Архив : №49. 07.12.2012

В контексте духовных исканий эпохи

Тембот Керашев – большой художник слова. Художник, который сумел познать свою эпоху и показать её тем, кто не понимал, что происходит вокруг. А поначалу и ему самому не всегда доподлинно было ясно архисложное переустройство идей времени. Но он был не по возрасту мудрым, проницательным, а самое главное – уже художественно ориентированным.

Керашев перевёл на адыгейский язык «Интернационал», который ложился в русло его художественных интересов. Гимн его вдохновил, стал толчком для собственных творческих решений. Гимн переводили на многие языки, но новая гимническая поэзия так и не поднялась выше «Интернационала», а последний в художественном смысле был весьма посредственен. Мы с большим опозданием повторили фиаско французов – с громадным количеством национальных трагедий и обилием крови. Не стану утверждать, что об этих вещах задумывался Т.Керашев, тогда ещё студент, но, видимо, он и не представлял для себя другой службы, кроме как быть полезным народу в его не всегда осознанных начинаниях.

Вскоре Керашев опубликовал очерк, рассказ, статью (можно ещё как-то попытаться определить этот материал под названием «Биболет», имя и судьба героя которого легли в основу романа «Щамбуль» («Табу»)). (Позднее роман был назван «Дорогой к счастью».) В промежутке были напечатаны рассказы «Аркъ» («Водка»), «Позор Машука» – чисто пролеткультовские произведения с идейно-эстетической задачей «переделки человеческого материала» (Фадеев). Но роман-то был задуман по другим координатам: не колхозное переустройство жизни крестьянина, не коллективная забота о том, чего ждёт адыгская земля, и так измученная и истерзанная, а идея возрождения её или гибели. Эту опаснейшую дилемму Керашев прямо озвучить не мог, а потому она как бы повисла в воздухе идеологических несообразностей. Но одно было для него понятно: его народ в очередной раз оказался на гребне событий, угрожающих его сохранению. Этой ситуацией был продиктован тот взгляд автора, который вывел его на многообещающие идеи большевистских вождей, в свете которых писатель и пытался осмыслить новые для его народа обстоятельства. Но эти идеи оказались в понятном противоречии с теми завоеваниями, которые были выработаны этнографическими и духовно-эстетическими исканиями народа в течение не одного тысячелетия.

Тембот Керашев эту грань – идеями, временем и обстоятельствами заказанную – не преступил, но и не стал её фетишизировать, помня, что народ, его мировоззрение, выработанное в течение тысячелетий, гораздо серьёзней и сложней, чем созданные днём текущим мысли, опирающиеся на беспомощные социальные ходули.

Керашев отчётливо видел и осознавал, что происходит значительное и на данный момент объективно-необходимое переустроение жизни. Не одному поколению в нашем обществе казалось, что ситуация тогда была гораздо проще: большевики с помощью пролетариата обрели власть, кое-как её защитили, теперь «пролетарии всех стран, соединяйтесь» и идите работать. А дело-то было не совсем так: битва за души людей не только не кончилась, но, наоборот, только начиналась.

Думать, что Биболет только большевик, – значит, не иметь о нём сколько-нибудь объективного представления. О карьере он меньше всего думает, но она существует и не может не проявлять себя каждый раз, когда Биболет предпринимает какие-то решительные шаги: по отношению к собственной сестре, событиям вокруг Амдехан, черкешенки, которая без воинских доспехов вышла оборонять свою честь и достоинство, рискуя навсегда лишиться репутации благородной горянки, но понимая, что это необходимо не только для неё самой, но и для многих других. Возможно, Тембот Керашев не совсем так думал о своей героине, но то, что она явила в нашу литературу и наше духовное сознание жаннодарковскую психологию и философию, – это точно. Важно то, что такое поведение вроде бы простой крестьянки не обретает статуса архинеожиданного явления в довольно аскетически и поведенчески сдержанном и, при подобных случаях, весьма и весьма бескомпромиссном адыгском обществе.

Тембот Керашев рано вышел на уровень художественного постижения мира с его сложностями, противоречиями, далеко не ординарными измерениями важнейших его духовных и нравственных ценностей.

Молодая, красивая Нафисет хочет счастья, и вроде бы для этого у неё есть всё. Есть любимый человек – умный, красивый, верный, есть дед, мастер по исполнению на шичепшине старинных адыгских мелодий, которого она любит больше всех на свете и который души не чает во внучке. Но ему, деду, не всё нравится в нынешнем, как он думает, не очень ладном и умном времени. Вот то духовное расхождение между, так сказать, новыми людьми и теми, кому выпала доля нести в своей душе мысль о прошлом (не столько о социальном прошлом, сколько о важнейших духовных началах жизни народа).

Между тем, помимо духовно-нравственного противоположения вековечных ценностей, значителен и социальный конфликт: в обществе существует высокое напряжение между идеями, которые способны породить законченные, в чём-то совершенного содержания характеры, крупные личности. Художественно Дархоко не менее интересен, чем Биболет. Да, это враг, но сильный, внушительный. Тембот Керашев внимателен и к тем и к другим. Упрощать непростые реалии действительности он и не думал. Нафисет и Исмаил – ещё одна конструкция крупнейшего напряжённого противостояния, которую Керашев в не менее драматическом исполнении повторил в «Дочери шапсугов».

Тембот Керашев как внимательный художник, проницательный наблюдатель тех явлений, которые предопределяют сущностное содержание времени, понимал проявление его в данный отрезок исторической жизни. Пору «колхозного романа» он пережил достаточно уверенно: «Щамбуль» («Дорога к счастью») был не столько «колхозным» романом, сколько тем произведением, в котором писатель впервые в крупном эпическом полотне показал фигуру адыга, плотные и плодотворные слои его внутреннего – духовного и нравственного – мира. При этом и личность, которая новой власти противостояла, тоже была сугубо адыгской, а если это противостояние исходило из социальных обстоятельств, то это умножало степень их несовместимости. То есть вихрь разноуровневого проявления суматошных и сумбурных общественных мыслей показан писателем до одной сотой художественной объективности и, надо это подчеркнуть, в традициях реализма. В то время такого уровня осознание и осмысление молодыми писателями конфликтов достигнуто было разве что в повести Аскера Евтыха «Мой старший брат».

Хочу отметить, что «Щамбуль» не укладывался в прокрустово ложе ни довоенного, ни послевоенного «колхозного» романа. Всё «колхозное» в нём (а такое в нём имеется) – дань соцреализму, остальное – правде жизни, подлинному реализму – и исполнено талантливо. Да, все атрибуты «колхозного» жанра в наличии: люди деревни, председатель колхоза, парторг, колхозники, колхозницы, симулянты и передовики – все-все. Но за этим «все-все» есть другая духовная жизнь людей – молодых и не очень, в которой, в первую очередь, живёт писатель Шумаф, приехавший в аул писать роман о «колхозной жизни». За ней он увидел второй – духовный план, ради которого и был написан роман «Состязание с мечтой».

Для писателя, то есть героя-повествователя (он приезжий, у него в деревне дома нет), родной дом – это лес, горы, речки; он ловит рыбу, ходит по разным неисхоженным местам, душа и сознание его наполняются мыслями о том, как в этой великолепной природе жили предки, о чём думали-гадали; правда, он знает по народным преданиям, что адыги (черкесы), в стародавние времена обитавшие на этих богом отмеченных землях, больше ценили духовное, нравственное, чем бытовое, материальное, служили правилам гостеприимства, что и породило их исключительное отношение к миру. Тембот Керашев на естественном этнографическом факте, извлекаемом из недр нравственной памяти народа, умел создать художественно-эстетический фактор высокой пробы.

Надо иметь в виду подоплёку отношения людей к литературе, которая стала появляться после войны. Был лозунг: герой войны есть герой и мирного восстановительного труда. Он требовал большого психологического исследования. Начало положил С.Бабаевский. Кавалер «Золотой Звезды» становился в таком же чине на ниве сельскохозяйственного производства, как и в военном. Везде появилась «возвращённая» литература, в смысле написанная теми, кто был на войне и вернулся домой, возглавил «возрожденческий» колхозный процесс. Национальные литературы подхватили бабаевский подход к изображению процессов, происходящих в деревне, но фиаско потерпели А.Евтых (с его сельскими романами и повестями), Ю.Тлюстен, Д.Костанов, поэты – тем более. Овечкинско-дорошевский же мотив в исследовании сельских проблем начисто отсутствовал и в адыгейской прозе, и в литературе народов Северного Кавказа.

В этих обстоятельствах Керашев не поддался пафосу торжествующей эстетики «колхозного романа», видимо, понимая, что литература должна быть в конце концов литературой. С партийным отношением к современному материалу объективной, правдивой, честной литературы быть не может. Публично он об этом не говорил. Его друзьями в разное время были многие большие московские писатели: Ю.Лебединский, А.Фадеев, С.Михалков, С.Дангулов, другие «сверхидейные» авторы, партийные чиновники краевого и областного масштаба. Тем не менее его стали меньше  интересовать эстетические постулаты большевистского соцреализма, куда более занимательными для него оказались повествовательные сюжеты в духе народных сказаний и новелл. Керашев не мог писать «сельскохозяйственные романы» в духе С.Бабаевского, а в контексте исследования сельских проблем, предложенном В.Овечкиным и Е.Дорошем, он не стал бы писать, потому что никто из «партийных вождей» области и края его бы за это не похвалил.

И писатель обратился к тому, что происходило в духовной и нравственной истории народа. Так появилась повесть «Дочь шапсугов», которую большинство восприняло как рассказ о романтической любви двух молодых людей в духе Ромео и Джульетты. Шекспировский сюжет здесь ни при чём, но драматизм в структуре мотивов одинаков, хотя этнически они далеко отстают друг от друга. Сюжет этот дал Керашеву возможность, во-первых, раскрыть духовно-нравственные и социально-национальные ориентиры адыгов начала XIX века, во-вторых, в этот непростой исторический контекст вписать органичным образом судьбы двух молодых людей. При этом этнографический компонент текста играет самую оптимально-выразительную художественную роль.

Историей Гулез и Анчока – через их судьбы и представления о мире – писатель выразил нравственный кодекс народа, его менталитет и самоощущение в истории.

«Дочерью шапсугов» Т.Керашев в очень тяжёлое для творчества время вывел национальную литературу на верную, но трудную дорогу подлинно исторического художественного мышления. Вместе с тем он создал полный глубинных драматических переживаний и романтических грёз мир людей давно ушедшей эпохи. Ушедшей ли? Комболыпевистская пропаганда нас учила с октябрятского, а то и детсадовского возраста думать, что наша («возрождённых» малочисленных народов) история началась с 1917 года. Убеждён, что Керашев думал иначе. Его пронзительный художнический взгляд не мог не распознать социально (не лучше ли сказать: асоциально?) бескомпромиссную логику безответственных лозунгов и заявлений комвождей, их опасность для будущего и прошлого России и, конечно, для будущего её народов.

Керашев повернул руль писательского сознания ровно на 180 градусов, написал повесть, казалось бы, о светлой романтической любви, которая пришлась по нраву большинству членов общества и всему областному компартийному начальству (последнему – «за строгий социально-классовый анализ прошлого)». И вправду, автор так ловко расставил героев на иерархической социальной лестнице, что в смысле идеологии и комар носу не подточит. Но в остальном «Дочь шапсугов» была вещью, которая могла стать и стала поворотной в (письменном) художественном творчестве адыгов. Она была об их истории, событиях, явлениях, процессах в их жизни, о тех духовных и нравственных его достижениях, которые сформулировали национальный имидж адыгов.

Итак, в новое время о сложном прошлом впервые заговорил Тембот Керашев. Произведения исторического жанра Исхака Машбаша весьма талантливо дораскрыли многие звенья давней и недавней истории адыгов. Историю же современную (XX века) адыгов блистательно зафиксировали А. Евтых («Баржа», «Глоток родниковой воды», «Бычья кровь») и Алим Кешоков («Вершины не спят»).

***

Писателю Темботу Керашеву всегда были интересны неординарные человеческие страсти, он знал жизнь, психологию, нравственную и духовную идеологию своего народа, стремился всегда писать с ориентиром на высокую планку его многосложной и многотрудной жизни. Остались его книги, добрые, мудрые мысли, сформулированные в них, принципиальные оценки им духовных концептов эпохи с её драматически противоречивым художественным миром. Осталась благодарная память народа о нём.

Народ поставил ему памятник неподалёку от входа в городской парк: на краю скамеечки присел человек, который после долгого и тяжкого пути решил передохнуть; не просто человек, а художник, мыслитель, философ, каким был, безусловно, Тембот Керашев. Внимательно вглядывается в жизнь, в прохожих и будто специально оставил место рядом с собой, приглашая присесть и поговорить о житье-бытье. А он знал толк в жизни и умел о ней рассказать. Скульптурный портрет точно передаёт величие духа и глубины мыслей художника.

Казбек ШАЗЗО,
доктор филологических наук,
г. МАЙКОП