Архив : №47. 23.11.2012

В стойле Арс-Пегаса

Поэзия – не более чем тип коммуникации. Многих обидит такое определение, однако именно лихие верлибрические девяностые наводят на такую дефиницию. Размножение поэтических групп и направлений путём деления, яростное отталкивание друг от друга, а по сути не художественная, но социальная энтропия – всё это и привело к исчезновению поэзии вообще с горизонтов жизни общества. Я уж не говорю об авангарде этой жизни – ибо тогдашний, да и нынешний, приодевшийся в государственность класс-гегемон не нуждался в поэтических глашатаях, в отличие от пролетариата, взявшего власть в начале ХХ века. Впрочем, не лишим же мы, оборванцы, элиту её заслуженных выдвиженцев в область лирическую: вот Чубкина, к примеру, с «делом Оборонсервиса» вместе всплывшая. Или кремлёвская спичрайтерша Поллыева с её гладковыбритой змеёй из песни – что прятать-то? Всё известно. Ничего новее и пафоснее, чем «моя свеча зажглася» Чубкиной, у путинского «политического класса» (выдумавший это словосочетание – тоже поэт) нет.

Арс

Я прекрасно помню атмосферу, зависавшую над сидящими в «Авторнике» Кузьмина – человечками этак десятью… Начитанные, в общем, люди – но каждый в своих мирах. Вакуум меж ними. И выступающий поэт только усложнял коммуникацию. Помню, лишь пришлый, крымский Игорь Сид, как-то случайно заговорив после очередных чтений, наметил хоть какие-то общие ориентиры (кто-то, чуть ли не пелевинский пророк Курицын, вздумал делить поэтов на московских и питерских). Леонид Губанов и его как бы двойник (как казалось тогда живому ещё поэту и переводчику Андрею Сергееву, московскому гостеприимцу Бродского) Станислав Красовицкий и многие другие – достались нам, а из питерских только холодные Рейн, Бродский и другие протекли мимо. Но, господа товарищи, если уж поэзия дошла до такой ручки, что иного принципа классификации, кроме территориального не осталось, – лучше за эту ручку дверь прикрыть. Чтоб не дуло…

Аподиктическая, безусловная толерантность сквозила в литературных средах невнимательностью, боязнью чужой талантливости, пустотой – именно той, что была вполне предсказуема уже тогда, когда под занавес перестройки полетели все помидоры взаимной ненависти сперва фракций ещё правящих коммунистов, затем целых республик, спешно возрождающих государственные языки… Вавилонская башня… Распадался вековой настрой (культура взаимопонимания) – и название кузьминского журнала имело глубоко политический смысл-то, если кто не понял этого в начале девяностых. И тем не менее маленькими, партизанскими группками, в нескольких горстях, иногда сопряжённых – москвичи (и не только: вот и Дарью Суховей к нам заносило северными ветрами) перетаскивали среду коммуникации: имена поэтов, создававшие и почву для взаимопонимания (увы, кладбищенскую), и ориентиры крутизны задававшие. Помню, бродили с Данилой Давыдовым в его краях, на Красносельской, хвалили Губанова и планировали встретиться в грядущем веке на баррикадах, в самоуправляющихся анархокоммунах… А ведь так оно почти и вышло.

Пустоту, однако же, предстояло проорать. И каждый пытался это сделать в меру таланта – иногда подыскивая сугубо политическую опору, как я. Ведь это среда коммуникации беспроигрышная, но и тут есть минусы – не важен стиль, не ценят стиль тут, а он был сложный у меня, уже с историей, с развитием и критикой тогдашних классиков девяностых, идолов околокузьминского верлибра… Впрочем, верно и то, что на собраниях Союза коммунистической молодёжи тогда собиралось больше и моложе, чем в изгнавших меня «Авторниках», – там, в Ленинском райкоме КПРФ на Остоженке и прошла презентация второй моей книги стихов и поэм «Револ материал поэмы Дом» 2000-го года издания.

Кедреновский

Нулевые благополучно катились к финалу, как вдруг возник Арс-Пегас. Буквально впрыгнул на сцену и конкретно в моё зрительное поле: дело было морозной зимой 2009-го, на презентации дебютного альбома «Солнца Лауры». Орал со сцены лирику – спрятав доверчивые очи поэта под летовские «слепые» очки. Именно тогда я понял, до чего довели бездыханные, чахлые врелибристы поэзию… Не политический эпатаж, не брутальную матерщину (в этом жанре тоже скапливались многие), но именно лирику, свои транспортные созерцания, признания в любви к незнакомкам – приходится надсадно орать. Потому что иначе не услышат. Всё это казалось комедиантством поначалу. Но это было продолжение, а не начало.

Я помню, как мой знакомый по рок-музицированию Антон Николаев, уже художник бренеровской ориентации на тот момент, велел зафрендить некоего нацбольской ориентации поэта Кедреновского, и в своём ЖЖ вешал видеозаписи чтений его и с Арс-Пегасом перестрелку, поэтическую дуэль, так сказать. Неплохо вышло, в узком кругу друзей – в Зверевском центре, кажется… Энергия выплёскивалась с непопулярного ещё плеера YouTub’а. Это была первичная (как партийная первичка) среда коммуникации. Больше двух говорят вслух, а два поэта – это всегда больше двух. Арс-Пегас брал громкостью, но было ясно, что он – кедровая шишка, упавшая с высокого визави-дуэлянта. Три года прошло всего с тех пор, а Кедреновский без единой напечатанной страницы становится классиком «десятых» во языцех. Кстати, пока мы не покинули Зверев-центр: именно здесь, в «Рыбьем глазу» были юбилейные чтения небезызвестного Андрея Родионова – но за порогом нулевых (дело было в 1999-м, если не путаю) ещё не было среды коммуникации. В прокуренном ресторанном пространстве, куда прямо с нашего с Минлосом по соседству вечера затащил Данила Давыдов, Родионов читал что-то отчаянное и матерное. И гомон друзей стоял громкий – вот такая среда «понимания». Ещё не слышали. Тогда и именно оттуда я забрал колонку Родионова, в которую они были вынуждены читать через микрофон, чтоб перекрыть фон Постэпохи… Эта колонка для «Эшелона» и поэмы «Дом» сыграла родоначальную, важнейшую роль (да простит Андрей, что так она и канула из его театра Станиславского в тексты и песни).

Кедреновский разбудил Молчанова (Арс-Пегас), а он, чтобы услышали не только в качестве конферансье и не только его самого, учредил ЛитПоны – литературные понедельники. Достойный ответ «Авторникам» – причём, казалось бы, в именно кузьминской «актуальной поэзии» подходящей среде кафе, кальянов, звона стаканов, а не в библиотечной тиши. Недавно, 5 ноября, прошёл юбилейный, семидесятый ЛитПон – и собрал он двести человек. Вот это уже среда коммуникации, верно? И для клубного рок-концерта «дай бог каждому».

Арс похож миниатюрностью, моторикой, задором и юркостью на моего одноклассника Некрасова году так в 1990-м – ему тоже шли очки-слепцы. Впервые послушать «ГрОб» он мне дал, на кассете Wаgdoms. Тип перестроечного нЕфора. И марадонистые кудряшки спадали на сутулость, однако друг мой Андрей остался в ином отсеке общественного сознания, где свят Ельцин и где обламываются гранты по линии партии жуликов и воров… А Арс – в краснозвёздной кепке из КНР, и не остановился на лирике, всё больше политически близких мне нот (например, про «русский Левый Фронт») слышатся во всё более гражданской строфе его. Мгновенная реакция на события дня заложена в его способе писать, в жесте речи. Даже к юбилею ЛитПона написал, про ОМОН, обыск, балкон, рифма хорошая: ЛитПон – омон… Стихи-однодневки? Те самые плакаты, за которые козлили Маяковского современники и потомки («дороже мне бурлацкий свист и то, что на плакат не пишется» – Губанов)? Ну, так времена меняются, плакаты возвращаются, а лирики-духовники растворяются.

Если Емелина из право-диссидентской, православно-антисоветской тусы подняло выше первичной среды именно понимание сетевых масс, желание что-то не только шутливо-отстранённое, но и конкретно-политическое услышать за рифмами, то следующее поколение, одинаково презревшее духовную и актуальную поэзию, будет куда громче и прямолинейнее. Кстати, соловая улыбочка Емелина выходит из моды – особенно когда оказывается на страницах кремлёвского журнала «Эксперт» и праздно шуткует над Удальцовым, в то время как на него замахнулась медвежья лапа путинской олигархии, а точнее, её охранки. Всё-таки не случайно не выступил он на фестивале «Буревестник-2011» на Болотной после Кирилла Медведева, не случайно: как писал мне, оправдываясь, «западло мне читать после этого Аркадия Коца (название группы Кирилла. – Д.Ч.) с его поганым интернационализмом»… А вот Арсу – там самое было бы место, вот только он работал в кафешной среде, привычной, и мы были не на связи в тот момент.

Арсений в своей сфере поэтов консолидировал – вы тут правильно слышите корень и рифму «лидировал». Коммуникативный круг рос. На его «во весь голос» слетелись таланты, говорившие тише, но не менее важное – посему юбилейный смотр в арт-кафе неподалёку от кафе поэтов «В стойле Пегаса» (где нынче гламур и стриптиз) стяжал внимание двухсот сознаний. Аж в дверях стояли. И даже юродиватый Семён Исаев, не только читая, но и играя – своё, личное, девочковое, лиричное, – отдавался общественно-акустически. А уж матёрый Максим Маркевич, в пожёванном балахоне, как у себя на балконе, покуривая будто: излагал философию таинственного евразийского бунта, прокладывая каждую строку иронией на всякий случай. И от этого выходило лучше: «поедая тарелку щей и закусывая холодцом постигаешь сущность вещей ощущаешь себя молодцом картофель напитает исполинскою силой не забудь про пельмени со вкусом России». Более всех на поэта девяностых был похож Гейченко – ну да, пароль слово «совок» там было, как и у Маркевича стёбное «пионэры» (сей прононс шёл рафинированной интеллигенции, а вот поэту с обликом байкера? – это уже постмодерн, пожалуй). «Проходи – тут все свои, и Эта страна»… Однако реабилитировала его картина, поставленная им в качестве задника, и очень глубокомысленные метафоры, как глубоко зарытые под постсоветские светофоры топоры классовой войны. Но не все были своими!

И в этом прелесть – не вызывает младых восторгов слово «совокъ» – предлагаю именно так его писать, чтобы пригвоздить к позорному столбу общественного регресса этот сленг, который либералы мнили прогрессивным. Кто-то раскуривал кальян, кто-то уже был пьян – само собой, в лучшем случае Арсу удалось сейчас дотянуться до атмосферы «Стойла», где жарили спирт и футуристическую правду эпатажа, в дымах сигарных загуливают мысли под волосы седые и не очень… Но я пришёл через неделю и на вторую серию: сравнить юбилей с буднями, звёзд поколения нулевых-Кедреновского с дебютными. Неуверенный, сбивающийся, с бумажкой сверяющийся, но всё же интересный этой обращённой не к себе одному задумчивостью, выступил Алексей Мавренков. Арс его ободрил: ты же в красной рубашке, смелей!

Молчанов Арсений – цемент, кирпичей-поэтов неповоротливых скрепляющий, как рифма, вернувшаяся, но ещё не схватившаяся классически. Коммуникативно она ценнее: Асееву Маяковский отвечает, что если народ и партия прикажет, то будет писать ямбом. Но нынешний  промежуток – недорифмованность, а уже не верлибр – мне лично ближе, как Арс. Дающий сцену и аудиторию дебютантам такую, о которой не мечтали в конце 90-х. И сам как конферансье выдаёт больше и больше: «всё, это последнее», «ну, и предпоследний». А потом ещё политичнее, к дням, обыскам, путинским репрессиям ближе. Правда, и у него «Бог» против «товарищей» – ну, так никто и не обещал земной жизни и нового реализма вместо монотеизма нам сразу, после такого яростного отката за двадцать лет назад на век. Зато и здесь есть прелести: дышать есенинскими облаками в кабаках, снова в преддверье революции, «коммуной вздыбившею Русь»…

Дмитрий ЧЁРНЫЙ
Фото Ивана ФИЛИМОНОВА