Архив : №18. 03.05.2013

Изумляемся вместе с Александром Трапезниковым

Будущее, как и прошлое, не за горами

Действие романа Богдана Ткачёва «Эра Бессмертия», изданного в Московской городской организации Союза писателей России, разворачивается в относительно близком будущем (по историческим меркам) – в 30–70-е годы нашего века, да так стремительно, что только успевай следить и действительно изумляться. Мы-то тут живём на пределе человеческих сил, воруем колоски с бывших колхозных полей, покрываемся, как говорил один из героев Шукшина – Егор Прокудин в «Калине красной», морщинами на Крайнем Севере, всё ждём чего-то плохого (хорошего уже давно не ждём) и думаем, что только нам одним и плохо. А вот там… Автор предельно достоверно и точно, будто заглянул в будущее, показывает нам, что происходит «там». Продемонстрировал это в двух видах: художественно-центробежным сюжетом и встроенной в него «Зелёной тетрадью», которую ведёт летописец этого времени – Владислав Воронцов. Одно как бы дополняет другое, и одно без другого немыслимо.

Так вот. Ткачёв, то бишь Воронцов, пишет: «Восстановить истинный ход событий даже приблизительно – чрезвычайно трудно. История последних десятилетий искусственно и целенаправленно изменяется прямо на глазах… В конце концов страшная, кровавая и грязная дорога к нынешнему нескончаемому процветанию начнёт восприниматься как стройное триумфальное шествие всего человечества во главе с Государем – по ровному, гладкому шоссе… без коварства и подлости, без гибели восьмидесяти семи процентов населения… Современное летоисчисление – «Эры Бессмертия» и до «Эры Бессмертия» – утверждено Государем и Высшим Советом всего четырнадцать полных лет назад… Лет через двадцать или тридцать датировка «от Рождества Христова» отомрёт окончательно. В новом мире христианство не в моде – и уже никогда не будет в моде. Ибо религия Иисуса исполнена неприятием физического бытия и постоянным ожиданием смерти – как избавления от земных уз. Мы же вступили в жизнь вечную, беззаботную, неувядающую, и с тех пор не нуждаемся в Царствии Небесном – как вообще в большинстве старых мифов и традиций… От прежней многотысячелетней эпохи остаются лишь исторические реликвии… блекнущие воспоминания да эти непонятные ужасные сны…».

Я привёл выдержки из «Зелёной тетради», не имея возможности хотя бы вкратце пересказать роман, где прокатилась ужасающая Третья мировая война, где воевали все со всеми, где в России появился харизматический, чаемый народом Президент, а потом и Государь – Пересветов, где его позже подменили монструозным гомункулом, где… Но достаточно. Надо читать роман, а не слушать песни пьяного литературного соловья, то есть меня, тем более, когда у меня самого голова идёт кругом от всего прочитанного.

Или прислушайтесь к мнению трезвого литературоведа Данилы Давыдова: «Роман Богдана Ткачёва – яркий пример современной антиутопии. Жанр, находящийся на грани притчи и критики идеологического проектирования, кажется, не умирает вне зависимости от социополитических и социокультурных трансформаций, происходящих с человечеством. Притчевая основа у Ткачёва отсылает сразу ко многим источникам. Так, лёгшая в основу романа идей индивидуального человеческого бессмертия заставляет вспомнить свифтовских бессмертных струльдбругов, постепенно утрачивающих всё человеческое, а заодно можно вспомнить и бессмертного философа из лемовского «Осмотра на месте»; рабское клонирование и вообще биотехнологические модели напоминают неравноправие каст у Хаксли или «Свободное падение» Буджолд. При этом Ткачёв вполне самостоятелен, он строит картину ужасного будущего, притворяющегося прекрасным, уравновешивая модельные элементы и создавая совершенно самостоятельный антиутопический мир. При этом сочетание живого сюжета с философским трактатом – вещь именно в утопии или антиутопии уместная, и здесь Ткачёв оказывается взвешенным аналитиком, далёким от какой-либо ангажированности». С чем я полностью согласен.

Постскриптум. Я бы ещё только привёл аналогию Ткачёва с Оруэллом, Азимовым и Брэдбери, но наш автор, безусловно, чего тут скрывать или стыдиться, несравненно выше и прозорливее, и стоит всех троих вместе взятых. Слово соловья.

Уральский Джек Лондон

В Перми живёт самобытный писатель, который пока, к сожалению, не слишком широко известен. Это Марат Буланов, родившийся в 1961 году. Пишет стихи, рассказы, романы, занимался когда-то академической наукой – дифференциальной психофизиологией (я даже не знаю, что это такое), а также музыкой, журналистикой. В литературу пришёл довольно поздно. Но на сегодняшний день в Москве опубликованы три книги прозы. Одна из них – «Якутские рассказы». Вот о них-то и хотелось бы поговорить.

Они выстроены в довольно жёсткой конструкции, это и понятно: суровая природа, вечная мерзлота, не слишком доверяющие друг другу люди (а действие многих из них происходит в посёлке нефтяников и геологов Кызыл-Сыр). Содержание предполагает и особую хлёсткую форму. Мы знаем писателей, который шли «северами» (а под этим словом я подразумеваю не только территорию, но и экстремальные обстоятельства жизни) – к чистому листу бумаги. И пришли, оставив заметный след в литературе, как в отечественной, так и в зарубежной. Джозеф Конрад, Олег Куваев, Джек Лондон, конечно же. Это навскидку. Но их много, а ещё больше так и не дошли. Причём в буквальном смысле – замёрзли, спились, покончили с собой. Да и среди «счастливцев», ставших писателями, тот ещё процент трагических жизней. Почему так?

Меня этот вопрос всегда интересовал. Казалось бы, человек испытал и преодолел такие невероятные трудности, в реальной жизни был на краю гибели, должен вроде бы закалиться как буланый клинок, ан нет. В комфортной-то жизни его и подстерегает то, от чего он ускользал на «северах», обманывая судьбу. Но это отдельный вопрос, из области, наверное, той самой дифференциальной психофизиологии, а мы вернёмся к рассказам Буланова. А они действительно ассоциируются у меня с упомянутым мной клинком, не случайно даже и фамилия у автора такая.

Я с ним не знаком, только по телефону один раз общался, но, заглянув на сайт, прочитал такие отзывы: «Рассказы яркие, жёсткие – но впечатление отчего-то оставляют светлое, хотя есть в них и беспощадная северная природа, и трагические обстоятельства жизни, и человеческая подлость и глупость... Но таков север – он, может, и пощадит таёжного охотника, но будет безжалостен к человеку, склонному слишком уж полагаться на свои силы, да на технику и на секундочку позабывшему о том, что природа здесь в любой момент может стереть его с лица земли. Такие случайные жертвы возникают во многих рассказах – неизвестный шофёр, придавленный на лютом морозе собственной машиной и так и замёрзший с ней рядом, провалившийся в болото незадачливый грабитель, убийца и беглец Павел из рассказа «Бесовские искушения». Север не прощает человеческой жадности, глупости и недальновидности». «Особую линию в прозе Буланова составляют рассказы о животных. Читателю, несомненно, запомнятся беззаветно преданные собаки Байкал и Дея из одноимённого рассказа, тонкое эссе о якутских лошадях, печальная история кота Бимки из рассказа «Предательство». Животные не предают и не подличают, и даже самая злая судьба не заставит их покатиться по наклонной...».

Журналист Пётр Сергеев пишет (а мне и добавить к его словам нечего, потому что сам хотел сказать то же), что «Герои его рассказов – люди, на которых мы обычно не обращаем внимания или даже не хотим замечать. До тех пор, пока они что-нибудь не выкинут. Да что они могут выкинуть? Разве что по пьяни убить кого... Тогда их замечают – как Кольку Бессонова, что с пьяной обиды на девчонку берёт ружье и стреляет в первых попавшихся «городских чистоплюев». И всё, жизнь кончена…В целом проза Буланова – жёсткий, яркий, нелицеприятный, почти документальный отчёт о российской глубинке, дух которой был подорван не «лихими девяностыми», но много раньше – и которая, несмотря ни на что, всё же выжила и выживает».

Постскриптум. Марат Марсилович Буланов уже явно вошёл в отечественную литературу, хотя всё ещё как-то сомневается, на мой взгляд, в выбранном пути (это из телефонного разговора с ним). А колебаться нечего. Надо продолжать писать, ведь и рабочего материала достаточно, и таланта хватает. Да и вышедшие произведения уже участвовали в книжных выставках-ярмарках в Москве и Санкт-Петербурге, а также экспонировались на книжной ярмарке BookExpo America. Более того, его романами всерьёз заинтересовались американские и канадские библиотеки. Вот так всегда: пока мы спим, заграница не дремлет. А надо бы Буланова в наши библиотеки и в наши книжные магазины. Вместо гламурных дамочек-писательниц, которые ничего путного (мужественного и честного) юному поколению не привьют. Нам нужны наши конрады и лондоны, которые научат жизни в самых суровых условиях. Иначе совсем обабимся.

У врат чертогов Святой Софии

Широта взглядов и непредвзятое отношение к тем или иным литературным направлениям и течениям позволяет нам рассматривать также не только художественные книги, но и чисто научные, имеющие, тем не менее, отношение к культуре. А не к ядерной физике, конечно же. Вот поэтому под рубрикой «Изумляемся…» я представляю читателю редкую и малотиражную книгу-монографию Жанны Океанской «Ословесненный Космос отца Сергия Булгакова: «Философия имени» в контексте поэтической метафизики конца Нового времени», вышедшую в Иваново – Шуе. Разумеется, не каждому она придётся «по зубам». Но и хуже она от этого не станет. Поскольку в ней рассматриваются крайне важные, но малоизученные вопросы современной лингвокультурологической герменевтики. И именно в аспекте религиозно-философского наследия отца Сергия Булгакова. Автор обращается при этом к неомифологическим мотивам современной ему эпохи конца Нового времени.

Вот лишь некоторые темы, которые тщательно анализирует Океанская, связывая их с великим именем: «Космологический статус языка», «Океанический Логос как Интеллигенция Бездонности», «Трагедия эгологической философии», «Идиллия и эсхатология в романе «Анна Каренина», «Ленинский образ Булгакова», «Антисофийный сюжет Мастера и Маргариты в контексте Премудрости Соломоновой и опыт православной софиологии имени в мире Сталкера», «На подступах к мироязыку» и многие другие, не менее интересные.

Эта книга по большому счёту – совершенно беспрецедентна. В ней на разноплановом неомифологическом материале кризисной эпохи конца Нового времени ярко продемонстрировано, как теоретический ансамбль булгаковской «Философии имени» работает в качестве продуктивного культурологического метода. Но это ещё не всё. Если посмотреть шире, этот труд показывает вполне современное и вообще непреходящее значение идущего от А.С. Хомякова и абсолютно уникального культурно-исторического опыта русской религиозной философии XIX–XX веков, создающего на материале двойного кризиса метафизических оснований (религиозных и философских) новый проблемно-динамический синтез. Последний свидетельствует о неистощимости мифологического потенциала культуры, о его креативной и одновременно хранительной роли.

Один отрывок из книги, существенный для нашего времени, прокомментирую. Булгаков подчёркивал: «Богатство есть благо для политической экономии. Никому из экономистов не придёт в голову в этом усомниться или об этом спрашивать. Умножай богатства, – вот закон и пророки для политической экономии. А так как рост богатств находится в связи с развитием потребностей, то иначе выраженная эта же заповедь гласит так: умножай и утончай потребности и создавай этим условия для роста богатств». Однако общефилософский «вопрос о богатстве и умножении потребностей», согласно Булгакову, «решается в высшей инстанции, чем политическая экономия», и здесь «человеческая мысль движется между двумя крайними полюсами – эпикуреизмом и аскетизмом».

Путь, которым идёт мыслитель, можно назвать культурно-исторической диалектикой: сначала излагаются соображения Мальтуса и Зомбарта о благотворности «роскоши», а в противовес приводятся высказывания Гёте и Шопенгауэра о том, что роскошь существует только для людей, не имеющих мыслей. «Историческое развитие, – писал Булгаков, – ведёт в представлениях Зомбарта от зверочеловечества к свиночеловечеству… Где здесь место, в этой парикмахерской цивилизации, мучению рождающейся мысли, томлению мятущейся совести, подвигу любви и самоотвержения, неустанной борьбе с собой, куда в этом всемирном ресторане поместится наш бедный дух с его мировыми вопросами? Дух сдан здесь без боя удовлетворённой чувственности, его первородство продано за чечевичную похлёбку. Отсутствие идеалов заменяется здесь «жизнью в красоте».

Постскриптум. Отец Сергий Булгаков с его «Философией имени» (именно в этом ключе) занимает всё ещё недоосмысленное интеллектуальной современностью положение. И если отец Павел Флоренский много сказал о сущности имени как смысловой энергии, а А.Ф. Лосев о таинственном имени Первосущности как её исходно-безначальном эйдологическом существе, то булгаковская мысль переносит нас в сферу сопряжения богословия и космологии. Она, эта таинственная сфера, конечно, присутствовала ещё в ранней греческой философии, у досократиков, например, искавших ещё неоткрытое многоименитое Имя Тотальности. Но мы до сих пор всё ещё остаёмся у врат чертогов Святой Софии…

Александ ТРАПЕЗНИКОВ