её жизни по чужим лекалам. Побольше ей шаргуновской энергии задиристости в этом, иначе её попросту обезличит культурный литературный слой, уравняет, окончательно лишит собственного голоса, нерва. Тем более, что надежда есть: самое бойкое и яркое у Валерии – в её манифестах, здесь она свободна.

_{Валерия Пустовая. Толстая критика. Российская проза в актуальных обобщениях. М., РГГУ, 2012.}

Андрей РУДАЛЁВ,
г. СЕВЕРОДВИНСК