Архив : №51. 20.12.2013

Это надо читать!

Мы с тобой – одной крови?

Книга Ивана Гобзева «Цветы во льдах» – своеобразная энциклопедия литературной жизни коренных народов Севера, Сибири, Дальнего Востока. Она вышла в 2013 году и читается на фоне процесса возрождения их национального самосознания как актуальная его часть. Тема кризисного общественно-экономического положения так называемых «малочисленных» народов, кажется, понемногу выходит из тени преднамеренного умолчания о их «многочисленных» проблемах, а лучше сказать, кардинальном вопросе: БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ этим народам.

Алина ЧАДАЕВА

Так, 30 ноября по телеканалу «Культура» в рубрике «Смотрим... обсуждаем...» смотрели и обсуждали фильм Алексея Вахрушева «Книга тундры. Повесть о Вуквукае – маленьком камне». Фильм – документ о кочевниках – оленеводах Чаунской тундры – без драматургических изысков. Сюжет – бытовые заботы каждого дня. Главная мысль создателей фильма: его герои живут в гармонии с отнюдь не ласковой природой, а значит, и с самими собой. Но вот – финал: вертолёт забирает чукотских детей, вопреки воле родителей, чтобы, отторгнув, возможно, навсегда, увезти их в школу-интернат, откуда, чаще всего, обратного пути в тундру нет. «В тундру» – значит, к традициям своего народа, к оленеводству как главному делу жизни. Детям предстоит выбор: что предпочесть: комфортные «блага» цивилизации, постижение городской системы ценностей – или возвращение к родовым ценностям предков.

Это – бескорневое – существование – главный метод ассимиляции, русификации коренных народов, успешно применявшийся советской властью, не устарел и сегодня. Его путь – в тупик, в ликвидацию культурного и хозяйственного наследия каждого этноса.

Выдающаяся ненецкая писательница Анна Неркаги прошла через этот «наждак» собственной биографией. Не закончив Тюменский индустриальный институт, откуда собиралась выйти геологоразведчиком, вернулась в тундру к исконному образу жизни своих предков-оленеводов. В кочевьях умудрялась писать книги. Она – автор пронзительно честных, кровью сердца написанных произведений, продиктованных пророческим даром. Первой же своей повести «Анико из рода Ного» (1977 г.) Неркаги означила трещину между цивилизацией и традиционной культурой. Девушка, рождённая в стойбище, прошла через интернат, затем – через обычные соблазны большого города – институт, друзья, театры, – узнав о смерти матери и сестрёнки, которых задрал волк, возвращается в забытые ею родные места. Автор повести психологически тонко передаёт трагическое отчуждение Анико от отца, образа жизни, верований своего народа. Уезжает, и читателю ясно, что Анико – последняя из рода Ного – никогда не вернётся.

Неркаги говорила о себе: «Возраст писателя – прежде всего есть Состояние Совести». Состояние Совести привело её к созданию повести «Белый ягель», о которой крупнейший специалист по коренным народам Северной Америки, русского Севера и Сибири Александр Ващенко писал: «В «Белом ягеле»... противостояние традиционной культуры и цивилизации выявилось трагичнее и безысходнее, чем прежде».

Теперь откроем новоиспечённую книгу Ивана Гобзева «Цветы во льдах» на страницах, посвящённых «посредственной», с его точки зрения, повести «Белый ягель». Кратко процитирую. «Это – мелодрама из жизни ненецких семей. Это история несчастной любви между парнем, который остался в стойбище, и девушкой, которая уехала в город... Любопытно, что хотя фон этих страданий – коренной быт ненцев, возникает подозрение, что САМА НЕРКАГИ СОВЕРШЕННО УТРАТИЛА СВЯЗЬ СО СВОИМИ НЕНЕЦКИМИ КОРНЯМИ».

Чем дальше, тем огульнее суждения «знатока» народов Севера Гобзева, тем оскорбительнее его тон. «...менталитет героев её книги чисто русский (точнее, даже, советский). Они ведут себя, думают, говорят, как персонажи какого-нибудь советского кинофильма о колхозном быте и любви в деревне».

Позиция Гобзева, касающаяся повести Неркаги «Белый ягель» – уязвима.

Во-первых, не слишком ли самонадеянно мыслит о смене ненецкого менталитета на русский молодой критик, не бывавший на землях Севера и «встречавшийся» с его коренными обитателями только на книжных полках. Незавидная его уверенность в своих суждениях относится не только в отношении к Неркаги, но и к писателям других северо-восточных народов. Подробнее об этом я скажу чуть позже.

Во-вторых. Гобзев анализирует произведения, изолируя их от сложного, часто трагического, пути самого автора, ищущего пути выживания своего народа. Биография Анны Неркаги тому – живой и убедительный пример и во многом – ответ на глобальный вопрос: возможен ли мост между традиционной культурой и цивилизацией.

В этой статье нет резона повторять вехи практического противодействия Неркаги и её немногочисленных единомышленников оккупации ненецкой земли строителями железной дороги через Байдарацкую тундру. Приведу только один факт из подробнейшего очерка Вячеслава Огрызко в его уникальном двухтомнике «ЛИЦА И ЛИКИ» о гражданском мужестве ненецкой женщины Анны Неркаги, проявившемся и в поступках и отразившемся в её творчестве.

Она «в апреле 1989 года организовала первые на Ямале пикеты. Несколько ненецких семей разбили на 128-м километре дороги... чумы, пригнали оленей и перекрыли все трассы. ...Но строителям её акция не понравилась. Они готовы были вступить в драку. Ведь прекращение строительных работ означало неполучение ими высоких заработков. Лишь чудо уберегло тогда оленеводов и строителей от кровавого столкновения».

Противостояние обретает разные формы. Мировоззренчески оно подготавливается такими, например, эпическими, подспудно – публицистическими произведениями, как роман Еремея АЙПИНА «Ханты, или Звезда утренней зари». Гобзев, скрупулёзно пересказывая сюжетные линии этой и других книг хантыйского писателя, фиксирует своё внимание на главной теме: деградации традиционной культуры хантыйского народа. Следуя автору романа, критик цитирует эпизоды, в которых явны внешние воздействия чужаков-пришельцев на «мистический реализм» и тонкое психологическое устройство внутреннего мира аборигенов. На мой взгляд, это школьнический, ученический подход к анализу произведений, ибо критик не владеет материалом собственных наблюдений жизни северян, ни «полевыми записями» их фольклора, быта. Поэтому, сталкиваясь с «древними сказками» хантов, приведёнными в книгах Айпина, Гобзев признаётся: «Эта сказка вызывает много вопросов. И не меньше может вызвать толкований». Для «толкований» критик обращается к сравнительному методу разных культур. В данном случае – проводит «параллель с путешествием в Икстлан, описанным Кастанедой».

Метод компративистики излюблен критиком и назойливо предлагается читателю. Такое впечатление, что критик усердно пытается вписать литературные процессы, происходящие в культурной среде народов Севера и Сибири, в русло общеевропейской культуры так называемых «цивилизованных» народов. Вот некоторые названия глав: «Тиль Уленшпигель Кецая Кеккетына».

Кецай Кеккетын – корякский писатель. Отличие героев Шарля де Костера и Кеккетына, – пишет Гобзев, – «только в том, что Тиль Уленшпигель бывает циничен, а Хоялхот и Эвныто наивны и добродушны».

Вот ещё одно название: «Ительменский сюрреализм. Суздалова, Хармс и родина Ктулху». В обыкновенных бытовых зарисовках Суздаловой («Баня», «Авлилю») Гобзеву, незнакомому с условиями северного быта, чудится абсурдистская эстетика Даниила Хармса. На этом призрачном основании он делает вывод: «Суздалова – первый сюрреалист среди северных писателей».

Анализ повести удэгейского писателя Джанси Кимонко «Там, где течёт Сукпай», и вовсе обескураживает. Написаная в 40-х годах, повесть Кимонко до сих пор остаётся непревзойдённым источником сведений о жизни и мировоззрении народа удэге. По сути дела – это – достоверные воспоминания автора о детстве и описание трагической судьбы своего народа – в бесхитростном, наивном изложении.

Гобзеву Кимонко привиделся основоположником «типичной волшебной сказки с уклоном в английскую традицию». Он даже перечислил черты, якобы роднящие повесть с английскими предшественниками удэгейского сказочника:список велик. и перечислять его нет смысла. Дополню только, что, оказывается, и Чарльз Диккенс «близок к волшебной сказке, и интересна тема родственности его сюжетных линий автобиграфии Джанси Кимонко».

Оные суждения представляются мне абсурдом, действительно, в духе Хармса. Иван Гобзев, моделирующий понимание литературы коренных народов по западно-европейским образцам, видимо, не осознаёт, в какой степени несопоставимы религиозные, исторические, генотипические источники и корни традиционной культуры с составляющими основы культуры западно-европейской.

Тему северных народов нельзя исследовать «вприглядку», полагаясь только на книжную эрудицию. Нельзя понять мировоззрение любого этноса, если оно так и останется чужеродным, «аборигенным», а суждения о нём поверхностными или невежественными.

Желаю молодому критику И.Гобзеву «пуд соли съесть» в его реальных, а не мифических путешествиях по северным, сибирским, дальневосточным землям России, чтобы действительно понять «менталитет» живущих там народов и писателей.

Алина ЧАДАЕВА

ЛЬДЫ КНИГ В ЦВЕТАХ ВЫМЫСЛА

Андрей ВЕТЕР-НЕФЁДОВ

Книгу Ивана Гобзева «Цветы во льдах» я бы назвал введением в литературу малых народов России. Если честно, то мне не нравится формулировка «литература малых народов», появившаяся в Советском Союзе. Она будто сводит эту литературу к неким малым значениям, в то время как в действительности произведения Айпина, Суздаловой, Райшева, Молдановой, Ходжера и других писателей, вышедших из «малых народов» ничем не уступают книгам, написанным русскими, английскими или американскими писателями. Есть литература и нелитература. Есть искусство и неискусство. Вот и всё деление. Почему-то писателя, родившегося в каком-нибудь далёком баскском городке, не называют представителем «малых народов», но величают представителем европейской культуры…

Иван Гобзев окинул своим взором произведения самых разных писателей. Он то ли любуется писателями, то ли изучает их, то ли выдумывает их. Литературная критика Гобзева имеет ярко выраженную особенность: он находит способы сравнить одних писателей с другими, порой сравнивая то, что, на первый взгляд, не может быть брошено на разные чаши весов. Он умеет находить параллели в мирах, которые вроде бы и не схожи ни в чём… Но Иван Гобзев, разбирая произведения, заглядывает глубоко в этнокультурную среду Севера, Сибири и Дальнего Востока, поэтому с такой лёгкостью даётся ему увидеть то, что останется вне поля зрения обычного писателя.

Не знаю, насколько допустимо делать то, что делает Иван Гобзев, но ему это удаётся: он предлагает свою интерпретацию прочитанных книг. Это кажется мне опасным занятием, ведь возникает риск ошибки этой интерпретации, которая невольно принимается за отправную точку понимания того или иного произведения, если познакомиться с этой интерпретацией до того, как это произойдёт знакомство с произведением, о котором пишет Иван Гобзев. Но он как-то легко, непринуждённо справляется с поставленной задачей, поэтому интересно следить за его мыслью.

Не могу сказать, что я принимаю всё, что предложил Гобзев, но сами идеи, высказанные им, представляются мне больше Игрой, чем его точкой зрения на анализируемые литературные произведения. Эта Игра мне нравится. Мне видится в ней желание увидеть мир с той стороны, откуда никто не позволяет себе смотреть. Это вовсе не обратная, не тайная сторона мира, а какое-то совершенно иное измерение, где хранится некая возможность пересечения параллельных линий и параллельных пространств. Иван Гобзев предлагает читателю серьёзные упражнения для ума, открывая взору то, чего, возможно, нет на самом деле. Но он всё-таки показывает это, даёт возможность посмотреть на несуществующее.

Мне кажется, что людям, любящим литературу, должны получить большое удовольствие от чтения его книги. Правда, сначала было бы неплохо познакомиться с произведениями, о которых пишет Иван Гобзев.

Андрей ВЕТЕР-НЕФЁДОВ