На Руси тогда было ещё темно. На крыльце послышались шаги. Внутри люди шептались, боясь, что из темноты к ним придёт что-то страшное. Но когда дверь скрипнула, и все замерли – в избу вошёл Есенин, со свечой в руке. И тёплый свет берёзово-зелёного пламени осветил его лицо. «Русь услышала меня! – сказал поэт. – А знаете, в раю нет такой избы, нет окна с небом и нет моего старого коня. В раю нет Руси. А значит, я остаюсь здесь! Навсегда!» Так сказал поэт людям, которые не очень-то слышали его, а просто радовались огню в доме и торопились раздуть печь, накрыть для гостя стол.
Мерный свет от свечи, которую принёс с собой Есенин, перепрыгнул в низенькую печку, оттуда в лампаду, и вскоре лицо поэта стало видно всем. Люди усаживались за стол, Есенин тоже сел с ними. Простая еда и глубочайший смысл земного бытия лежали, казалось, рядом, возле ломтя с хлебом, возле деревянной ложки – на старой скатерти. И люди, обрадованные тем, что этот незнакомый человек принёс им свет в дом, расспрашивали, откуда он пришёл в такой поздний час, да ещё в такую стужу. Поэт был грустен. Он лишь кивал головой, но видно было, как неспокойна стала его душа. И тогда Есенин, взглянув в чёрную даль в окне, сказал: «Берегите огонь, люди, спасайте его в своём сердце. Там, куда заглянул я, – огонь уже превратился в адский пожар, летящий на крыльях чёрного дыма, что как смерть стоит на ногах обугленных печей. Там, куда заглянул я, – свечи не горят, там – горят избы! И я увидел это. И тот, про которого написал я, тот чёрный, стоял там и махал мне своей обугленной рукой прямо из огня, но на лице его, покрытом сажей, сверкали ряды оскаленных в мерзкой улыбке – кровавых зубов. И там, в моей деревне… Он стоял и там. Но этот чёрный, вернее, эти чёрные – стояли повсюду. Повсюду ходили они и хохотали, наматывая на руки накрахмаленные скатерти, поджигали конюшни с живыми конями».
Но здесь поэт остановился, потому что увидел, что мальчик, который лежал на лавке, горько плакал. И все смотрели на гостя с тоской и необъяснимой грустью. И Есенин подошёл к ребёнку и обнял его. Мальчик горько плакал ему в плечо. «Не бойся, он не придёт к тебе и к вам ко всем. Ведь там, куда заглянул я, перед тем, как… прийти к вам с этой свечой, я был уже с вами! Не бойся и не плачь. Черный человек боится света свечи, лампады, сердца. А я буду с тобой. Когда ты выйдешь в поле, то в шелесте колосьев я ещё раз прочитаю тебе свои стихи, я плотной стеной ржи закрою тебя. И когда ты ночью будешь пасти коней, я подложу веток в твой костёр».
Старуха в углу тоже начала плакать, но молодая красивая женщина успокоила её. Есенин же всё смотрел в глубь декабрьской метели. И там, в этом окне, Есенину показалось, что кто-то идёт за ним, чья-то воздушная поступь ложится на кружащиеся хлопья снега. И Есенину казалось, что его рожь колосится сквозь эти сугробы, что конь его не убежал, а стоит у коновязи… но только старая уздечка болталась на ветру неподалёку. «И смерть мне тоже приснилась, – сказал поэт. – Но только в этой гулкой ночи нет моего коня, а в руках лишь старая уздечка. И чёрного коня привели небеса вместе с этой непроглядной мглой. А где я сейчас? Кто глумится надо мной»?
Есенин стоял посреди избы, и все уже ложились спать, приготовив гостю единственную постель. Но только тот ребёнок не спал, он долго стоял возле Есенина и потом тихо спросил его: «А там, куда заглянул ты, там останется моя мама?»
Вихрь нёсся по грохочущему будущему. И теряя тысячи своих матерей, грядущее с диким криком врывалось в настоящее. Марши грохотали по земле. Падали города, тонны металла плавились заживо, земля текла, будто море, и чёрный океан бушевал в берегах притихших морей. Империи привязывали небо к штандартам, а люди вырывали свои сердца, с презрением и духовным величием бросая их к ногам новой веры.
…Прошли годы, засохла кровь, поросло травой неистовое небо. А свою истину Есенин оставил в избе, рядом с ломтем хлеба, на простой деревенской скатерти.
