Архив : №02-03. 17.01.2014

Литература и тоталитаризм

 В конце прошлого года, в связи с известным литературным собранием неожиданно всплыла несколько позабытая с далёких перестроечных годов тема «литература и тоталитаризм».

Слухи ходили разные. Ожидалось, что вот-вот разверзнется тоталитарная пасть, и литература наша окажется проглочена вся без остатка. Падёт свобода творчества, и начнут раздавать разнарядки на подъём патриотизма и укрепление духовных скреп.

Умереть стоя или, наконец, зажить хоть и на коленях? Ум требовал свободы, душа рвалась к тоталитаризму. Может, позовут наконец?

Общественность была озадачена.

Винсент Ван Гог. Прогулка заключённых

Однако собрание прошло, тоталитаризма не обнаружилось. Литература осталась как есть. Я же задумался: «В самом деле? Совместимы ли гений и злодейство, литература и тоталитаризм?» Задумался так, без всякой прямой причины, отвлечённо-теоретически, на всякий случай («если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов»).

У нас многие от этой темы «литература и тоталитаризм» отмахиваются, считая делом ясным.

Одни – потому что считают её надуманной, искусственно навязанной, к литературе имеющей слабое отношение, потому как разговор этот – дело пустое: во все века, при ком бы то ни было, писатель будет пописывать, а читатель почитывать. Стало быть, литература будет до скончания веков человеческих – и обсуждать нечего, давай, не болтай, «ни дня без строчки» лучше.

С точки зрения других здесь и напрягаться в доказательствах нечего: у того же Оруэлла, к примеру, всё написано: «придёт тоталитаризм – конец литературе». Это вот и исторически подтверждается, сравните XIX век с XX-м. Там святая русская литература, а здесь Семён Бабаевский с Вилем Липатовым, прикрытые, как фиговым листком, станичником Шолоховым и красным графом Алёшкой Толстым. Были, конечно, ещё всякие Пришвин, да Паустовский, был Пастернак с Солженицыным, но это всё так – вбок от «системы», вопреки тоталитаризму, это и есть литература против тоталитаризма.

Однако по мне и Бабаевский с золотозвёздыми кавалерами, и Липатов с Анискиным, и Ананьев с танками, которые отчего-то идут ромбом – это таки литература. И варились борцы с тоталитаризмом, что бы там не говорили, в одном литературном котле с этими «нелитераторами». От того становится ещё интереснее: Против чего и за что надо бороться? Что произойдёт с литературой на самом деле, если завтра «грянет гром», и накатит на неё с какой-нибудь стороны страшный тоталитаризм.

Согласно классику борьбы с тоталитаризмом Дж. Оруэллу получается, что произойдёт страшная вещь: воды замутятся, небеса упадут на землю, то есть, выражаясь прозаически, литература зафальшивит, писатель утратит честность, перестанет бесстрашно мыслить и станет (о, ужас!) политически правоверен, творческая свобода закончится, может быть даже и не начавшись. Литература кончится, а останется так, невесть что, партийная агитка, идеология в художественных образах.

Уже по этому одному, позицию эту не следует воспринимать как борьбу «за чистое искусство». Во-первых, эстетический критерий здесь всего один (фальшь), да и тот с натяжкой. Во-вторых, отдаёт такой подход скорее журналистским, публицистическим морализаторством, так как, будем откровенны, честность в литературе – это не самое главное. В-третьих, во всём этом для борцов за чистое искусство слишком много политики, ибо борьба с политикой – это тоже политика.

Вопрос этот, стало быть, лежит не в плоскости столкновения чистого художника с политическим, а в плоскости «общественной», в плоскости столкновения «убеждений художника» и «политики в сфере искусства». Вопрос о тоталитаризме и литературе – это вопрос не эстетический, это социальный по своему характеру вопрос, в котором отчётливо проявляется слитность политического и эстетического в нынешнем обществе.

С этой точки зрения проблему «литература-тоталитаризм» глупо обсуждать в духе штампов «творческая личность под колёсами тоталитарной машины». Глупо плестись в хвосте подобного рода стереотипов, хотя бы потому, что творческая личность – это ещё не литература, а термин тоталитаризм не отличается внятностью и ясностью.

Конечно, все знают, что тоталитаризм – это плохо. Собственно, это «плохо» обычно и составляет основное и общераспространённое представление о нём.

При том, если вспомнить чисто формальное определение тоталитаризма, то это «плохо» подаётся с точки зрения индивидуального сознания, в рамках традиционной, хрестоматийной, либеральной оппозиции «индивид–государство», «индивид–общество». Общество, бытие, мир для индивида в этой логике по определению тоталитарны, ведь они отрицают абсолютную ценность его Я, перед которым меркнет всё остальное.

Если теорию борьбы литературы с тоталитаризмом приложить к литературному процессу, то получится, что вся эта концепция литературной честности и свободы, попираемой тоталитаризмом, держится на представлении о том, что литература делается литераторами-одиночками. Получается, что литература есть продукт их честности и бесстрашия ума. Тоталитаризм же обозначает совершенно иное, противоположное понимание литературы, в котором творчество талантливых одиночек лишь фрагмент более широкой литературной жизни, в которой они только одна из многих её составляющих.

Кроме того, здесь сталкиваются не только две идеологии, но и две исторические эпохи, каждая из которых также рисует свой образ литературы.

Первая, «антитоталитарная», связывает литературу с фигурой романтического героя словесности – кустаря-одиночки, с явлением такого литературного барства, в котором литератор отделён от жизни и возвышается над ней. Такова же в её рамках и литература, парящая над серой действительностью в областях честности, бесстрашия и отсутствия фальши.

Исторически такое представление не лишено оснований. В самом деле, ещё полтора столетия назад литература делалась в башнях из слоновой кости, в феодальных замках и усадьбах, посреди пребывающего в невежестве и литературном безразличии люда. И практика по старинке проецировать эти исторические реалии в современность, маскируя их борьбой против тоталитаризма, определяет сегодняшний день российской литературной жизни напоминающей угасающую бунинскую деревню, с увядающими литературными усадьбами и хуторами.

Другая, «тоталитарная», говорит нам о том, что литература всегда делалась жизнью, общим её строем, в котором художник выступал лишь посредником, чувствилищем этого жизненного хода. Литература – часть единой общественной жизни, в которой все её составляющие становятся всё более взаимообусловлены и взаимозависимы.

Кому нужно бесконечное самокопание, которое писатель-одиночка разводит в своих произведениях, если оно не имеет в себе типического, что-то говорящего современнику, если оно не отмечено связью с тем, что чувствует и волнует общество в целом? Кому нужна пресловутая писательская честность, если никто не в силах её увидеть и оценить? Кто сможет расслышать отсутствие фальши, если читательское ухо никем и ничем не натренировано?

Литература есть не столько там, где есть литераторы, а там, где есть жизнь целиком, жизнь, которая литературу порождает, и жизнь, которая требует от неё плодов. Для современной литературы важна экономика и политика, образование и правопорядок. Но и она для них для них должна быть значима. Труд литератора общественен по факту, и нет ничего удивительного в том, литература чахнет при отношении к ней как к частному делу отдельных персон.

С этой точки зрения, должно быть ясно, что процветание и уютная жизнь отдельных литераторов – ещё не показатель процветания и блестящего существования литературы. Весь страх и ужас перед тоталитаризмом – это сопротивление естественному вовлечению литературы в орбиту общественной жизни, превращению её из удела одиночек и узкого круга их почитателей в атрибут общественного бытия.

Общество требует литературы (не в виде отдельных лиц, но как целое), а отдельные писатели мечтают о продолжении литературного барства и общественной барщины под красивыми и благовидными предлогами борьбы с тоталитаризмом за честность.

Поэтому в лозунге «литература против тоталитаризма» всё обстоит ровным счётом наоборот. Не «тоталитарное общество» и государство давит литературных одиночек, а тоталитарные одиночки пускают по ветру всю литературную жизнь. Их свобода литературы, их борьба с тотальностью абсолютных принципов и ценностей, объективной логикой развития общества оборачивается свободой от литературы, её обесцениванием для личности.

Вместо литературы как живого процесса нам предлагают «диктатуру совести» владельцев литературных усадеб, жаждущих пасти народы в силу своего понимания честности. Узурпируя право на бесстрашие ума, они прикладывают все усилия для того, чтобы это бесстрашие укладывалось в заданные ими параметры. Говоря о фальши, право определять степень и характер фальшивости того или иного произведения они также хотят оставить за собой. Требуя свободы, они распространяют её лишь на себя, отказывая в ней обществу

Стоит ли удивляться их борьбе с «тоталитаризмом», который угрожает положению единственных и немногих светильников культуры, угрожает их своеволию и самодостаточному существованию?

Борьба с тоталитаризмом в литературе обещает нам расцвет литературной жизни и её многообразие в сравнении с тоталитарным единым каноном. Но вся история ХХ века, на которую так любят ссылаться защитники «свободной литературы», демонстрирует нам обратное. Это «советский тоталитаризм» превращает литературу в действительно значимое для всего общества явление. Это лопахинский «тоталитаризм» западного рынка возводит её в ранг индустрии.

И в том, и в другом случае, при всех издержках, специфике трактовки общественного идеала, находится место для любого автора и для любого читателя, для критика, редактора, издателя, без которых немыслим литературный процесс. И в том, и в другом «тоталитаризме» литература становится фактором, воздействующим на общественную жизнь. Она развлекает, она учит и воспитывает, заставляет думать, она зовёт и ведёт за собой – в общем, остаётся самой собой, остаётся литературой, а не школой борьбы с тоталитаризмом.

Сергей МОРОЗОВ,
г. НОВОКУЗНЕЦК