Архив : №47. 21.11.2014

Не плакать, прощаясь

Я приехал в Апатиты промозглым свинцовым утром. Дул резкий ветер. Ещё только начинался сентябрь, а казалось, что уже конец осени: настолько холодно и серо было на небольшом пустынном вокзале. Впрочем, так казалось, наверное, только мне, москвичу с восьмилетним стажем, отвыкшему от сурового, своенравного характера заполярной погоды.

Пока я стоял на остановке в ожидании автобуса, к станции подъехало, нет, скорее подлетело, несколько машин со свадебными ленточками. Из одной  выскочил респектабельный жених в расстёгнутом пиджаке. Через мгновение, громко и заразительно смеясь, он уже обнимал молоденького солдата в потёртой шинели. Солдат сошёл с того же поезда, что и я. Видимо, отслужив, он вернулся в родные края. Парень светло и смущённо улыбался, стиснутый объятьями жениха. Впервые за долгое время я искренне порадовался за чужих, не знакомых мне людей.

Алексей ПОЛУБОТА

Вскоре из машины вышла невеста. Её белоснежное платье казалось ослепительным посреди голой площади с потрескавшимся асфальтом. Да и вся она сейчас была необыкновенной. Спокойная, обаятельная, она словно не замечала порывов ледяного ветра, трепавших её лёгкий наряд. Особенно было страшно за открытую, нежно белевшую грудь. Но девушка даже не поёжилась. Мне вспомнились строки Пушкина о розах севера, которым не страшны вьюги.

Через минуту молодые, взяв с собой солдата, укатили навстречу новым впечатлениям этого суматошно-счастливого для них дня. А я ещё не раз вспоминал о встрече двух друзей, и на душе теплело оттого, что в жизни моих земляков остаётся место для таких вот искромётных мгновений.

Наконец подошёл автобус. Это был один из тех оранжевых увальней, которые возили меня, когда я ребёнком приезжал навестить бабушку. И номер у него был всё тот же, округло-уютный, – восьмёрка. В бешеной, постоянно меняющей декорации Москве, такие автобусы уже не ходят. Я думал, что они навсегда вычеркнуты из жизни. Поэтому было особенно приятно сидеть на потёртом коричневом сиденье и слушать натужное урчание старенького мотора. Как-то так получилось, что последние восемь лет я не только не бывал в Апатитах, но и мало вспоминал о них. Не сказать, что я не любил этого спокойного городка. Скорее наоборот. Просто в разлуке с севером всё заслонила тоска по главному городу моей юности – Мурманску. Теперь же я неотрывно смотрел в окно автобуса, заново открывая для себя милые подробности Апатит. Трепетные рябинники вдоль дорог, названия остановок, добродушно-жёлтый, слегка огрузлый от старости дом и даже розовый яйцеголовый бюст известного академика – всё это тепло напоминало о детстве. Особенно я радовался почему-то, когда видел на козырьках магазинов старые названия, составленные из больших, местами проржавевших букв. Было что-то безыскусно-доброе, утраченное во всех этих «Полярных зорях», «Аметистах», «Северных сияниях».

Конечно, я не мог не заметить, что в целом город постарел и как бы ссутулился. Несколько раз мелькнули недостроенные, зияющие чёрными провалами окон, многоэтажки – отметины прокатившихся по стране перемен.

Когда мы подъезжали к центру, выглянуло солнце. Заискрился, заголубел воздух, ало вспыхнули рябиновые аллеи. Я не высидел в автобусе и вышел на остановку раньше, чем нужно – так захотелось пройтись по солнечному, повеселевшему городу, вдохнуть бодрящий аромат заполярной осени.

Возле бабушкиного дома асфальт под ногами показался мне зыбким. Так невозможно знакомо было всё вокруг. Влажная бледная зелень, голуби и скамейки с потрескавшейся голубой краской, бардовые двери подъездов и даже трещины на оранжевой штукатурке, – всё это давным-давно таилось, ждало своего часа в заповедном уголке моей памяти. К радости близкой встречи примешивалось волнение за то, какой она будет. Ведь бабушка, как и её маленький город, отдалилась от меня за это время. Мы виделись изредка, но почти никогда не оставались один на один. Она была уже не та тёплая, обаятельная женщина, какую я знал ребёнком. Несмотря на то, что она по-прежнему старалась при первой возможности занять себя домашней работой, в её облике появилось что-то молчаливо отстранённое от хлопотливого течения повседневности. Говорила она мало и в основном о религии. Чаще всего я видел её склонившейся над какой-нибудь православной книгой. А я жил своими молодыми страстями и заботами. И мне даже в голову не приходило посвящать в них свою изменившуюся бабушку. Так постепенно мы отдалялись друг от друга. Теперь, помимо прочего, я ехал в Апатиты, чтобы лучше понять этого нового родного мне человека. Однако в глубине души надеялся вернуть нашим отношениям то, что так согревало меня в детстве.

Бабушки дома я не застал. Как сказала соседка, приоткрыв дверь безнадёжно пропахшей кошками квартиры, она ушла в церковь. В маленьком городке трудно заблудиться, и я отправился, куда мне объяснили. Церковь оказалась одноэтажным дощатым зданием с пристроенной сверху маковкой и крестом. Видимо, раньше это был жилой дом барачного типа. Тем не менее единственный храм Апатит выглядел довольно уютно. Подновлённые стены радовали глаз светло-бежевым сиянием, вокруг были разбиты аккуратные цветочные клумбы. Мне стало приятно, что во всём этом есть частичка бабушкиной заботы.

Внутри церкви как-то особенно мерцал и струился зыбкий свет осеннего дня. В нём перешёптывались люди, тихо шелестели шаги. Было что-то чистое, по-деревенски опрятное в деревянных стенах, в белых полотенцах, в строго и светло глядящих со стен иконах. Бабушку я увидел молящейся возле сурового образа в тёмном углу. Она так ушла в молитву, что долго не замечала меня. Я же не решался прервать её. Даже, наконец, встретившись со мной взглядом, она не сразу вернулась из своего молитвенного далёка, и смотрела на меня, как на чужого. Затем радость пробилась сквозь строгие складки на её лице. Наверно, именно про такую улыбку, кто-то впервые сказал, что она озаряет. Мы обнялись и бабушка трижды по старому русскому обычаю поцеловала меня. Однако очень быстро её лицо снова приняло сосредоточенное и даже отчуждённое выражение. Она передала мне ключи и пообещала прийти через час. В её голосе в эту минуту слышалась не терпящая возражений правота. Словно какая-то звонкая струна оборвалась внутри меня. Сказав ещё несколько необязательных фраз, я тронулся в обратный путь. Я шёл вдоль пыльной пригородной дороги и пытался утихомирить ворочающуюся в груди обиду. Я повторял себе, что церковная община – самое важное в той одинокой жизни бабушки, которую она сознательно выбрала. И потому я не могу знать всех обстоятельств, почему она сразу не ушла из церкви с неожиданно приехавшим внуком. И всё-таки успокоить себя не мог. Особенно горько было то, что наша первая встреча, как мне казалось, только укрепила невидимую стену между нами.

Квартира бабушки вмиг переменила моё настроение. Так получилось, что едва ли не всё моё детство и юность прошли под знаком переездов. Жилищная неустроенность срывала нашу семью из одного конца Мурманска в другой. Менялись дома, микрорайоны, лица друзей. И только жильё бабушки неизменно встречало меня родным тесноватым уютом. Так было и на этот раз. Я трогал старую добротную мебель, и снова чувствовал себя тихим, улыбчивым мальчиком, приехавшим в гости с родителями. И так же, как когда-то любил делать мальчиком, я слегка топнул ногой по полу в коридоре. Массивный книжный шкаф с готовностью отозвался добродушным позвякиванием. Из-за стёкол невзрачными корешками смотрели на меня ряды потёртых учительских книг – молчаливых свидетелей добросовестно прожитой жизни.

Большие часы с маятником всё также отправляли в прошлое неторопливые мгновения. Каждую четверть часа они подавали мерный, задумчивый голос. Тот самый, что делал окружающие вещи такими загадочными, полными тайного смысла в час, когда взрослые уже спали. Этот бой часов навсегда слился в моём сознании с заоконной, озарённой фонарями темнотой и редким гулом проезжающих по шоссе машин.

А вот сервант, на котором стояли часы, вызывал воспоминания о тихой, хрустальной радости семейных праздников. Изящные тарелки, серебристо-дымчатые вазы и салатницы, мельхиоровые рюмки и важные рубиновые бокалы – как я любил часы, когда вся эта роскошь перемещалась на стол и наполнялась восхитительной снедью!

 На трюмо были рассыпаны сокровища бабушкиной бижутерии. Они весело переливались жемчужно-белым, сиреневым, золотистым. Я вспомнил, как светились они на бабушке. В моём детстве она выглядела намного моложе своих лет. Незнакомые люди, увидев нас вместе, думали, что мы – мать и сын.

Моё отражение в высоком створчатом зеркале напомнило мне высокого стройного юношу с грустным взглядом. Когда-то он приехал сюда в заснеженный день ранней весны. Юноша был влюблён и не раз с тревожными предчувствиями вглядывался в тёмное зеркало.

Собранный стол благородно-кофейного цвета безмятежно подставил свою полированную спину стопкам неглаженного белья. Много лет назад он стоял у окна и я сочинял за ним свои первые стихи. За окном были видны пологие могучие горы с пятнами бледного майского снега. По склонам гор беспокойными клочьями блуждали облака. И, конечно, стихи были об отважных альпинистах, которые забираются на неприступные кручи и здороваются с облаками.

На всех вещах, таивших воспоминания, лежал сейчас мягкий примиряющий свет осеннего солнца.

Впрочем, не всё здесь осталось по-прежнему. Раньше, приглядевшись, можно было увидеть одну-две иконы, которые словно старались стать как можно более незаметными. Теперь же проникновенные, благородно-смуглые и отстранённо-скорбные лики смотрели едва ли не с каждой стены. Иконы были приклеены к обоям, приколоты к ковру, расставлены на кухонном столе, прислонены к книгам. Одна даже необъяснимым образом удерживала равновесие на газовой трубе. Несмотря на отсутствие хозяйки, маленькая лампадка слезилась голубой каплей огонька. Однако и огонёк и строгое разноцветье икон не нарушали родной мне мир бабушкиной квартиры. Наоборот, они как будто придавали законченность жилью человека, одного из многих в своём поколении, который хотя и переехал в город, однако не отрёкся бездумно от своего деревенского прошлого.

А вскоре появилась бабушка. Появилась и одной фразой сокрушила, развеяла до последней пылинки невидимую, надуманную стену между нами. «Ой, Алёша, какой бардак у меня!» – всего-то и сказала она. Однако от её добродушно-извиняющейся улыбки и от того, как певуче растягивала она гласные моего имени, повеяло детством, стало хорошо и спокойно. Бабушка ещё раз трижды поцеловала меня. Наверно, в знак того, что окончательно, по-настоящему, мы встретились только сейчас. С этой минуты между нами начались отношения двух близких людей, которые давно не виделись, и которым надолго расставаться через несколько дней. В любой, самой незначительной бытовой мелочи мы старались оказать внимание друг другу. Не без внутренней улыбки я наблюдал, как бабушка подкладывала мне в тарелку ту еду, которая нашлась у неё в холодильнике. То, что я прикупил к столу по дороге, она упрямо не замечала. Может быть, в ней сказывались навсегда впитанные законы деревенского гостеприимства. Наверное, в прежние времена гость, пришедший в чужой дом со своим угощением, заслуживал даже некоторого неодобрения. А может, бабушка хотела доказать и себе, и мне, что несмотря на возраст и скудную пенсию, всё ещё может быть хлебосольной хозяйкой.

Я удивлялся, куда делась её отстранённость последних лет. Бабушка живо интересовалась московскими новостями. Смешно волновалась из-за лёгкой простуды, которую я подхватил где-то в дороге. И это волнение и забота, которые со стороны другого человека показались бы навязчивыми, сейчас были приятны.

Вечером, включив диктофон, я слушал текучий, как будто плачущий в ранние сумерки (зажечь свет ни у кого из нас за разговором не дошли руки) голос бабушки. Она рассказывала о моих земляных, теперь уже почти былинных предках. Я слушал о мытарствах родных из нижегородской деревни Везовка, которых во время коллективизации выгнали на улицу из большого добротного дома; об умерших в сырой полуземлянке детях; о сгнивших на урановых родниках «крепких, как молодые дубки» дядьях бабушки; о главе патриархального семейства, моем прапрадедушке Лукояне, который так и не смирился с новой безбожной властью, и последние годы жил на далёком лесном кордоне, снабжая родных ягодами и грибами. Подобные рассказы о раскулаченных, подкошенных большевиками крестьянских семьях я во множестве читал в газетах и книгах. Однако, слушая бабушку, может быть, впервые чувствовал, что трагедия произошедшая тогда со страной – часть моей души. И недаром время от времени просыпается в ней тихая ноющая боль израненных, так и не оправившихся до конца корней.

По новому поражался я и той нутряной мощи, которая позволила моим родным, как и всему русскому народу, выжить, не дать стереть себя с лица земли. Да что выжить, даже в уныние не удалось вогнать наших предков! Среди детских воспоминаний бабушки весёлые задорные песни, которые пели колхозники после бесконечного дня изнуряющей работы.

И ещё поражало меня, что люди, познавшие все ужасы коллективизации (кто-то из изнасилованных везовских крестьянок не вынес унижения, сошёл с ума), эти люди «уважали Сталина». Мало того, детей своих учили добросовестно трудиться на советскую власть. Иначе, как вековой, впитанной в плоть и кровь верой крестьян в то, что всякая власть от Бога, мне объяснить это сложно. Воистину, те, кто правили тогда страной, знали, очень хорошо знали, с каким народом имели дело!

Бабушка родилась в то время, когда вековой уклад русской деревни вовсю шёл на слом. И это не могло не отразиться на её характере и судьбе. Она во многом была человеком своего времени. Даже вышла замуж против воли родителей. Для глухой деревни середины прошлого века это был ещё весьма своенравный поступок. Правда, прямо в Загсе, она выбросила «проштампованный» паспорт в окно второго этажа. «Поняла, что нельзя было так своевольничать» – пояснила она мне.

Так вот, при всём том бабушка унаследовала от патриархального уходящего мира полуязыческий, удивительно светлый и цельный взгляд на мир. И это нет-нет, да сказывалось в ней. Давно, когда я ещё заканчивал школу, произошёл совсем пустяковый, на первый взгляд, случай. Мы разговаривали о чём-то на балконе и я между делом сплюнул на бледно зеленеющий под нами газон. Только и всего. «Разве можно так оскорблять землю, которая нас кормит – вдруг всколыхнулась бабушка, – ведь у неё есть своя душа». В этих словах слышалось не столько осуждение, сколько желание донести что-то важное. Мне, выросшему среди северных новостроек, где затоптанная, наполовину убитая асфальтом земля с трудом рожала даже болезненно-бледную траву, не говоря уже о чём-нибудь съедобном, такое наставление показалось странным и даже смешным. И всё-таки не случайно оно осталось во мне.

Вот и на следующий день после моего нынешнего приезда душа бабушки проявилась неожиданно ярко. Отвлёкшись от какого-то дела, она подошла к солнечному окну. Вдали мягко возвышались над землёй рыжеватые, по-осеннему просветлённые горы. Справа над ними голубело чистое, без единой облачной помарки небо. А слева почти неподвижно наползала весёлая фиолетовая туча. Из неё росла ещё более весёлая, даже какая-то счастливая радуга. Второй свой конец она забросила за горы. Казалось, радуга счастливыми руками пытается охватить, обнять весь этот солнечный, тянущийся к небу мир.

– Красота-то какая, Алёша! Чудо! – произнесла бабушка. – А мы всё суетимся, не понимаем, что Господь хочет до нас донести. Не будет конца света, потому, что любит Господь людей и землю нашу!

Конечно, эти слова не вязались с догмами Православной церкви, служению которой бабушка на склоне лет до самоотречения посвящала себя. И всё же столько в них было родниковой веры в справедливое, милосердное мироустройство, что я в это мгновение невольно согласился с ними.

Время незаметно пряло свою солнечную пряжу. Первые два дня в Апатитах я много гулял. Чаще один – бабушке было трудно сопровождать меня. Маленький город продолжал волновать меня приметами прошлого. Как-то раз у самого дома бабушки я наткнулся на старую детскую площадку. Я не замечал её прежде только потому, что вокруг густо разрослись кусты сирени.

Как много всё-таки значит тот волшебный кристалл, через который мы смотрим на мир в детстве! Разве может эта скромная дощатая машина-грузовик сравниться с затейливыми, яркими сооружениями, среди которых играют сейчас московские дети? А между тем мне она казалась воплощением совершенства. Какое удовольствие было забраться в уютный деревянный кузов! А подержаться за железный холодок руля!

Рядом с машиной сиротливо завалилась набок давно не крашенная, местами проржавевшая карусель. А я помню её совсем другой. На каждом сиденье разместилось по малышу-счастливчику. Те, кому не хватило места, нетерпеливо ожидали своей очереди. Могучие руки моего деда заставляли мир вокруг кружиться всё быстрей и быстрей. Казалось, сам воздух улыбается от радостного ребячьего визга. Я был самозабвенно счастлив и от стремительного кружения, и оттого, что именно мой дед – главный волшебник на этом маленьком празднике.

Дедушка, насколько я успел запечатлеть его, был человек простой и в чём-то грубый. Но при этом чувствовалось в нём что-то коренное, сильное. Почему-то мне кажется, что если бы он не погиб так рано, многое в моей жизни могло сложиться иначе.

Тогда в детстве площадка запомнилась мне солнечной, шумной. Сейчас же сквозь заросли сирени пробивались редкие полоски бледного осеннего солнца. Но главное – здесь не было ни одного малыша. Лишь, забравшись с ногами на сломанную скамейку, неподалёку тянули пиво несколько подростков. И от этой тенистой пустынности детской площадки мне стало не по себе.

Но не только для того, чтобы будоражить в себе прошлое, я бродил по городу. Нет-нет, да поглядывал я на светлеющие в голубой дымке вершины Хибинских гор. Казалось, за этой облегающей город каменистой грядой начинается совсем иной, притягательный своей неизведанностью мир. Как-то так получилось, что я ни разу не бывал в Кировске, столице Хибин, хотя ехать до него от Апатит – минут сорок. И в Москве не однажды, слушая и читая чужие похвалы нашим Кольским горам, досадовал на то, что я, мурманчанин, толком не видел их. Теперь настало время переступить ещё одну заветную черту, расширить привычный с детства и юности мир.

…Маршрутка останавливается в самом центре Кировска. Первое, что бросается мне в глаза – нависающая над городом гора. Над её вершиной – лишь узкая голубая полоска неба. В чёрных каменных складках свежо белеет снег. Гора казалась бы совсем мрачной, если бы не озеро у её подножия. Маленькие синие волны весело сверкают солнцем, бросая весёлый отблеск на всё вокруг. Большой Вудъявр. Большое красивое озеро, так переводится его название с языка тысячелетиями живущих на этой земле саамов. И озеро, и город, притулившийся к нему промзоной, сжаты со всех сторон горами. Их склоны полыхают рыжеватым золотом низкорослых берёз. Местами языки осеннего костра подбираются к самым вершинам. Туда, где словно окаменевшие яйца огромных доисторических животных, рассыпаны валуны. Я брожу по тихим, невысоким улицам, вдыхаю разреженный, горный воздух. В его пьянящей свежести обострённо чувствуется близость зимы.

В центре много сталинских домов. Их тяжеловесное каменное молчание созвучно настороженному безмолвию гор. Почему-то, слушая эту двойную тишину, я думаю о десятках тысяч раскулаченных крестьян, которых сгоняли сюда для разработки апатитовых месторождений. Наверно, им, привыкшим к очеловеченным пейзажам хлеборобной России, бесплодная, зажатая в горах долина казалась земным адом. А сегодня многие потомки тех выживших «спецпереселенцев» души не чают в своём скромном, не лишённом уюта городке. Моя бабушка согласилась переехать на север только в надежде на более денежную жизнь. Первое время она страшно тосковала по малой родине. В схваченных белым пламенем инея северных деревьях ей чудились цветущие вишнёвые сады. Теперь она не представляет своей жизни без Апатит. А я, её внук, радуюсь, когда ветер, словно привет из родных мест, приносит в Москву отголоски арктических холодов. Действительно, неисповедимы пути Господни.

Тесный грязноватый магазинчик. Серые внимательные глаза, направленные прямо в душу. Что делает эта хрупкая девушка с мягко очерченным лицом среди дешёвых бутылок с крикливыми этикетками и подвыпивших мужиков?! Неужели нет никого, кто мог бы оградить её от такой неблагодарной работы?! В глазах девушки – ещё не тронутый, не испорченный ядовитыми испарениями жизни и оттого щемяще-притягательный мир. Девушка смотрит на меня на долю секунды дольше, чем полагается смотреть на случайного покупателя.

Несколько раз я порываюсь вернуться в магазин и сказать девушке… Что?! Что могу сказать ей я, женатый мужчина, любящий жену и ребёнка, мужчина, зашедший в магазин за банкой коктейля и уезжающий в Москву через несколько дней?

Чтобы поскорей отвлечься, иду к остановке, сажусь в такси. Впрочем, это респектабельное название вряд ли подходит битком набитому «москвичу». Здешние водители подрабатывают тем, что по цене проезда на автобусе развозят пассажиров по рабочим посёлкам. Я еду в ботанический сад. Гордость Кировска, да и всего Кольского края. Нигде в мире на таких северных широтах ничего подобного нет.

Аккуратные, посыпанные белым гравием, дорожки в саду хрустко отзываются на мои неторопливые шаги. По сторонам – клумбы, альпийские горки, мостики. На табличках рядом с растениями выведены замысловатые названия. Мне так непривычно и приятно, что моя земля может быть красива не только дикой, но и рукотворной, ухоженной красотой. Подхожу к какому-то гималайскому кустарнику. Долго разглядываю его экзотически зеленеющую чешую. Порывистый ветер с Вудъявра волнует верхушки деревьев. С тонких хибинских берёз срываются в небо маленькие оранжевые листья. Некоторые, отлетавшись, доверчиво припадают к змеино изогнувшимся веткам заморской диковинки.

А в вышине светло темнеют, манят вроде бы и невысокие, но такие недоступные, обрывистые горы. Впрочем, почему недоступные? Сворачиваю с дорожки на лесную тропинку, извилисто уводящую вверх. Уже через несколько шагов меня охватывают родные запахи заполярного леса. Пахнет созревшей черникой, влажными мхами, прелой корой. Попискивают слабые осенние комары.

Деревья всё реже и ниже, всё больше каменных осыпей под ногами. А перед глазами ноздревато-серой мощной волной возносится горная глыба. Всё ближе и ближе, почти закрыла небо. Даже в груди тяжело от каменного её молчания. Может быть не стоило забираться так высоко в горы? Опускаю глаза и вдруг на маленьком пятачке земли между камнями замечаю скромное семейство колокольчиков. «Как же занесло вас сюда, милые?» – склоняюсь я к ним. А в памяти уже вздыхает дымчато-голубая равнина Белого моря. Всего две недели назад это было, а кажется – не со мной. Маленький, вскрикивающий чайками островок. Я перебрался на него во время отлива. Ледяная вода стремительно заливает узкий перешеек обнажившегося дна. Кое-где глубина уже по щиколотку – надо спешить обратно на берег. А я медлю, не могу оторваться от таких же беззащитно припавших к каменной ладони острова бледно-голубых колокольчиков.

…Вот и настало время прощаться. Над Апатитами серое глухое небо. На главной городской площади в ожидании междугороднего автобуса переминаются всего несколько человек. Тихие, необязательные разговоры. Ни малейшего намёка на суету. Мы с бабушкой как и все тихо переговариваемся о чём-то, но больше молчим.

И вдруг тишину рвёт на куски громкий лужёный голос.

– Ба! Митрофановна! А это кто, внук? Долго жить будет.

Бабушка смущённо улыбаясь, здоровается с бородатым мужиком в длинном, затёртом до бесцветности пальто, перевязанном верёвкой. Уже тише они говорят о будничных делах церковной общины. Резко скомкав разговор, мужик прощается и быстро уходит размашистыми шагами.

– Не в себе человек, – всё с той же смущённой улыбкой поясняет бабушка, – травма головы была, после неё он и начал предсказания раздавать. Говорят, сбывается.

Подошёл автобус. Я ожидал, что бабушка станет плакать при расставании, как делала она это раньше. «Ох, бабушка!», – вздыхала в такие минуты мама. Теперь она сама часто плачет, когда нам приходится надолго прощаться.

Сквозь разделившие нас стёкла я вижу, как спокойно смотрит на меня бабушка. В простом сером платке она очень походит сейчас на пожилую русскую крестьянку. Впрочем, в сердцевине души она всегда оставалась ей. Я уже знаю, что такой она запомнится мне: в неброском добротном пальто, с простым и умудрённым выражением глаз на морщинисто-ясном, немного строгом лице.

…Казалось в них, в этих глазах таилось какое-то непоколебимое знание о том, почему не стоит плакать, прощаясь даже с самыми близкими, самыми дорогими людьми. 

Алексей ПОЛУБОТА