Архив : №33-34. 29.08.2014

Убийство после смерти

Общий тон заметки «Лермонтов-прожил – «с песню»?» («ЛР», 2014, №30) – пренебрежительный и оскорбительный, и это не просто дурной тон, но нечто, старающееся опереться на то, что можно назвать измышлением и домыслом, но никак не версией и не гипотезой.

Фрейд многому научил людей и, в то же время, многих привёл к тупикам пола. Хотел ли он этого? Нет, конечно, если в последний период творчества и сам стал искать ответа на вопрос о человеческой сущности не только на путях биологии, но и социальности, культуры, религии… В то же время в виде дымного шлейфа теории – слово «секс», так непринуждённо слетающее с уст и ещё невинных и уже познавших «тайну», стало расхожим. Что же, пришло время тотального заглядывания туда, где ранее стоял на страже стыд. С этой стороны личность М.Ю. Лермонтова не раз подвергалась атакам. Горько отметить – и в юбилейный год тоже.

Чембарский собиратель сведений о М.Ю. Лермонтове – П.К. Шугаев – в конце XIX века среди прочего написал и следующее: «Когда Мишенька стал подрастать и приближаться к юношескому возрасту, то бабушка стала держать в доме горничных, особенно молоденьких и красивых, чтобы Мишеньке не было скучно. Иногда некоторые из них бывали в интересном положении, и тогда бабушка, узнав об этом, спешила выдавать их замуж за своих же крепостных крестьян по её выбору» [с. 62]. Вот, собственно, единственный «факт», на который опираются почти все самодеятельные «сексологи». Что же записал Шугаев? Да ничего особенного, в смысле – рассказ-сплетню кого-то из дворовых о своих господах: никаких ссылок нет, а пикантность – есть, – читайте, дорисовывайте картину по степени своей испорченности?! Кажется, крепостническая действительность развязывала руки любому самодуру, но нет, существовал закон, защищавший и крестьян. А за подобное «баловство», случалось, помещиков убивали.

И простой здравый смысл мешает этот шугаевский «факт» принять. Основания? Вот они: бабушка была христианкой в полном значении этого слова, и возила ещё маленького внука по монастырям да святым местам, и отцу ребёнка обещала немало и в смысле нравственного воспитания внука.

Далее – более прозаическая вещь: из Тархан он уехал в Москву мальчиком 12–13 лет, которому не до горничных было, поскольку – ребёнок, а его записи (личные!) в 15 лет свидетельствуют о чистоте его чувств к прекрасному полу: там – благоговейное отношение, детская, если хотите, любовь, возвышенная и… непонятная для многих современных «просвещённых».

Далее, если бы в Тарханах или Михайловке бегали «лермонтовские» ребятишки, то смогла ли бабушка, потеряв внука, не отметить хоть как-то, хотя бы кого-нибудь из своих «правнуков»? Но нет, не было этого, поскольку не было и предыдущего. «Грубейший, сальный цинизм его юнкерских поэм», как пишет г-н Горохов, объясняется мальчишеской атмосферой военной школы, где всё же дисциплина ставила жёсткие рамки, за которые могло выпрыгнуть в том числе и такое вот «нечистоплотное» воображение.

Однако автору заметки явно недостаточно порочащего материала и в ход пускается версия о «хроническом онанизме», что, якобы объясняет боязнь женитьбы. Но, разбирая логику грязных инсинуаций, мы видим нелепицу: как же этот «хронический» мог быть, да ещё при «встречах»-то с крепостными девушками? Здесь уже автор превзошёл самого себя. Или нет ещё? Оказывается, нет! «Почему в нём не было ни искры отцовства…» спрашивает в запальчивой риторике автор, видимо, не читавший ни «Казачьей колыбельной», ни «Ребёнку», ни «Ребёнка милого рожденье…», ни других произведений М.Ю. Лермонтова, которые многое бы ему объяснили. А то, что лермонтовская феноменология детства давно в центре внимания исследователей – тоже неизвестно самодеятельному психоаналитику.

Станислав Горохов полагает, что гениальный (это номинально признаётся) Лермонтов к 26 годам полностью себя исчерпал, откуда и был один выход – подставить себя под мартыновский выстрел. Но русская общественность, в том числе и литературная, придерживалась – и не без оснований – иного мнения: публика ждала от Лермонтова новых подарков. «Субъективность» же лермонтовского творчества означает не следование личным капризам, а выявление тех общих, стало быть, объективных законов, которые движут человеческим «я».

Ни Гончаров, ни Тургенев, ни Лев Толстой, ни Достоевский не были бы реализованы во всей своей полноте, не будь их предшественником в литературе М.Ю. Лермонтов. Почему? В силу того, что художественное исследование действительности на уровне самосознания оказалось в ту пору по силам одному Лермонтову.

Автор сетует и по поводу физического здоровья поэта: болел, мол, а потому и лечился. Что тут ответить? Только руками развести… Болел, иногда, а так – ещё в юнкерской школе вязал из металлических шомполов узлы, обладал крепкой мускулатурой, выносливостью: в военном деле проявил себя как доблестный офицер, трижды представлявшийся к наградам…

Действительно, что же было бы, если бы… История, как известно, не терпит сослагательного наклонения, а человеку, в общем, свойственно предположить, что было бы, если бы? В данном случае утверждается, что «к 26 годам он свою гениальность исчерпал и потому сам подставил себя под выстрел Мартынова». Полагаем, что гениальность, если она наличествует, вряд ли так быстро и просто «исчерпывается». Даже угасающий гений всё же гений. Но мысль о том, мог ли гений продолжать творчество после определённого рубежа, правомерна. Так, например, Вл. Соловьёв считал, что Пушкин, убивший Дантеса, уже ничего не смог бы создать великого, ибо этим убийством, даже справедливым, он поставил бы точку на своей человечности. Тогда, по аналогии, мог ли Лермонтов убить кого-то на дуэли? Вот так, холодно, принципиально, как убили его? Теоретически мог, но никого не убил. А значит, он имел право, нравственное право на творчество, потенциал которого был огромен и не реализован до конца, и даже, извините, имел право на нравственное учительство. Об этом говорят не только его планы и заготовки, но сами вещи, созданные в предсмертное время. Они-то лучше всех других аргументов свидетельствуют о том, как талант поэта и писателя рос и развивался, и несомненно, что немало шедевров он у нёс с собой в могилу… Кто-то будет об этом грустить и сожалеть, кто-то не будет, но ведь именно Лермонтов так пережил смерть Пушкина, как пережила и до сих пор переживает с ним вся Россия. Иными словами, его субъективный дух мог быть выразителем всеобщего. Разве не звучат в душе каждого русского «Бородино», «Дума», «Отчизна»?..

А со стороны «секса» у Лермонтова было всё нормально, если уж это не даёт покоя людям озабоченным. Прочитать об этом они могут у такого непредвзятого и авторитетного свидетеля, как великий критик В.Г. Белинский. Только вот приблизит ли это «знание» к пониманию Лермонтовского творчества и личности? Смерти М.Ю. Лермонтов не искал: она всегда была рядом. В планах была отставка, творчество; нагрузил бабушку в последнем своём известном письме всякими книжными просьбами… Только жить. Но ещё было одно: невольник чести, той о которой наше время не имеет представления.

Уважаемая газета подала заметку-пасквиль на фоне картины, изображающей поэта на смертном одре. Что это? Нравственная глухота или знамение времени? Издание, существующее во имя тех, кто составил литературную славу страны, печатает заведомую грязь. Организаторами собственной смерти названы «всё те же Пушкин, Гоголь, Есенин, Маяковский, Цветаева, Рубцов…» Но эти «всё те же» как раз и являются, – каждый в своей мере, – теми людьми, с помощью которых умножается человеческое в человеке, растёт культура, утверждается нравственность.

Наша заметка – не отповедь, не защита, а лишь призыв к тому, чтобы учиться у великих лучшему. Лермонтов сделал великий шаг на пути преобразования человека в более доброе и совестливое существо, к восстановлению в нём образа и подобия Божия. Как личность он не был ни ангелом, ни святым, но вектор развития им был выбран верно, а отсюда – молитвенное настроение, состояние богосыновства, переживание собственного несовершенства как ступень, ведущая к лучшему в мире и человеке.

О.ПУГАЧЁВ,
сотрудник Лермонтовского Музея-заповедника «Тарханы»,
ТАРХАНЫ,
Пензенская обл.