Архив : №44. 01.11.2013
Из воспоминаний деда
Я привожу, ничего не изменяя, отрывки из воспоминаний своего деда – Лестева Александра Николаевича (родился 22 марта 1882 года, умер 15 декабря 1974-го в Москве, похоронен на кладбище Донского монастыря), донского казака по происхождению, родившегося в станице Кепинская области Войска Донского, учителя литературы, награждённого орденом Ленина, работавшего в школах Воронежской области и впоследствии после войны в Москве.
В семье Александра Николаевича и его жены Ольги Ильиничны, тоже учительницы, было 11 человек детей, четверо из которых умерли во младенчестве. Четверо его сыновей – Дмитрий, Михаил, Всеволод, Олег – и старший внук Адольф Леонидович воевали на фронтах Великой Отечественной войны. Дмитрий Александрович Лестев, начальник Политуправления Западного фронта, прошедший Халхин-Гол и финскую войну, награждённый орденом Боевого Красного знамени и двумя орденами Ленина, погиб в ноябре 1941 года под Москвой, его именем названа улица в Москве, в Долгоруково Липецкой области и в селе Долгуша, где прошло его детство.
В данном очерке я выделила только те фрагменты, которые касаются быта казацких станиц в конце XIX – начале XX века, считая, что они, возможно, могут представить определённый интерес для читателей или историков. Полагаю, что свидетельства очевидцев событий небезынтересны, хотя они, естественно, субъективны.
Младший брат деда – Лестев Михаил Николаевич (родился в 1888 году в станице Кепинской), служил в 14 Донском казачьем полку в городе Бендине, где погиб в 191-м во время Первой мировой войны. Женат не был.
ДЕТСТВО
Давно я раздумываю писать автобиографию, но всегда возникал вопрос: зачем? Кто её будет читать? В конце концов, решил писать, что бы это ни было.
Родился я в станице Кепинской (ныне хутор) Усть-Медведицкого округа (ныне Фрунзенский район) Донской области (теперь Волгоградской области).
Семья у нас была большая: дедушка Антон Никитич, бабушка Татьяна Ерофеевна, отец Николай Антонович, мать Марья Ивановна, старшая сестра Мария, брат Дмитрий, я третий по старшинству, за мною Надежда и последний Михаил.
На моей памяти, дед занимался мелочной торговлей и отец. Но отец простудился на Михайловской ярмарке (8 ноября 1889 г.), как рассказывали в семье, сначала болел воспалением лёгких, а затем болезнь осложнилась и перешла в туберкулёз, и отец, проболев полгода, скончался 30 апреля 1890 года. К тому времени я уже умел читать, помню, отец помогал мне в писании, когда был болен; было мне лет 8; и вот на дворе я увидел большой деревянный гроб, приготовленный на могилу отца, и на кресте было вырезано печатными буквами – 30 апреля 1890 г., а что ещё было написано, не помню.
И дедушка, и отец были исконные донские казаки.
Дедушка, как помню я по его рассказам и беседам с старыми казаками, служил в Грузии, потом при русском консульстве в Персии, в Тавризе, участвовал и в обороне Севастополя и имел серебряную медаль за оборону Севастополя, золотую Льва и солнца за службу в Персии. Дедушка был грамотным, служил в консульстве военным писарем. Не знаю уж, где он мог научиться грамоте. За службу военную был произведён в урядники (так в казацких войсках именовались унтер-офицеры).< …>
Один раз ранней весной дедушка взял меня на рыбалку; он просматривал коши (плетёные из ивняка с особым устройством внутри, куда попадала рыба, а выйти уже не могла). Коши укреплялись на кольях, вбитых в дно озера. Ехали мы с дедушкой на лодке; он стоял, управлял длинным веслом, а я сидел на дне лодки. Как раз было цветение прибрежных верб, и я срывал с нагнувшихся ветвей серёжки (китушки по-казачьи) и ел их.
Пошёл я в школу 8-ми лет. Школа не имела собственного здания, а помещалась в каком-то поповском доме. Классная комната для 1-го класса была, помню, очень маленькая, метров 3–4 в длину, потолок низкий, учеников было что-то очень мало, человек 8–9. Помню, как один мальчишка тянул букву а-а-а – долго, долго. Мне учение давалось легко, память у меня была отличная.
В специальное здание школа перешла, когда я уже был в 3-м классе. Ученики были разные по возрасту: и 10–11 лет, и старше, вероятно 12–13 лет. Классная комната 3-го класса была небольшой, 4–5 м в длину, шириной в 2–3 м. Учеников нас было 10–12 человек. Большая классная комната для 1 и 2-го классов, вероятно, в длину была 10–12 м, в ширину 5–6 м. <…>
Окончил я школу одиннадцати лет. На экзамене присутствовал местный предводитель дворянства Серебряков. Имение его Кобылянское находилось верстах в 20–25 от станицы Кепинской и верстах в 7–8 от торговой слободы Михайловки (ныне г. Михайловск и районный центр). Не помню, что спрашивал меня предводитель дворянства, кажется «Отче наш». Я ответил бойко и получил похвальный лист за окончание школы.
Однажды, когда я был в 3-м классе, школу посетило большое военное начальство во главе с военным министром Куропаткиным. Нас, учеников, выстроил наш военный руководитель гимнастики около крыльца при входе в школу. Помню, генерал Куропаткин, небольшого роста в генеральском мундире, с рыжеватой с проседью, коротко подстриженной бородой, остановил свой взгляд на мне и спросил: «И для чего учатся гимнастике?». Я с дрожью в голосе, запинаясь, сказал: «Для того, чтобы быть хорошими людьми». Генерал и его свита, все в блестящих мундирах с золотыми и серебряными погонами, некоторые с аксельбантами, усмехнулись. Инструктор наш поправил меня: «Скажи для развития корпуса».
Высокие гости ушли, учитель был перепуган до полусмерти их посещением. Лошади, несколько троек, стояли на улице около школы. Гости уехали в станицу Арчадинская в 9-ти верстах от нашей станицы.
ОТРОЧЕСТВО
По окончании начальной школы я, не знаю по чьей инициативе, стал ходить в станичное правление помогать писарям. Писарей было два: военный, заведующий военными делами – списками допризывников, «малолетками», как их называли в станице, призывниками второй очереди (запаса), конским составом казаков (казаки служили в полках на собственных лошадях, что не мало тяготило их экономику) и снаряжением – шашки, пики, обмундирование – всё должно быть собственное. Бедняков снабжали всем необходимым – конём, снаряжением – за счёт их земельных наделов – паёв (6 –7 десятин), сдаваемых в долгосрочную аренду в счёт погашения долга. Писарь гражданский ведал другими делами, не связанными с военными. Были две канцелярии, в которых работали писари, причём в военной работали ещё два помощника станичного атамана и станичный казначей, а в гражданской работали писарь и станичный атаман.
Военным писарем был Ротов Степан Захарьевич, рыжеватый, сухой человек. Умер он молодым, говорили, от туберкулёза. Гражданским писарем был Лев Яковлевич Филиппов, а после Михаил Филимонович Филиппов. Лев Яковлевич был молодой, весёлый казак, урядник, любил в шутку говорить: «дела делов». Женился он после отбытия военной службы.
Михаил Филиппович, по профессии военный фельдшер, был пожилой казак, лет 40–45, рыжеватый, с такой же бородкой. Сын его Санька был мой ровесник, учился в реальном училище в Усть-Медведице; по окончании училища поступил в юнкерское в Новочеркасске, по окончании был офицером, кончил через год – два самоубийством в 1902–1903 г.. Говорили, проиграл казённые деньги. Родители сильно переживали: был он единственный сын.
Атаманов помню двух: Сухова Ивана Ивановича – казачьего урядника лет 40, коротышку, пузатого, с бритым продолговатым лицом, с небольшими русыми усами; умер скоропостижно; Семёнова Ивана Григорьевича, подъесаула, рыжеватого, с рыжеватыми волосами, с красноватым лицом, добряка, простака. Был он из духовных, отец его Григорий Иванович был дьячком в Кепинской. Стариком лет 70–80 развёл сад и огород, выращивал великолепные арбузы. Ходил иногда к деду моему в лавочку (они были одногодками) и там беседовали и осуждали молодёжь, в том числе молодого псаломщика Владимира Федотыча Владимирова из неудачников-семинаристов (1-й класс духовной семинарии), щёголя, покорителя женских сердец. Был он симпатичен, чистоплотен. Одевался по станичному шикарно. В то время он носил очень узкие брюки (в обтяжку).
Одновременно с хождением в станичное правление я часто ходил в министерское приходское училище, а изредка в церковно-приходскую школу. Учитель в министерской начальной школе был Минаев Александр Алексеевич, человек маленького роста с узким бледным лицом, безбородый, отец двух-трёх сыновей, помню старшего Петра и младшего Павла. Учитель Минаев был более знающий, по-моему, чем Свищёв. Однажды он за моё хождение и некоторую помощь ему подарил мне серебряный рубль. О, как я был рад! Кажется, он же и зародил во мне неугомонное желание учиться и быть когда-нибудь учителем.
В церковно-приходской школе учительствовал по совмещению псаломщик, окончивший духовную семинарию в Новочеркасске, Брыкин Иван Дмитриевич. Он был высокого роста, носил небольшую бородку, русую. Иногда, по праздникам он говорил, вернее, читал по тетрадке проповеди, и это мне да и многим казалось необычным; обыкновенно священник отец Николай Чумаков и отец Андрей Финляндский читали проповеди по книжке, а тут вдруг из своей головы, своего сочинения. Читал он с внушающими интонациями проповедника, одет был в то время в стихарь.
Попутно я хотел сказать, что отец Андрей в возрасте лет 30-ти сошёл с ума (прогрессивный паралич), и я видел однажды его больного, когда учился в учительской семинарии в Воронеже. Дело было на первый день Пасхи. Я вместе с певчими и носителями икон с священником отцом Николаем пришли с молебном в дом к отцу Андрею, он лежал в какой-то маленькой кроватке с стенками, взгляд был блуждающий, лицо безумное, заросший рыжеватым волосом: «Христос воскрес, брат!» Не помню, что ответил больной. Потом подошёл к нему я; он посмотрел на меня, узнал и сказал: «Саня!». Надо сказать, что когда он был ещё псаломщиком в нашей церкви, он почему-то полюбил меня, играл со мной в детскую игру – в овечьи казанки, а затем, став священником у нас же, два раза присылал за мной, и мы с ним ездили на его хорошей лошади на хутор Берёзовский Арчадинской станицы к дьякону, отцу жены учителя Минаева, и пили там чай. <…>
Так время шло, и мне уже исполнилось 16 лет. В это время в нашу церковно-приходскую школу назначен был учителем Иван Иванович Ивлиев, окончивший Воронежскую учительскую семинарию, сын богатого почтосодержателя Арчадинской станицы – Ивана Ильича, человека замечательного по части анекдотов. Мне говорили, что, где бы он ни появлялся, вокруг него быстро собиралась толпа, и он потешал её своими рассказами.
Я стал просить дедушку, чтобы он обратился к молодому учителю Ивану Ивановичу о подготовке меня в учительскую семинарию. Но он на просьбу дедушки учить ответил отказом, что у него нет времени. Тогда я опять стал надоедать дедушке, и он попросил учителя Минаева о моей подготовке. Минаев согласился за 5 руб. в месяц, и я ходил к нему на дом, когда он освобождался от занятий; он давал мне учебники, кое-что объяснял по программе, и так прошло месяцев 5–6. В августе 1-го числа 1899 года я поехал в Воронеж; экзамен выдержал и стал воспитанником учительской семинарии, которую окончил в июне 1902 года с денежной наградой в 25 руб. за отличную учёбу. Куда дел я эти деньги, не помню, должно быть, отдал матери или дедушке, но не истратил никуда.
Отвлекаясь от хронологической последовательности, я опишу кулачные бои в станице, насколько я вспомню их.
КУЛАЧНЫЕ БОИ
Обыкновенно «кулачки», как называли их, начинались вечером в предзимние месяцы в ноябре (филипповским постом), продолжались часов до 12 ночи до февраля. Начинались они так.
После вечерни, часа в 4–5 подростки, выходя из церкви, не уходили домой, а собирались кучками, сговаривались между собой, разделялись на «верховых» и «низовых» по месту жительства. Площадь вокруг церкви считалась границей, и от неё в одну сторону проезжей длинной улицы считались «верховые» в сторону слободы Михайловка, в другую сторону «низовые» по направлению почтового тракта на Усть-Медведицкую, ныне г. Серафимович.
Договорившись, подростки 13–15 лет начинали бой, причём присутствовавшие парни лет 17 стравливали их, науськивали. Сначала бились по трое-четверо с обеих сторон, потом включались другие, и мало-помалу, и взрослые ребята кидались в драку, и бой закипал, разгорался. Вот стало вечереть, темнеть. Бойцов и зрителей (болельщиков) становилось всё больше. Взрослые казаки 30–40 лет поддерживали каждый свою сторону. Уже ребятишек оттеснили, стали драться стенка на стенку большие. Старые казаки – наблюдатели – стояли сбоку стен и криками «гарбу-стой!» воодушевляли дерущихся. Уже по нескольку десятков с каждой стороны бились позаправдашнему. Были уже и разбитые носы, и подбитые скулы, и помятые бока и оторванные полы полушубков.
Помню, однажды пришли посмотреть бой поп отец Андрей и станичный атаман Семёнов. В толпе любителей этого зрелища было много девок, баб, не считая подростков, которые тоже бегали, возились друг с другом и целыми кучами. Бой продолжался до поздней ночи.
Однажды мне довелось видеть, как один боец – иногородний бывший солдат – Стёпка Кириллович Сорокин, печник, кинулся с «верховой» стороны в гущу дерущихся, но кто-то из низовых ударил его так сильно под вздох, что он упал без чувств посреди улицы. Потом, придя в себя, поднялся и пошёл домой.
У каждой стороны были свои прославленные бойцы. У «верховых» – Овечкин Сергей – казак, косая сажень в плечах, высокого роста, богатырь, лет 40. У «низовых» – Меньков Пашка – среднего роста, коренастый казак, старообрядец, с объёмистой грудью, с рыжеватой бородой, с быстрым взглядом. На этих бойцов опирались обе стороны, их привлекали в случае поражения, когда приходилось отступать, бежать. Их даже угощали водочкой, чтобы они выступили, когда их сторона была в отступлении.
Вот такие «развлечения» велись в царское время в нашей станице, да и в других тоже. Правда, убийства не было ни разу на моей памяти, всё ограничивалось небольшими ушибами, разорванным платьем и пр. Было и правило: «лежачего не бить», и оно строго соблюдалось.
РОДНАЯ МОЯ СТАНИЦА!
Я мало жил в ней до 17 лет, когда уехал учиться в Воронеж, в учительскую семинарию. Потом приезжал на каникулы. И так до 20 лет, до окончания семинарии. По окончании семинарии, я писал выше, я был назначен в Мелавскую земскую школу, потом через год в Ольховатскую, через два года в Долгушинскую земскую школу в 1905 году.
Но как мне описать родную станицу? Она расположена в длинную улицу, километра в три, поперечных улиц было совсем мало. Посреди этой длинной улицы была церковь деревянная, обнесена железной оградой. В станице было два прихода церковнослужителей, и их приходы разделяла церковь. В одну сторону приход был одного священника, в другую – другого. К станице принадлежали несколько хуторов, десятка полтора, находящихся от станицы в расстоянии от 2–3-х км до 20, и один хутор Грачёв был в 40 км. Управлял станицей и хуторами станичный атаман и два помощника его, два писаря и казначей. Атаман и помощники выбирались станицей сходом (собранием) большинством голосов на три года. Я постоянно ходил в канцелярию, где писари давали мне писать приказы и копии распоряжений. Один раз я был на этом сходе, не знаю, по какому вопросу. Собрание было на майдане (особая большая комната). Шум был страшный. Один сторож с большой палкой стучал в потолок, чтобы привести собрание в порядок, ему атаман приказывал стучать.< …>
Река Медведица находится в полутора километрах от станицы. Река широкая, но мелководная – её переходят вброд. Есть места и глубокие в реке. Вот на этой-то реке мой дедушка Антон Никитич устраивал так называемую сежу для ловли рыбы. Река перегораживалась редким плетнём в 1 метр высоты, и в середине реки устраивалась кроватка. Опять-таки из плетня. С кроватки опускалась конусообразная сеть с особым внутренним переплетением, и к ней прикреплялись длинные нити-сторожки, расположенные в 10–15 см друг от друга; концы этих сторожков надобно было держать в руках, и они показывали, вошла рыба в сеть или нет. Брал меня дедушка один раз, лов проводился ночью, с вечера до утра или до поздней ночи. Не помню, поймали ли мы что в эту ночь. Больше меня не брал дедушка. Да потом и запретили такой лов.
В станице было много садов, большей частью вишнёвых, были и виноградники, яблони, груши, сливы, смородина, малина. У нас на усадьбе был небольшой сад из яблонь, груш, нескольких кустов крыжовника и смородины. Была и небольшая пасека, ульи все были «дуплянки», то есть, выдолблены из какого-то дерева, скорей всего из вербы. Ульев было десятка полтора; ухаживал за пчёлами дедушка; потом, когда он стал глубоким стариком, пасека прекратилась. Однажды я, лет десяти, поел много мёда с сотами и сильно переболел животом. Несколько лет потом я не мог есть мёда. <…>
Улица станицы тянулась в направлении почтового тракта: Усть-Медведица (округ) – Слобода Михайловка; между ними 70 вёрст до слободы, от станицы 30 вёрст, до Усть-Медведицы 40 вёрст. В станице были въезжие постоялые дворы, где останавливались извозчики с пассажирами, едущими из слободы Михайловки в Усть-Медведицу или обратно. Движение было в то время довольно оживлённое. Слобода была торговой, в ней на краю была станция железной дороги Серебряково. Железная дорога построена была в 80–90-е годы. Было много крупных магазинов, ссыпка хлеба, на окраине была паровая мельница немца-миллионера Вебера, даже две мельницы, четырёхэтажные, дом Вебера, контора и другие постройки. В слободе велась торговля мукой мельницы Вебера. Однажды мне пришлось его видеть. Я приехал по поручению дедушки за товарами в магазин братьев Веретенниковых (евреи), стоял в магазине, дожидаясь, когда мне приготовят товар, а в двери входил человек лет пятидесяти в чесучовом пиджаке с небольшой рыжеватой бородкой, среднего роста, не толстый и не тонкий. И мне сказали, что это Вебер. В первую империалистическую войну он удрал в Германию; в германской армии служили офицерами два его сына.
Через станицу ежедневно почти ехали извозчики с пассажирами и здесь останавливались отдохнуть: кормить лошадей, и пассажирам закусить или пообедать или попить чайку. Большой популярностью пользовался постоялый двор казака Алексея Лукича Кожухова. У него была интересная дочь Наталья, она и привлекала извозчиков. У него была и лавочка с бакалейным товаром, в ней торговал зять его, муж Натальи. Про неё шёл слух, что она доступна мужчинам. Вообще среди молодых казачек было немало доступных. В особенности среди так называемых «жанмерок», то есть жён казаков, служащих в армии.< …> В станице жило немало иногородних, все они были какие-нибудь мастера: плотники, кузнецы, кожевенники, валяльщики валенок, полетей (их звали полетовалы), сапожники и прочее. Среди казаков мастеровых не было. Правда, они могли строить телеги, арбы для своих нужд, но только для себя, а иногородние (мужики) кормились своим мастерством. Казаки же все были земледельцы, редкие – два-три-пять – торговали.
***
Мальчишкой 13–14 лет я любил ходить смотреть воинские учения молодых казаков, малолетков, как их называли. Учения происходили на площади около церкви и проходили осенью, в ноябре примерно. Конные эти учения происходили на пустыре за озером Овинным на Песчанке. Пустырь был обширный. Там проводились скачки казаков-конников с препятствиями (барьер, покрытый связками соломы). Однажды лошадь одного из казаков не взяла барьер, бросилась в сторону, где стояли ребята и я. И вот она взбрыкнула и ударила копытом Гараську, малого лет 14–15, в лицо. Не помню, что дальше было, кто его увёл домой, но с тех пор он стал здорово заикаться. Он был сын мужика колёсника Михаила Григорьевича Шуваева, хата их находилась рядом с училищем. У отца его была большая семья: старший сын Демьян жил с семьёй в отделе, тоже был колёсник? второй сын Игнат был в солдатах, жена его Наталья была бойкая бабёнка, гулящая, красивая, статная. Когда Игнат пришёл из солдат домой, а служба в солдатах была 4 года, все станичники, в особенности женщины, гадали, что он сделает с Наташкой. Но он не сделал, чего ожидали. Может быть, в тиши ночной он и поколотил её не раз, не знаю.
Женитьба моя произошла случайно, и этим я обязан суконной блузе, которую одолжил мне воспитанник учительской семинарии Клименко, когда я ехал на свадьбу учителя Петра Яковлевича Ефремова в качестве шафера. Моя блуза была достаточно поношена, и я не хотел показаться в ней в такой торжественный момент, как венчание. Ведь на головы брачующихся поп надевал позолоченные венцы с камнями, они походили по форме на царскую корону. И в первый день свадьбы и при гульбе молодых называли князем и княгиней. И вот теперь мне часто приходит в голову такая мысль: не поезжай я на эту свадьбу, не увидел бы Ольгу Ильиничну, и судьба моя была бы иной….
***
Мне вспомнилось одно событие, когда мне было 12–13 лет. Событие это «Игрища». Не знаю, с каких пор установлены в станице эти «игрища», напоминающие собой что-то языческое, уходящее вглубь веков. «Игрища» происходили ночью в конце августа или сентября по случаю сбора калины, который именовался «отговариванием», а роща калиновая находилась верстах в 5–6 от станицы. Выехали мы с тёткой Акулиной (сестрой моего покойного отца) и не помню, с кем ещё, с вечера.
Приехали на какую-то полянку, остановились, и я пошёл посмотреть, что происходит в этой калиновой роще. Всюду на лужайке были группы людей: мужчин и женщин, и подростков, мальчиков и девочек, и происходили игры, пляски, песни. Мне запомнилась одна группа казаков и баб, парней и девчат, окружавших казака какого-то странного вида. Он сидел на калине или пне и играл на перевёрнутой к верху дном цибарке (ведре), ударяя по ней кулаком. Получалась дробь, как из барабана, и под эту дробь шла пляска баб и казаков. Сам игрок был в одной грубого холста рубахе, в казачьих шароварах с красными лампасами, в старой казачьей фуражке; бритое лицо его казалось мне с странными глазами хитрым, плутоватым, и играл он самозабвенно.
В самой роще, которая простиралась в длину в 2–3 километра, происходили свидания молодых казаков и баб и любовные игры: слышался смех, визг женщин и девчат. Что там происходило в зарослях калиновых кустов, можно догадаться. Между играми всё же рвали гроздья калины, и у нас оказался целый мешок ягоды. Приехали мы домой часов в 11–12 ночи. Ягоду калину употребляли для изготовления теста – «кулаги». Была она очень вкусная.
Татьяна ЛЕСТЕВА,
г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
