Архив : №51. 19.12.2014

Я – бездомный!

С последних брежневских лет у Цветного бульвара Москвы сложилась своя примета. К концу пятничного дня от толпы отделялась цепочка людей, направлявшихся к серому конструктивистскому зданию с надписью «Литературная газета». Нет, их интересовала не хозяйка дома – её можно было приобрести в каждом киоске «Союзпечати». Заветным для них был вестибюль. Без киоска. Даже порой без продавца – его заменял кто-нибудь из сотрудников. Пачка газет прямо на стуле. Пачка, быстро таявшая, и тогда оставалось терпеливо ждать, когда лифт спустит с верхних этажей очередную стопку «Литературной России».

Авторы? Список лауреатов одного только 1985-го говорит сам за себя. Дмитрий Лихачёв, Валентин Распутин, Евгений Евтушенко, Нина Молева, Василий Белов, Николай Самвелян (Лесин)...

Все они печатались и в других редакциях, «Литературная Россия» обладала своим золотым ключиком к читательским сердцам. Вопросы, которых избегали другие главные редакторы, почему-то не смущали костромича Юрия Тарасовича Грибова и сменившего его, тоже фронтовика, уроженца села Авдеевка под Донецком, ставшего курянином, Михаила Макаровича Колосова. Если когда-то чего-то и опасались, то ведь отступали перед сотрудниками редакции, особенно теми, кто работал в отделе литературной жизни и информации. Это они первыми (и в то время единственными!) поднимали вопросы сохранения литературных мемориалов, которые ни под какие категории архитектурных памятников (единственно признаваемых государством) не подходили. Старенькие невзрачные домики. Жильё, никак не соответствовавшее статусу классиков. А вот зав. отделом, всегда выдержанный и невозмутимый Алексей Бархатов имел свою точку зрения.

И свою, пусть очень небольшую, команду, которая проводила очередную атаку на местных чиновников. Обязательно с участием заведующей отделом писем Надеждой Ильиничной Панфёровой, невесткой советского литературного классика.

Здесь была разработана своя стратегия. Заметка о погибающем памятнике оформлялась в виде письма читателя, получала учётную карточку, и дальше Надежда Ильинична скрупулёзно и напористо отслеживала реакцию местных феодалов, а газета, если была необходимость, об этой реакции сообщала читателю. Хлопотно. Безгонорарно. Зато продуктивно и убедительно для человека.

Сколько раз приходилось видеть, как очередной «человек из цепочки» в первую очередь раскрывал полосу бархатовского отдела: добились – не добились, неужели бросили – продолжают бороться?

Необходимость – неизбежность борьбы открыл для редакции стоявший по другую сторону Цветного бульвара, на пригорке над былым Центральным рынком Дом Щепкина. Маленький деревянный дом с колоннами и мезонином, утопавший в зарослях древней сирени. Был он признан памятником культуры. Получил охранную доску. Числился на балансе ВТО. Формально толковать было не о чем.

Но тогдашнему председателю ВТО народному артисту СССР М.И. Царёву он был не нужен.

Что из того, что был единственной собственностью великого артиста в лучшие годы, что в нём собирались все знаменитые писатели той поры, начиная с Пушкина, а Гоголь и вовсе стал чуть не домочадцем.

Весёлый. Смешливый. Он появился на пороге превращённой в столовую на двадцать с лишним человек залы, без предупреждения, без рекомендаций, в первый же свой приезд в Москву. И – запел. Не имея ни слуха, ни голоса:

И все разом догадались (после «Вечеров на хуторе близ Диканьки»!): Гоголь.

Отчаянно боролась, из номера в номер возвращаясь к теме, «Литературная Россия». Боролись жильцы превращённого в Воронью слободку дома, которые хотели сдать музею какому-угодно не только самый дом, но и сохранявшуюся в нём так называемую «корпусную» мебель Щепкина: огромные шкафы для костюмов из красного дерева, кожаные чемоданы для их перевозки, необъятных размеров письменный стол и книжные шкафы. В спальных районах, куда отселяли жильцов, места не было, а московские музеи отказались от исторической мебели дружно и категорически. Даже в закулисье Малого театра для них не нашлось уголка.

В результате председатель Райисполкома, некий Селищев, возглавивший затем банк, отдал приказ о сносе дома – «в порядке благоустройства района» к очередному празднику.

Но после первой неудачи, попортившей немало крови районному и городскому начальству, сколько было удач. Они стоят и по сей день по всему городу «крестники» «Литературной России». Превращённый в музей С.Г. Аксакова дом 30 на Сивцевом Вражке, тонувший в заливавших подвал нечистотах, разрушенный во всей внутренней планировке. Гостиница Шевалье в Камергерском переулке, напротив старого Художественного театра. В ней начал писать Лев Толстой своих «Казаков», приезжали декабристы, зато Олег Ефремов, Евгений Евстигнеев, секретарь партбюро театра Ангелина Степанова требовали немедленного сноса, чтобы посадить на этом месте... вишнёвый сад. Правда, газете удалось дополнительно выяснить, что предстояло вишнёвому саду расти на крыше гаража – для машин мхатовской администрации.

А скромнейший из скромных двухэтажный домик на углу Сивцева Вражка, где написал Лев Толстой свои первые литературные страницы и мечтал о своём семейном доме, с женой, которая будет его встречать вместо всегда заспанного слуги, валяющегося весь день на барской постели.

Или ставший музеем дом Тургенева на Остоженке, в котором спортивное общество «Спартак» тачало трусы для своих футболистов и в целях расширения успешно развившегося производства вырыло по периметру фундамента (что категорически запрещено всеми техническими нормами) подвальный цех. Здесь «Литературной России» помогал главный инженер общества – не могу не назвать его фамилии – Лапиньш, который несмотря ни на что сохранял старую планировку дома, впрочем, полностью уничтоженную музейщиками.

Наконец, самая громкая – есенинская история.

В ней газета противостояла не только чиновникам, но и комиссии по наследию поэта. Волей неволей оказался затронутым вопрос о смерти поэта. Спорить с комиссией не имело никакого смысла: самоубийство – следствие беспробудного пьянства и широкой гульбы.

В общем, «есенинщина», раз и навсегда осуждённая партией и правительством.

И суд народа – убийство. Это мнение современников не «комиссионного круга» – актёров, близких и дальних знакомых, просто сталкивавшихся с поэтом в повседневной жизни современников. «Литературная Россия» не могла отстраниться. Сократовским методом – системой доказательств она присоединялась к современникам.

За эту тихую правду к ней и тянулась очередь пятничными вечерами.

Всё началось с напечатанных в «Литературной России» отрывков воспоминаний о Есенине княжны Курбатовой, последней представительницы древнейшего русского рода, Марии Никитишны. В доме её мужа, Ивана Егоровича Гринёва, художника-исполнителя Московской конторы императорских театров, во 2-м Красносельском переулке 8, собирались сначала театральные деятели, а после замужества единственной дочери с итальянским начинающим писателем члены литературного объединения «Перевал» во главе с Александром Воронским. Пили «фирменный» чай из шиповника, много спорили, читали свои произведения, стихи. Во второй половине 1925 года несколько раз заглядывал Есенин.

С удивительной бережностью и тактом относился к недавно перенёсшей испанку хозяйке. Усаживался непременно около неё, пододвигал ей кресло, осторожно поднимал край опустившегося пухового платка. Его по-настоящему поражало, что Мария Никитишна знала наизусть буквально все написанные им строки, могла подхватить любую и дочитать стихотворение до конца. Признавалась, что любит только двух поэтов – Лермонтова и Сергея Александровича. Иначе как по имени отчеству поэта не называла. Удивлялась красоте звучания в его сочинениях русского языка. Как-то сказала ему, «как журчанье ручья», а Есенин добавил: «Под кладкой». И оба рассмеялись.

Пропойца? Хулиган? И как ответ слова княжны: «светлый человек», бесконечного внутреннего такта и культуры. Русской. А ведь рядом сидели и Александр Воронский, и «капитан из Эльсинора», как его звали друзья, Рюрик Ивнев.

Помню совет не в Филях – на пятом этаже дома на Цветном бульваре. Кому верить: оголтелым недоучкам в лице Луначарского и Бухарина, или представительнице русской повседневной культуры, подлинного воспитания? Неужели не найдётся материальных опровержений позиции комиссии ССП? Больше всех волновались Н.И. Панфёрова и сменивший Алексея Бархатова в должности завотделом литературной жизни Юрий Юшкин. Слова Юшкина автору статьи: «Вы же такие материалы нашли по Самозванцу, неужели не справитесь с современником? Только скажите, чем помочь?»

И как доказательство необходимости искать немедленно, изо всех сил – судьба квартиры в Померанцевом переулке, через улицу от тургеневского особняка, откуда уехал поэт в роковую поездку. Не последняя квартира Есенина – за все годы жизни в Москве он собственного угла так и не приобрёл: «Я – бездомный!» Квартира его последней жены Софьи Андреевны Толстой, брак с которой состоялся, как кажется, не по любви, а по какому-то странному расчёту. Есенин говорил с приятелями об идее соединения двух литературных родов, но выдвигал и ещё одну кандидатуру – «племянницу Шаляпина».

Летом 1925 года почему-то вдруг заторопился (его заторопили?) и зарегистрировал отношения с Толстой.

Софья Андреевна посвятит всю жизнь обработке наследия поэта, первому изданию собрания его стихов, будет отстаивать его доброе имя. Но это потом. Когда он уйдёт из жизни. Его свадебным путешествием стало пребывание в психиатрической больнице, на котором настояла жена. Вырвавшись из больничных стен Кащенко, Есенин примет решение сменить Москву на Петербург, начать жизнь с нового листа. Но без Софьи Андреевны. Уезжая на вокзал из её квартиры в Токмаковом переулке, он оставлял здесь и молодую жену. Ей места в ленинградских планах не было.

Квартира, где, по выражению Есенина, было слишком много «великого старца», тем не менее должна была сохраниться. Тем не менее превосходный модерновый дом, отделанный под серый гранит, зиял забитыми окнами и подъездами: его готовили к капитальной перестройке под жильё «ответственных товарищей». Исключение составляла квартира Толстых, хозяев которой коммунальщики выживали всеми доступными им методами, отключая свет, воду, пугая пожаром.

Мы с Юшкиным буквально протискиваемся в закрытый подъезд. Поднимаемся по солидной, скорее банковской, чем жилой, лестнице. Сохранились дубовые двери. В передней массивная деревянная вешалка, телефонный аппарат с ручкой в деревянном корпусе, такой же, начала XX века, электрический звонок. В квартире осталась неизменной планировка. Наверное, многое из мебели вплоть до чугунной ванны на массивных львиных лапах. И самое есенинское – табуретка на кухне, где он по утрам пил чай вместе с прислугой, не изменяя своей привычке вставать до шести утра.

И это единственная комната, где можно было встретить солнце вместе с видом на Москву-реку, Бабий городок, пространство Первой кустарно-промышленной выставки, которую сменил Центральный парк имени Горького. И невольно возникающий вопрос, в каком состоянии был поэт, оставляя московский быт.

А вот ответ, оказывается, существовал и совсем рядом. В годы жизни с Айседорой Дункан Есенин по её настоянию был на приёме у одного из самых талантливых врачей-гомеопатов, выученицы французской школы этого вида медицины Натальи Михайловны Вавиловой. Врачи-гомеопаты преследовались в предвоенные годы нисколько не меньше, чем абстракционисты и формалисты во всех видах искусства. Понадобилось множество рекомендаций для встречи и профессионального разговора с доктором, которая жила во дворе бывшего Музея нового западного искусства (ныне Академии художеств).

Заключение: у Сергея Александровича не было никаких симптомов алкоголизма, никаких гормональных расстройств . Его недуг тогда ещё был почти незнаком в нашей стране: аллергия. На алкоголь. Глоток-другой алкоголя приводил к отёку лица, крапивнице, большая доза – к быстро развивавшемуся отёку Квинке. Тому самому, при первом намёке на который скорая, притом специализированная, выезжает сегодня на сигнале. Он знал об этой особенности, по мере возможности берёгся, даже в ресторанах платил знакомым официантам за графин водки, куда просил наливать ему воды. Близкие друзья, конечно, знали. Знала и Айседора, объяснявшая доктору, что Сергей «представляет» пьяный вид.

Какой там хулиган, пьяный дебошир, чуть улыбается Наталья Михайловна. Очень застенчивый. Очень ранимый. И, как мальчишка, хотевший выглядеть, сегодня мы говорим, «крутым».

Доктор Вавилова направляет к другому специалисту, у которого Есенин бывал уже после Дункан. Голос! Вот что он по-настоящему переживал. «Пропойный», в обывательском истолковании, – осевший и хриплый. Рекомендация Н.М. Вавиловой – лор поликлиники Большого театра. Мария Васильевна Налетова вела лучшие голоса нашей оперы.

«Пропойный»? У Сергея Александровича были перетружены связки. Он был на грани потери голоса вообще. Должен был на несколько месяцев вообще замолчать и пройти комплексный курс лечения, хотя и без гарантии полного восстановления. Его голос можно определить как драматический тенор. Такие быстро изнашиваются и требуют особенно бережного ухода, а у него, это было понятно с первого взгляда, никакого ухода быть не могло. Для этого нужны близкие люди и постоянный догляд.

А по вежливости, обходительности редкий человек. Чем я ему помогла, а он прислал свою книжку стихов и с какой уважительной надписью.

Невропатолог академик Роман Ткачёв, чья подпись обычно стояла под медицинскими заключениями о смерти руководителей страны. Были ли основания для помещения поэта к Кащенко? Официальный диагноз известен. Без минуты промедления: «Это было недопустимо и ничего, кроме вреда, принести не могло!» И тем не менее? – «Пусть остаётся на совести тех, кто это сделал».

Понял ли поэт надвигавшуюся опасность? Пусть даже простое желание подчинить его чьей-то воле? Понял. Отсюда бегство в Ленинград, кстати сказать, с одними рукописями в чемодане.

Насторожило ли его, что ленинградская программа сразу же начала развиваться не так, как была им задумана. Никаких провожающих в Москве, и это понятно. Но никаких встречающих в Ленинграде. Он с трудом доставляет свой багаж на квартиру не пришедшего на вокзал знакомого. Откуда ему было знать, что считавшийся поэтом Вольф Эрлих к моменту своего расстрела в 1938-м дослужится до чина капитана НКВД?

Оставив чемодан и записку, что направляется искать гостиницу, Есенин оказывается в «Англетере». Сентиментальные объяснения биографов готовы: память о приезде сюда с Дункан (а вспоминнал ли он о танцовщице?). Но «Англетер» уже получил название «Интернационала» и стал ведомственной гостиницей для сотрудников органов. Тем не менее Есенина принимают и даже ему дают 5 номер, тот самый, в котором он останавливался с Дункан и который оставил воспоминания только о холоде (еле прогретые батареи) и сквозняке на полу (за большим шкафом скрывается подземный ход в аптечный склад – по официальному объяснению, по упорным слухам – тоннель на противоположную сторону улицы к другому объекту органов). Пожар и снос здания гостиницы в наши дни исключили возможность каких бы то ни было новых осмотров и анализов.

И ещё одна несуразица, оставшаяся необъяснённой «есениноведами». Имени поэта вообще нет в регистрационной гостиничной книге. Более того. На дни пребывания здесь Есенина номер 5 числится за каким-то кооператором Крюковым из Москвы.

До конца Есенину отпущено четыре дня и три ночи. Всё это время он находится в «Интернационале», один раз выехав к Клюеву и один раз выйдя с «тётей Лизой» Устиновой за продуктами, которые покупаются для всех, конечно же, на его деньги. Вся компания знакомцев поэта проводит всё время в его номере или в номере Устиновых. Никаких ресторанов. Никаких выпивок. Есенин читает свои стихи, последние и ранние, повторяет несколько раз «Чёрного человека». Кажется, он в гостях и не собирается заниматься никакими делами, тем более впереди Новый год. Хотя денег, по свидетельству «тёти Лизы», у него становится совсем мало. Жаворонок по натуре, он заявляется в номер Устиновых в пять утра, чтобы поделиться рабочими планами и снова почитать стихи.

Последний вечер. Возможно, приуставшие от есенинской энергии, гости расходятся уже в восемь вечера. Последним В.Эрлих, якобы по рассеянности забывший свой портфель, который даёт ему основание неожиданно вернуться. Есенин сидит за заваленным рукописями столом, в белой сорочке с накинутой на плечи шубой. И никто не фиксирует: поэт правит рукопись не кровью (знаменитое отсутствие в «Англетере» чернил), а именно чернилами, которые куда-то исчезнут, когда начнётся описание тела.

А что касается «кровавого послания», то оно заслуживает отдельного рассказа. Утром кончившегося дня в коридоре встретились все знакомцы поэта. С мылом и мочалкой в руке Есенин пожаловался, что его хотели взорвать. Фантазия? Но в подожжённой в 5 номере газовой колонке действительно не было воды, и «тётя Лиза» обещала всё уладить.

В то же время Есенин передал В.Эрлиху листок с пресловутым прощальным стихотворением (которое, как теперь доказано, было написано годом раньше по случаю смерти в психиатрической больнице приятеля Есенина, поэта Н.Ганина). Никто не ответил на другой вопрос: почему В.Эрлиху понадобилось именно это стихотворение, которое он на глазах многих свидетелей спрятал в карман. Чем в действительности была написана эта объявленная затем прощальной записка – никаких анализов сделано не было. Наконец, почему В.Эрлих, будущий капитан НКВД, «нашёл» её только 30 декабря, то есть спустя несколько дней.

И вот последнее утро в гостинице. 28 декабря 1925 года. «Жаворонок» Есенин почему-то до десяти утра не появляется в поле зрения постояльцев, и «тётя Лиза» заставляет коменданта открыть пятый номер запасным ключом. Почему? Откуда такая категоричность и поведение коменданта, повернувшего ключ, но даже не заглянувшего в номер; – так он спешил уйти. Знал, увидел? Считал, что дальнейшее не входит в круг его обязанностей?

Разве ничего не говорит немедленное повышение его по службе, увеличение жалованья и рассказ жены, сколько ночей муж будет кричать во сне, хвататься спросонья за лежащий под подушкой маузер и – молчать. Даже в разговорах с женой.

Но вот дверь пятого номера открыта, и ни у кого никаких недоумений. Кровать аккуратно накрыта, но комната представляет вид пьяного побоища: сдёрнутая со стола скатерть и на ней осколки битой посуды, которой – не было ни в распоряжении коменданта, ни у постоянно бывавшей здесь с едой «тёти Лизы». Битые рюмки, стекло и на вертикальном стояке центрального отопления висело тело .

Новое противоречие. Одни записывают, что тело вынимали из верёвочной петли, другие – из ремешка, снятого с заграничного чемодана. Вернее – срезанного. Но откуда могла взяться в номере верёвка, в одном случае, и острый сильный нож, чтобы перерезать ремень чемодана – в другом?

Протокол еле-еле царапает неопытный малограмотный милиционер. Фото делает наоборот – мастер фотопортрета, знаменитый М.Наппельбаум, который, естественно, незнаком с требованиями фотофиксации места преступления и трупа. Неужели Ленинградское угро, едва ли лучшее в стране, не располагает необходимыми специалистами? Или именно специалисты здесь и не нужны?

Так или иначе, как себе представить, каким гимнастическим трюком могло бы удастся Есенину закрепить на вертикальной трубе достаточно прочный узел, а затем, эквилибрируя на высоте около двух метров, пристроить в петлю свою голову.

Не менее странной представляется обстановка следствия. Газетчики, приехавшие без малого через два часа после вскрытия двери, по неофициальному звонку знакомых, спокойно входят в гостиницу, находят номер настежь открытым, безо всякой охраны, а тело по-прежнему лежащим на полу. С гематомой на скуле (ожогу было взяться неоткуда), с пересечённым непонятной вмятиной лбом и измученным страдальческим выражением лица.

И ещё. Ставшие ТЁМНЫМИ волосы поэта гладко зачёсаны.

Разошлись составители трёх разных по времени протоколов осмотра в описании одежды. Для первого милиционера Есенин был в белой рубашке под костюм, следующий «дознаватель» – в русской расшитой с распахнутым воротом, патологоанатом – в ночной. Неизменными оставались только серые брюки и пёстрые заграничные носки.

Наконец, к чёрному ходу «Интернационала» подгоняют дровни и укладывают в них едва прикрытое куском ткани тело, ногами к передку. Тело оказывается длиннее саней, и голова повисает в воздухе, ударяясь время от времени о мостовую. Вопрос милиционера: «Куда?». Ответ: «В обуховскую больницу. В покойницкую».

Через самое короткое время тело выставят сразу при входе в Ленинградское отделение Союза писателей на Фонтанке. Снова короткое некое подобие положенного ритуала, и процессия направляется по Невскому к Московскому вокзалу. Только бы скорее и незаметней!

Не случайно в Союзе писателей было мало света: лишь бы не освещать лицо, не давать рассматривать.

Но вот как объяснить, что Троцкий в своём издевательском некрологе днём смерти Есенина называет не 28-е, а 27-е декабря. То есть канун того дня, когда «тётя Лиза» Устинова заставила коменданта «Англетера» открыть номер. Простая ошибка при обычной скрупулёзной точности Троцкого? Или Есенин был принесён в номер гоститиницы мёртвым и прилажен к чуть тёплой трубе?

В Москве едва ли не первыми узнали о кончине поэта зрители кинотеатра «Художественный» на Арбатской площади. Администратор прервал показ фильма и объявил со сцены: Есенина больше нет. А зал ахнул. И встал. Начиналось прощание с поэтом старой столицы.

Конечно, не торжественное. Конечно, без участия официальных лиц. Привезённый в нынешний Дом журналиста гроб сначала поставили в большом зале, но почти мгновенно перенесли в малый, окнами на Тверской бульвар, где с трудом помещалось 15–20 человек.

На узорчатой чугунной ограде повесили всё в потёках полотнище: здесь Москва прощается с великим поэтом. Без радио и телевидения народ двинулся к старому особняку. Молча. Как скажет Алиса Коонен, «удивительно угрюмо». Прощание будет идти всю ночь.

Наутро процессия двинется к памятнику Пушкину, вокруг которого Сергея Александровича обнесут на руках, и дальше на Ваганьково. Ещё дальше идеологи и соответственно пресса разразятся потоком всех видов оскорблений в адрес поэта, которому нет места в советской литературе. Софья Андреевна Толстая будет просить у Максима Горького хотя бы несколько слов защиты. И не получит.

...Средина мая 1942 года. На стене Дома Союзов несколько спешно отпечатанных листочков: «Сегодня в Октябрьском зале Дома Союзов состоится чтеческий вечер артистки фронтовой театрально-зрелищной бригады Нины Молевой. В программе стихи поэтов-фронтовиков, поэма Сергея Есенина «Анна Снегина».

Это было едва ли не первое исполнение стихов Есенина после его гибели. И такова история: в том самом зале, где всего несколько лет назад прошли процессы над теми, кто приговорил великого русского поэта к уничтожению. Прятаться за спасительную вывеску самоубийства пропойцы и хулигана уже не имело смысла. Есенин жил в памяти каждого русского человека.   

Нина МОЛЕВА