Архив : №12. 21.03.2014

Ещё один герой Достоевского

Нередко случается так, что голодны не отдельные люди, не избранные города и деревни, но голодно само время. Голод времени отличает особое состояние литературы, да и не только литературы: искусства в целом. На смену мощным и сложным романам, искусным повестям и рассказам, которые вдруг начинают казаться слишком отвлечёнными и едва ли не искусственными, приходит разгорячённая повседневность, которая нуждается в своём собственном жанре: примечаниях, словечках, кавычках, разговорчиках. Слишком много анекдотического и нелепого происходит вокруг человека, и, чем плотнее облепляет его эта нелепость, этот почти бредовый контекст самой жизни, тем с большей готовностью ищет он быстрой, но точно схватывающей суть происходящего формы повествования.

Влас ДОРОШЕВИЧ

В такие времена на смену романам и повестям приходят фельетоны, частушки, побасёнки, страшилки. «Голубушка, длинного не читают, – писал в одном из своих фельетонов Влас Дорошевич, – ведь публика на газету как? Как воробей на окошко. Клюнул и улетел. Воробей! Ему крошка нужна. Крошка, голубушка».

Я бы сказала, что наше время, во всяком случае, психологически, весьма плюрастично. Иррациональные, да и попросту говоря: заумные субстанции способны разрушить ту хоть сколько-нибудь целостную картину действительности, на которую в прежние времена опиралось человеческое сознание. Но крошки простого хлеба, крошки самой что ни на есть обыкновенной ржаной буханки, то есть голые факты и метко замеченные мелочи способны восстановить пошатнувшийся здравый смысл.

Выход именно сейчас небольшой книги забытого автора Власа Дорошевича неслучаен. Сама судьба этого автора выразительна до странности: то ли сцепление «Униженных и оскорблённых» с «Бедными людьми», то ли злой юмористический шарж. А, скорее всего, сцепление Достоевского с юмористическим шаржем, герой которого, отсмеявшись и вытерев выступившие от смеха слёзы, вновь возвращается в пахнущее мокрым бельём, голодом и смертью жилище Мармеладовых.

Родился в Рязанской губернии в 1864-м году, отец умер до его рождения, мать, Александра Соколова, экзальтированная, пробующая себя в литературе, отвергнутая семьёй и сильно нуждающаяся, оставляет младенца в грошовой гостинице с запиской на французском языке: «Ребёнок ещё не крещён, прошу дать ему имя Блез в честь Блеза Паскаля». Младенца усыновили бездетные Дорошевичи и при крещении дали ему русифицированную версию весьма изысканного французского Блеза: Влас.

Через десять лет внезапно вспыхнувшее в Соколовой материнское чувство приводит к тому, что она несколько раз выкрадывает сына у Дорошевичей, но те возвращают его обратно. Судебные разбирательства длились долго, и, в конце концов, юный Дорошевич, скорее всего, смертельно уставший от своего непростого детства и глубоко надорванный им, бросает школу и начинает самостоятельную жизнь.

Наступает череда его «университетов»: землекоп, грузчик, актёр, репетитор, и всё это в постоянной борьбе за кусок хлеба, в чисто «достоевской» мучительной борьбе за то, чтобы доказать самому себе, что он «не тварь дрожащая». Не тварь, а кто? И тут мы произносим это слово: «писатель», которое сразу освещает собою всё, потому что простой человек представляет писателя существом высшего порядка, почти небожителем. Однако взгляд простого человека никак не соответствует действительности.

Зимой 1880-го года к издателю Ивану Сытину пришёл окоченевший от холода подросток и попросил купить у него рукопись за пятнадцать рублей. Рукопись оказалась вольным переложением гоголевской «Страшной мести». Может быть, именно дерзость мальчика, замахнувшегося на великого классика, и расположила к нему Сытина. С его лёгкой руки Влас Дорошевич становится постоянным автором нескольких газет сразу. В «Будильнике» он знакомится с Чеховым. Вот тут бы я перевела дыхание и приостановилась: что-то смущает меня в простом утверждении, что Чехов и Дорошевич «подружились на всю жизнь».

В 1912-м году в печати появляется фельетон Дорошевича «Воспоминания об А.П. Чехове». Начинается он словами: «Я не был лично знаком с Чеховым», и всё повествование ведётся от лица глуповатого обывателя, который, три раза в жизни столкнувшись с Чеховым, заметил только то, что Чехов по слабости своего здоровья не мог выпить на ночь даже слабого чаю, а на представлении «Вишнёвого сада» так и не доел в буфете уже оплаченную им навагу. Смешно? Да не очень.

Вряд ли я ошибусь, предположив, что Влас Дорошевич испытывал весьма сложные чувства по отношению к чеховскому дарованию и невольно сравнивал его со своим собственным. Иначе зачем же он через семь лет после Чехова поехал на тот же самый Сахалин и написал свою книгу путевых заметок, которая так и называется: «Сахалин»? Ведь этот поступок опять уводит нас к Достоевскому, поскольку и здесь тот же войлок смешанных и болезненных чувств: от обожания и признательности до озлобленной страсти доказать человечеству, что он, Дорошевич, – писатель не хуже! Ведь и к нему заглядывала слава. И даже засиживалась в его доме на долгие годы: газеты, в которых сотрудничал Дорошевич, удваивали свои тиражи.

В семнадцатом году Дорошевич приветствовал революцию, но эйфория его продлилась недолго. Судьба героя Достоевского, мощно дышавшая в его затылок с самого рождения, наконец, перестала таиться и положила на плечо короля русского фельетона свою ладонь.

Вот что писал в своём дневнике очень настороженно и критично настроенный по отношению к нему Корней Чуковский: «Я бросился в соседнюю комнату и увидел тощее, мрачное, длинное, тусклое, равнодушное нечто, нисколько не похожее на прежнего остряка и гурмана. Каждое мгновение он издавал такой звук: «Га!» У него была одышка. Промежутки между этими «га» были правильными, как будто метроном отмеренные, и это делало его похожим на предмет, инструмент, а не на живого человека. Я постоял, посмотрел, он узнал меня, протянул мне тошую руку, и я почувствовал к нему такую нежность... Дорошевич никогда не импонировал мне как писатель, но в моём сознании он всегда был победителем, хозяином жизни. В Москве в «Русском Слове» это был царь и Бог. Доступ к нему был труден, его похвала осчастливливала. Тогда казалось, что «Русское Слово», а значит, и Дорошевич командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава, карьера, все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы были у него на откупу, в подчинении. И вот он – покинутый, мёртвый, никому не нужный. В комнате была какая-то высокая дева, которая звала его папой и сказала мне после, в коридоре: «Хоть бы скорее!» (То есть: скорее бы он умер!)

Написанные больше века назад «Легенды и сказки Востока» были своеобразным результатом путешествия Дорошевича по восточным странам. Он осваивает жанр восточной притчи, лукавого восточного иносказания и использует его в своих сугубо «русских» целях. К «русскому факту» сделан метафорический восточный подход и разыгран в целую систему. И так же, как тогда, в 1902-м году, когда эти сказки были впервые напечатаны, русские читатели закрутили головами и одобрительно зацокали языками, узнав в них современную им отечественную действительность, так и теперь, вышедшие в издательстве «Глас» небольшой книгой в бумажной обложке, прочитанные внимательными глазами эти, на первый взгляд, пёстрые «безделки» забытого писателя наводят на резкость многое из того, что окружает нас в нынешнем нашем мире, и, извлекая из-под груды разноречивой информации наш природный здравый смысл, заставляют задуматься.

^{Влас Дорошевич. «2 x 2 = 4 с половиной», издательство Glas, 2013.}

Ирина МУРАВЬЁВА,
г. БОСТОН,
США