Архив : №45-46. 14.11.2014

«Пустая полка» исторического романа

Разговор об исторической прозе и новом реализме (смотрите №№ 33–34, 39, 40, 42, 44) продолжает Елена Сафронова

В дискуссии, последовавшей за статьёй Романа Сенчина «Новые реалисты уходят в историю» (№№ 33–34 «ЛР»), меня больше всего заинтересовал аспект, связанный с двусмысленным употреблением слова «история».

Сенчин называет «триаду» – «Бета-самец» Дениса Гуцко, «1993» Сергея Шаргунова, «Обитель» Захара Прилепина – «историческими романами», так как жизнь их персонажей показана «на фоне исторических событий» – как в смысле «давно прошедших», так и в смысле «исторически значимых».

В историческом прошлом можно жить

Но так ли это? Чтобы разобраться, позволю себе вплести в дискуссию реплику о собственно исторической прозе.

«Исторический роман сочинял я понемногу, пробираясь как в туман от пролога к эпилогу», – пел некогда Булат Окуджава, сам, как известно, автор историко-психологических романов. Песня отменная, только вот в историческом романе «тумана» меж прологом и эпилогом нет. Напротив, есть весьма чёткие рекомендации, как он должен строиться.

Интересующихся вопросом глубоко отсылаю к статье «Художественная специфика жанра исторического романа» Б.М. Жачемуковой и Ф.Б. Бешуковой на сайте «Cyberleninka». Приведу несколько цитат.

Уважаемые дамы рассматривают проблему поэтики и эстетики жанра исторического романа, чтобы выработать чёткое научное описание жанра, и с целью выявления основных типообразующих компонентов жанра анализируют художественную систему Вальтера Скотта. Они пишут: «Жанр исторического романа в литературоведении вызывает наибольшее число разночтений», – и: «Несмотря на распространённость словосочетания «исторический роман» в научной литературе, термином его считать нельзя, поскольку не определено понятие, которое им обозначается… Самым общим определением исторического романа является следующее: …роман, действие которого развёртывается на фоне исторических событий». От себя учёные предлагают определение «подлинного исторического романа» – «художественная реконструкция исторической действительности».

Но это определение также звучит общо, и они переходят к тонкостям, способным охарактеризовать «исторический роман» как некий абсолют, и прежде всего находят различия между «историческим романом» и «романом об историческом прошлом». Для исторического романа, по мнению исследователей, необходим «срок давности» не менее 75 лет, т.е. трёх поколений, выдающаяся и реальная историческая личность, показанная со всеми её важными характеристиками, а доля вымысла в нём не должна превалировать над известными историческими фактами.

Роман об историческом прошлом может позволять себе большие вольности – не рисовать конкретных личностей и масштабных событий, не брезговать вымыслом и фантазией, даже не заглядывать на 75 лет назад. Его главным героем, в отличие от исторического романа, может быть простой человек. Но от соблазна счесть исторический роман произведением более научным, нежели беллетристическим, авторы статьи тоже предостерегают: напоминают, что ещё Альфред де Виньи в предисловии к «Сен-Мару» заявил о различии пути историка и писателя. «Для первого единственно ценным является «сомнительная истинность» добываемых им мёртвых исторических фактов; второй творческой своей интуицией… создаёт некое новое бытие, при всей своей идеальности ничуть не уступающее реальной правде данной исторической действительности».

С этим последним определением трудно не согласиться. Там, где учёному важно просветить, сообщить читателю некие факты или гипотезы, писателю важно заставить читателя сопереживать. В том числе и автору исторических романов. О том, какие средства являются «классикой жанра» исторического романа, исследовательницы говорят на примере его родоначальника Вальтера Скотта, о котором высоко отзывались П.А. Вяземский, Н.А. Полевой, В.Г. Белинский, О. де Бальзак и многие другие учёные и писатели. К слову, историческая проза А.С. Пушкина во многом «навеяна» произведениями Скотта, например, «Арап Петра Великого». (Лично я убеждена, что «Капитанская дочка» есть не что иное, как «калька» «Роб Роя», романа о знаменитом разбойнике, национальном герое Шотландии, борце за её независимость, на русской почве). Бальзак отметил, что Скотт привнёс в эпическую литературу такие художественные черты, как изображение обычаев и реальных обстоятельств, драматизм действия и новое значение диалога.

В.Дибелиус, немецкий литературовед начала ХХ века, специалист по английскому роману, описывал «три кита» жанра исторического романа по романам Скотта: традиции жанра (взятые из авантюрного и готического романов), тип героя и сюжетообразующие мотивы. Тип «промежуточного героя», «простого человека», оказавшегося волею судьбы на перепутье исторических процессов, чьими глазами читатель их наблюдает, чьею биографией измеряет степень их влияния на обывателя, изобретён Вальтером Скоттом и до сих пор популярен в литературе. Что касается сюжетообразующих мотивов, Дибелиус находит их у Скотта пять: путешествие, любовь, воспитание (касаются фокального героя), тайна (оживляет действие) и интрига (связывает частную жизнь героя с политикой и историей). Итак, исторический роман, построенный по классической вальтер-скоттовской формуле (а другой, на минуточку, нет!), должен содержать элементы «романтизации». Их ещё можно называть «приключенческими».

Эти элементы способствовали тому, что романы Скотта, невероятно популярные в 1-й половине XIX века, к концу этого столетия переместились «из гостиной в детскую». Они послужили сближению жанра исторического романа с романом приключенческим либо авантюрным – от А.Дюма-отца до К.Бадигина, советского автора остросюжетных исторических книг для юношества. Из них, возможно, «ноги растут» у того предложения из «1993», что так смутило Романа Сенчина – где современная девушка, читая приключенческую классику, в том числе «Остров сокровищ», воображала себя на месте «самой прелестной, нежной и гордой барышни». Мол, нет в «Острове сокровищ» нежной барышни!.. Да, в книге – нет. Но вспомним первую советскую экранизацию «Острова сокровищ» (1937 год). Там действует дочь трактирщика Дженни, переодетая в юношу и поступившая на пиратский корабль юнгой! Женщина в мужской одежде, взвалившая на себя «мужские» социальные функции – странствие, война, борьба за справедливость и т.п. – весьма распространённый сюжетный ход авантюрного, исторического и приключенческого романа. Сценарист и режиссёр, создавшие фильм «по мотивам романа», хорошо понимали ценность такого поворота. Если моя догадка верна, то у образа героини Шаргунова появляется ядовитый штрих: это барышня романтичная, но не слишком начитанная, порой путающая книгу и экранизацию. Однако этот «диагноз» не такой уж «исторический»: при сегодняшней всеобщей компьютеризации ещё больше молодых людей читали «Остров сокровищ» только в сети – краткое содержание.

Литературоведы Жачемукова и Бешукова не ограничиваются европейскими образцами исторического романа, о «Войне и мире» говорят, что она «даёт единственный в своём роде образец мирового исторического романа, в то же время не умещаясь целиком в рамках только этого жанра». Однако с ними в корне не согласен писатель Александр Сегень (см. статью «Исторический роман или роман на исторический сюжет?» на образовательном портале «Слово» в рубрике «История»). Сегень размышляет над этой дилеммой, опираясь не на выборочно взятые произведения, а на всю русскую и советскую литературу, от Толстого до Пикуля. Он выступает против двух тенденций: кощунственного, по его мнению, причисления к историческим романам эпопей «Война и мир», «Тихий Дон» и etc., поскольку ««исторический роман» это нечто менее художественное, чем «роман на исторический сюжет»». В его прочтении, «исторический роман» – едва ли не оскорбительное жанровое наименование для высокохудожественной литературы, к которой относятся и «Капитанская дочка», и «Угрюм-река», и эти две эпопеи. Писатель объясняет такое неприятие жанра: «Теперь, когда о писателе говорят: «автор исторических романов», у настоящих ценителей литературы чаще всего сводит скулы от зевоты».

Сегень связывает потерю интереса к исторической прозе «с массовой продукцией многих современных издательств, штампующих серии типа «Рюриковичи», «Великие властители», «Великие полководцы», «Россия. История в романах» и так далее. Море бездарной, бесполезной и никчёмной, а то и вредной литературы!». Да, книги подобных серий не только малохудожественны, но и зачастую тенденциозны. Но тенденциозность может быть оправдана самыми благовидными причинами, вроде необходимости знакомить детей со славной, а не горькой историей Отечества, а малая художественность, вполне вероятно, объяснима тем, что эти книги по сути ближе к нон-фикшну, а не к прозе. Их задача – просветить читателя (как правило, юного или неискушённого), дав определённый комплекс знаний и заложив основы восхищённого отношения к истории России. Тут, без иронии, цель оправдывает средства. А то, что Сегень называет вредом, можно и нивелировать, прочитав другую литературу или подключив обычное человеческое рацио.

Александр Сегень справедливо очерчивает круг «произведений на исторический сюжет… которые можно было бы подвести под определение «исторический роман», но с оговоркой, что это вершинные произведения данного жанра. Это и «Емельян Пугачёв» Шишкова, и «Пётр Первый» Алексея Толстого, и эпопея «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского и … сочинения на темы истории, принадлежащие перу Валентина Пикуля, Дмитрия Балашова, Владимира Карпова». Но, по его мнению, они «всё равно не дотягивают до уровня «Тихого Дона», «Войны и мира», «Угрюм-реки», «Капитанской дочки». Достаётся от Сегеня и Окуджаве за его «Путешествие дилетантов» и «Свидание с Бонапартом»; но и эти «высосанные из пальца сочинения» не сравнить с «бесчисленными откровенными поделками», достойными только характеристики «подделка под исторический роман», «псевдоисторический роман», в лучшем случае – «попытка исторического романа».

Что «выше», что «ниже» в искусстве, можно спорить бесконечно – и не прийти к общему знаменателю, если спор ведётся с разных позиций. В учёной среде приходилось слышать мнение, что самый гениальный исторический роман заведомо «ниже» научной монографии, и что историк, пишущий об истории увлекательно, ренегат от науки (это, к примеру, Э. Радзинский, окончивший Историко-архивный институт). Суперпопулярный у читателей В. Пикуль вообще «не котируется» у историков из-за отсутствия у него исторического образования – стало быть, не имеет права писать о прошлом. По-моему, в подобном высокомерии скрывается элемент басенного «зелена винограда». Спора не возникнет, если подойти к проблеме так, что каждый делает своё дело – однако споры не прекращаются. Как к этому относиться? Да как к данности.

Понятно, что из трёх книг, ставших поводами для нашей полемики, на исторический роман «тянет» только «Обитель» – по сроку давности. С другими «показателями» сложнее. У Прилепина нет стопроцентно реальных исторических действующих лиц с подлинными именами, лишь «прототипы» примерно узнаются. Авантюрная «начинка» «Обители», за которую Прилепину уже попеняли, может в равной мере быть из исторического романа и из романа об историческом прошлом. Но я склоняюсь ко второму полюсу; в рецензиях других авторов уже встретилась оценка «плутовской роман», а в самой ткани «Обители» – упоминание «фантасмагории». Полагаю, что при всех заслугах того факта, что роман о жизни на Соловках в конце 20-х годов написан именно сейчас, это ещё не исторический роман. Может быть, его предтеча.

Эксгумация реализма

Что касается двух других книг, то ни «1993», ни «Бета-самец» не могут даже формально быть отнесены к жанру исторического романа. Критерий «трёх поколений» не так условен, как может показаться. 75 лет – максимальный срок «секретного» хранения архивных документов – потом они должны становиться достоянием широкого изучения (так преподавали студентам Историко-архивного в 90-е). Литературоведы уповают на то, что за этот период установится понятийная и оценочная ясность относительно минувших событий. Но ясности по поводу «лихих 90-х» пока нет ни в научной среде, ни в обывательской – откуда же ей взяться у литераторов? На мой взгляд, о 90-х годах пока самая достоверная проза – та, что отражает «разброд и шатание» общества и умов. Того и другого довольно в романах Гуцко и Шаргунова. Но одной «смуты» недостаточно для полноценного исторического романа. Однако Александр Сегень, ставящий «роман на исторический сюжет» выше «исторического романа», здорово подслащает авторам пилюлю. При условии, конечно, что они хотели написать именно исторические романы – и расстроились, что не получилось. А спрашивали ли у них самих о целеполагании их книг? Ведь целеполаганием задаётся жанровая принадлежность!

По мне, «1993» и «Бета-самец» по задумке – «романы о пережитом», тяготеющие более к реалистической прозе, чем к художественной конструкции исторического романа. Роман о пережитом – частый образчик сегодняшней прозы; чего не скажешь об историческом романе, и мне, признаться, жаль.

Последним историческим романом, созданным по канонам «шотландского чародея», который я читала, было «Сердце Пармы» Алексея Иванова. Там всё как и завещано Скоттом, – реальные исторические персонажи, показанные в переломные моменты своей жизни (впоследствии оказывается, что эти моменты были переломными для всей Перми, более того, для «всей Руси Великой»), обилие аутентичных обычаев, обрядов, живой и яркий срез ментальности русских и зырян, объединённых Пармой, множественные примеры мистики, чародейства, чудес, столь естественно воспринимаемых средневековым человеком, преемственность нескольких поколений исторических деятелей…

От «образцов» Скотта роман Алексея Иванова отличают лишь две черты – отсутствие счастливого конца и беспримерная «жёсткость» текста, изобилующего порой прямо-таки садическими описаниями. Но мы понимаем, что подлинная средневековая жизнь и была такой, это, напротив, баронет потрафил благовоспитанному обществу, смягчив самые неприглядные стороны прошлого.

Но, извините, «Сердце Пармы» впервые вышло в 2003 году!.. За минувшее десятилетие мне больше не попалось ни одной книги современного автора, полностью отвечающей требованиям исторического романа. Всё, что я прочла нового «о прошлом», начиная со скандального «Цветочного креста» – исторические реминисценции, больше игровые, чем художественные произведения. Даже весьма симпатичные исторические повести Бориса Акунина из книги «Огненный крест», сопровождающей увлекательной беллетристикой первый том его учебника российской истории, не воспринимаются как самостоятельный художественный акт.

Не утверждаю, что я полностью в теме. Какие-то достойные исторические книги могли пройти мимо меня и других критиков. Скорее всего, так и вышло, если они были изданы в провинциальных издательствах. Региональное книгоиздание – явление сколь массовое, столь и «несчастное» в плане проникновения к широкому читателю. Но в провинции на местном материале могут быть созданы замечательные исторические полотна. Что далеко ходить за примером! В Википедии про «Сердце Пармы» сказано, что книга «выросла» из краеведческих увлечений автора. Встань звёзды иначе, «Сердце Пармы» могло бы остаться «книгой местного значения».

Приведу другой пример. В Рязани в издательстве «Ситников» в течение «нулевых» вышло два отличных исторических романа Ирины Красногорской – «Похождения Стахия, телохранителя герцогини Курляндской Анны Иоанновны, волонтёра» и «Великая княгиня Рязанская». Обе эти книги были написаны в основном на «местном» материале. В первом фигурирует в числе прочих сюжетных линий предание о полёте рязанского подъячего на воздушном шаре, во втором главная героиня – великая княгиня рязанская Анна (1450–1501), дочь Василия Тёмного, а главная тема – её становление как личности и как правительницы.

«Великая княгиня Рязанская» – совершенно «вальтер-скоттовский» эпохальный роман. Издатель Ситников прилагал усилия для распространения своих книг – участвовал в книжных выставках-ярмарках, предлагал книги через интернет, и солидная часть тиража разошлась вне Рязанской области. И всё же романы Красногорской обрели массовый выход к читателю только в прошлом году, когда были выпущены издательством «Вече» в серии «Женский исторический роман», которая распространяется через сеть «Роспечати». Пример создания «на местах» достойных исторических романов явно не единичный, но не каждому автору удалось найти издателя в столице.

Нельзя не отметить недостаток, касающийся сегодня большинства исторических романов, вышедших отдельными книгами! Беда в том, что утрачены традиции советского книгоиздания. В пору моей юности все романы на историческую тему выходили с шикарным научно-справочным аппаратом: с предисловием и послесловием, «разжёвывающими» исторический контекст и литературоведческую составляющую книги, с комментариями и сносками, расшифровывающими все тонкости, аллюзии и непонятные выражения. По ним можно было изучать историю!.. И вот эта дотошность и ответственность канула в Лету.

Даже «Сердце Пармы» (издание, которое я читала) вышло без комментариев, хотя книга полна местных диалектизмов, специфических деталей и неизвестных не пермякам фактов!.. Хороший исторический роман нуждается в научно-справочном аппарате не меньше, чем в ярких характерах, масштабных пейзажах и элементах «декора». Но достижим ли сегодня возврат к тем стандартам?.. Наверное, это зависит от того, как активно будут наши современники писать исторические романы. В современной русской литературе явный недостаток качественных и профессиональных исторических романов – при всём ассортиментном многообразии на полках.

Боюсь, есть и объективные причины, почему они не пишутся. Одна из них – продолжающаяся «закрытость» архивов, содержащих документы определённых эпох и структур. Общество «Мемориал» давно забило тревогу, что сложно ознакомиться с документами по репрессиям и по их статистике. Особенно если ты не родственник пострадавших, а «сторонний» изыскатель. Согласимся, что недостаток фактографических данных более всего скажется на исторической прозе, поэтому трудно ответить на вопрос, тоже возникавший в полемике – возможна ли ныне художественно сильная, но притом и событийно достоверная историческая проза? Это зависит не только от авторов, но и от информационной политики государства.

Я увлеклась «исторической» стороной вопроса (чего иного ждать от выпускника Историко-архивного!), меж тем круг обсуждаемых проблем был гораздо шире. Но развитие дискуссии в сторону, что «литературнее», историзм или реализм, которое затеяли Алексей Колобродов (№ 40) и Сергей Морозов (№ 42) (призывающий вернуть дискуссию к реализму, так как «погрузиться в историю – отвлечься на что-то временное, преходящее, оставив в стороне, за пределами произведения, что-то главное, сущностное, значимое»; очень надеюсь, что он слово «история» употребляет в значении «анекдот», а не «наука о прошлом»), мне представляется столь же бессмысленным, как презрение профессора истории к беллетристу.

В отличие от исторического романа, у которого есть канва, составленная два века назад Вальтером Скоттом, у реализма таких строгих критериев нет. Это отлично просматривается в историческом развитии русской реалистической литературы. Не могу не согласиться с Сергеем Морозовым, когда он пишет о размытости термина «реализм»: у него есть единственное «тощее, абстрактное определение «реализм – это точное и правдивое отображение действительности».

Диалектика реализма в отечественной литературе показывает – реалистическое направление никогда не было всего лишь «точным и правдивым изображением действительности». Начиная с метода «критического реализма» Белинского, реализм всегда был отображением не столько реальности, сколько ожиданий писателя от изображения реальности. Ведь, при декларируемом Белинским принципе описания «форм самой жизни», в художественном методе писателей-реалистов – Герцен, Некрасов, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Салтыков-Щедрин – и «натуралистов», мастеров «физиологического очерка» – Даль, Панаев, Бутков – сочеталось объективное отображение существенных сторон жизни с высотой и истинностью авторского идеала. Идеал их сводился к постановке проблемы «личности и общества». Ради того они живописали уродства социального строя, общественные пороки – и изъяны человеческой натуры, продиктованные этими внешними обстоятельствами. То есть, как ни крути, писатели не были стопроцентно объективны, они в творчестве «нагнетали негатива» в угоду своим принципам. И чем отличались от своих концептуальных противников, намеренно не замечавших издержек российского быта, воспевавших «шёпот, робкое дыханье, трели соловья»?.. К тому же о Достоевском и Гоголе нельзя сказать, что были они стопроцентными «реалистами» – фантастических и мистических сюжетов у них много.

Не с критического ли реализма XIX столетия пошла метода использовать реалистические произведения как средства пропаганды какой-либо идеи?.. В советской литературе реализма вообще не было – его подменил так называемый «социалистический реализм», призванный изображать советскую действительность не такой, какой она была, а такой, какой она должна была быть. У него, безусловно, была собственная идейная база, и в её мощности не приходится сомневаться. Метод социалистического реализма приказал долго жить всего-то в 80-е годы. В 90-е и «нулевые», пышным цветом расцвёл одиозный «новый реализм».

Сергей Морозов оценил его непочтительно: «Времена ранней протореалистической поры, когда романы и рассказы строились по одной схеме – «поныл – пожрал/побухал – подрался/потрахался», с назойливым присутствием авторского страдающего Я в центре повествования, уходят в прошлое. Это был не реализм. Это была исповедь молодого человека, записки хулигана, пацанская проза, которую, где коряво, а где зажигательно и проникновенно, изложили в литературной форме. Всё остальное было к этому прикручено критикой».

С «кивком» на критиков я согласна, а со взглядом Морозова на реализм – нет. По мне, слухи о новизне «нового реализма» сильно преувеличены. «Новый реализм» с его чёрно-серой гаммой и сниженным, если не «нулевым» текстом – прямой наследник «социалистического реализма» с его краснознамённым колером и напыщенным восхвалением «идеальной действительности». Оба имеют к подлинной реальности одинаковое отношение сильной погрешности. Только в одном случае с «плюсом», в другом – с минусом. Об уродстве «нового реализма» в отрыве от лакированности «соцреализма» говорить не приходится – лубок не красивее и не достовернее карикатуры. «Папа» «наследнику» передал все свои черты. Среди них не было свойства объективного отражения действительности. Впрочем, «отражение» слово лукавое – «зеркало» Тиля Уленшпигеля было кривым, гримасничающим, а он говорил – правдивым…

Сергей Морозов относится к реализму с преувеличенным пиететом, наделяя его чуть ли не сакральными свойствами («строитель действительности») и давая ему преимущество перед всеми жанрами, где больше простор для вымысла, в том числе исторической прозой. На практике реалистический текст не меньше, чем исторический роман, зависит от воли автора и идеи, которую тот намерен выразить. Но первенства в «состязании» между ними нет и быть не может. Да и возможно ли такое состязание?..

Елена САФРОНОВА,
г. РЯЗАНЬ