Архив : №22. 05.06.2009

Шутовство у Лукоморья

 У Сергея Довлатова есть забавная повестушка «Заповедник», которую ещё можно назвать собранием баек о Михайловском. Кто в ней только не представлен. Лишь для главного хранителя заповедника – Семёна Гейченко писатель не нашёл добрых слов. Ему казалось, что «старик из Михайловского хотел устроить парк культуры и отдыха». Вот только Довлатов забыл добавить, что в этом парке Гейченко мечтал сохранить быт пушкинской эпохи и атмосферу пушкинского вольнодумства. Вспомним, сколько воинствующих диссидентов старик взял в Михайловском под свою опеку в брежневские годы застоя (во всяком случае он не мешал нашей гнилой интеллигенции вести в заповедных местах опасные разговоры о режиме и о всём таком прочем).

Мне кажется, будет правильней о Гейченко судить всё-таки не по искромётному Довлатову, а скорее по картинкам, созданным пером псковского критика Валентина Курбатова. Посмотрите, что он, скажем, в 1982 году после очередных посиделок с Гейченко рассказывал историческому романисту Александру Борщаговскому. «Семён Степанович, – писал Курбатов, – был молод, красив, лёгок и мнился мне Дорианом Греем. Всякий раз, когда он восклицал что-нибудь вроде «Господь создал Адама и Еву, а Пушкин – Онегина и Татьяну», районная партийная секретарша Анна Фёдоровна извинительно улыбалась секретарю обкома Ульянову, моля простить безумного старика, который помнит эти гибельные для атеистического слуха слова – Господь, Создатель и т.п. Но тот всё равно гневно кривился и всякий раз что-то записывал в блокнотец, видно, считая такие оговорки, чтобы при случае укорить после несчастного директика этим реестриком. Наутро мы посидели с ним за пирогами и наливками, и он, по своему обыкновению, давал волю гневу на всё и вся, пересыпая злые сентенции весёлыми небывальщинами о своих свиданиях со Сталиным, Тухачевским, Николаем I и Георгием Победоносцем».

 

Се­мён Сте­па­но­вич Гей­чен­ко ро­дил­ся 1 (по но­во­му сти­лю 14) фе­в­ра­ля 1903 го­да в Пе­тер­го­фе. Его отец слу­жил вах­ми­с­т­ром в кон­но-гре­на­дер­ском пол­ку. Вспо­ми­ная своё дет­ст­во, он уже в 1970-е го­ды рас­ска­зы­вал Ва­лен­ти­ну Кур­ба­то­ву: «В Пе­тер­го­фе сто­я­ли че­ты­ре пол­ка – улан­ский, дра­гун­ский, лейб-гвар­дии кон­но-гре­на­дер­ский (наш) и спе­ци­аль­ный со­про­во­ди­тель­ный. У нас в са­ду был ку­рят­ник, и я с не­го ви­дел, как Го­су­дарь вы­ез­жал на про­гул­ку: ка­зак впе­ре­ди, ка­зак сза­ди. Я вы­бе­гал и сни­мал шап­ку, Го­су­дарь де­лал под ко­зы­рёк. Я про­бе­гал дво­ра­ми и пе­ре­хва­ты­вал его ещё раз и опять сни­мал шап­ку, и он опять, улы­ба­ясь, брал под ко­зы­рёк (ци­ти­рую по кни­ге В.Кур­ба­то­ва «По­до­рож­ник», Ир­кутск, 2004).

Но по­том на­ча­лась вой­на. Гей­чен­ко уже учил­ся в Пе­тер­гоф­ской муж­ской гим­на­зии. На­ст­ро­е­ния в Пе­тер­го­фе силь­но из­ме­ни­лись. Он вспо­ми­нал: «Пер­вая вой­на на­ча­лась клас­си­че­с­ки: об­щим пла­чем, бо­е­вы­ми тру­ба­ми, мо­леб­на­ми. Ко­ни, саб­ли, вы­ступ­ле­ния на вок­за­лах, за­дор­ные кри­ки. Наш пре­по­да­ва­тель в Пе­тер­гоф­ской гим­на­зии не­мец Ти­лек вы­пря­мил­ся и стал но­сить го­ло­ву вы­ше преж­не­го. Он не бо­ял­ся за свой фа­тер­лянд, но нем­ца ни­кто все­рьёз не брал. «Жил-был тол­стый не­мец Ти­лек по про­зва­нью Боч­ка ки­лек – вот на ка­кую мо­не­ту раз­ме­ня­ли его па­фос пе­тер­гоф­ские маль­чиш­ки. По­ля­ки Сте­фа­но­ви­чи за­вол­но­ва­лись, за­со­би­ра­лись, за­пе­ли «Еш­ще Поль­ска не зги­не­ла», мо­би­ли­зо­ва­лись и про­па­ли. Фран­цуз До­б­ро­воль­ский (фран­цуз, по­ло­жим, рус­ский, но всё фран­цуз) то­же за­мур­лы­кал: «Ал­лонс, ан­фан, а ла Па­т­рия» и то­же на­ла­дил­ся из Пе­тер­го­фа, но ско­ро во­ро­тил­ся с Ге­ор­ги­ев­ской лен­той, о вой­не уже не за­го­ва­ри­вал и ско­ро за­ст­ре­лил­ся».

Пе­чаль­ные вос­по­ми­на­ния ос­та­лись у Гей­чен­ко и о ре­во­лю­ции. «Пре­по­да­ва­тель му­зы­ки Гинз­бург явил­ся в класс свер­кая гла­за­ми, – рас­ска­зы­вал он в 1970-е го­ды Кур­ба­то­ву. – Он про­вёл бес­сон­ную ночь и при­нёс гимн. Слу­шай­те: «Все мы бра­тья, все мы бра­тья! Мы один на­род! Сме­ло про­тив са­мо­вла­с­тья мы пой­дём впе­рёд!». Ему не си­де­лось, на­до бы­ло петь, ид­ти впе­рёд, звать к сво­бо­де. Он ушёл и про­пал в бо­е­вых днях без сле­да. Ди­рек­тор гим­на­зии Ми­ха­ил Ива­но­вич Шу­бин – ге­не­рал, ва­ше пре­вос­хо­ди­тель­ст­во, из тех, кто мо­е­му дет­ско­му во­об­ра­же­нию пред­став­лял­ся алек­сан­д­рий­ским стол­пом, опо­рой ми­ра – си­дел у мо­е­го от­ца на кух­не, опу­с­тив­ший­ся, поч­ти мёрт­вый, и спра­ши­вал: не под­не­сёт ли ему отец, и, то­ро­пясь, вы­пи­вал, про­ли­вая на грудь».

По­сле гим­на­зии Гей­чен­ко по­сту­пил на ли­те­ра­тур­но-ху­до­же­ст­вен­ное от­де­ле­ние фа­куль­те­та об­ще­ст­вен­ных на­ук в Пе­т­ро­град­ский уни­вер­си­тет. Бу­ду­чи сту­ден­том, он вся­че­с­ки сто­ро­нил­ся боль­шой по­ли­ти­ки и со­би­рал­ся своё бу­ду­щее свя­зать с пе­тер­гоф­ски­ми двор­ца­ми. И на­до ска­зать, что вплоть до 1937 го­да ему во мно­гом уда­ва­лось сле­до­вать сво­им юно­ше­с­ким пла­нам. Од­на­ко по­том что-то слу­чи­лось, и в 1938 го­ду Гей­чен­ко вы­нуж­ден был пе­тер­гоф­ские двор­цы по­ме­нять на Рус­ский му­зей, где ему сра­зу да­ли долж­ность стар­ше­го на­уч­но­го со­труд­ни­ка. В том же трид­цать вось­мом го­ду он, до­пол­ню, од­но­вре­мен­но по­сту­пил в за­оч­ную ас­пи­ран­ту­ру Ака­де­мии ху­до­жеств, со­брав­шись пи­сать дис­сер­та­цию на те­му «М.В. Ло­мо­но­сов и его взгля­ды на изо­б­ра­зи­тель­ное ис­кус­ст­во».

Од­на­ко в Рус­ском му­зее у Гей­чен­ко то­же что-то не срос­лось, и уже в ию­не 1939 го­да он ока­зал­ся в ли­те­ра­тур­ном му­зее Ин­сти­ту­та рус­ской ли­те­ра­ту­ры, где его вклю­чи­ли в груп­пу, за­ни­мав­шу­ю­ся про­ек­том ре­кон­ст­рук­ции и со­зда­ни­ем экс­по­зи­ции му­зея-квар­ти­ры Н.А. Не­кра­со­ва.

За­бра­ли Гей­чен­ко в са­мом на­ча­ле вой­ны. Как поз­же вы­яс­нил из­ве­ст­ный ли­те­ра­ту­ро­вед Алек­сандр Руд­нев, «21 ию­ня 1941 го­да Гей­чен­ко за­шёл по де­лу к од­ной сво­ей зна­ко­мой, жив­шей в Ле­нин­гра­де на ули­це Со­фьи Пе­ров­ской. Зна­ко­мая эта бы­ла не­мец­ко­го про­ис­хож­де­ния, а нем­цев в на­ча­ле вой­ны, как из­ве­ст­но, вы­сы­ла­ли из Моск­вы и Ле­нин­гра­да, а за­ча­с­тую и аре­с­то­вы­ва­ли. Не­смо­т­ря на пре­ду­преж­де­ние двор­ни­ка, убеж­дав­ше­го Гей­чен­ко не по­се­щать эту да­му, так как ей, по его сло­вам, гро­зил не­ми­ну­е­мый арест, Гей­чен­ко пре­не­брёг этим, во­шёл в па­рад­ное, по­зво­нил в дверь, и ему от­кры­ли двое лиц в штат­ском, тут же объ­я­вив­шие ему, что он аре­с­то­ван. И дверь за ним за­хлоп­ну­лась» («Ли­те­ра­тур­ная Рос­сия», 2003, 7 фе­в­ра­ля).

Прав­да, по дру­гой вер­сии, аре­с­то­ва­ли Гей­чен­ко в се­ре­ди­не ию­ля со­рок пер­во­го го­да по до­но­су жур­на­ли­с­та Бо­ри­са Ма­зин­га.

Во вре­мя след­ст­вия Гей­чен­ко при­пом­ни­ли, как в 1939 го­ду он за­щи­щал сво­е­го со­ав­то­ра по бро­шю­ре о му­зей­ном де­ле, до­ка­зы­вая, что его кол­ле­га ни­ког­да к троц­киз­му ни­ка­ко­го от­но­ше­ния не имел.

Суд ока­зал­ся ско­рым. Гей­чен­ко об­ви­ни­ли по зна­ме­ни­той 58-й ста­тье и при­го­во­ри­ли к де­ся­ти го­дам ис­пра­ви­тель­но-тру­до­вых ла­ге­рей и со­сла­ли на Се­вер­ный Урал. Он по­том рас­ска­зы­вал жур­на­ли­с­там: «По­пал я в ла­герь, где бы­ли од­ни ин­тел­ли­ген­ты. Раз­го­во­ров, спо­ров, по­рой не­при­ми­ри­мых, бы­ло мо­ре раз­ли­ван­ное. Спо­ри­ли обо всём, и о Ста­ли­не то­же, и о ро­ко­вой ошиб­ке Ле­ни­на, что он не то­го на­след­ни­ка ос­та­вил... По­на­ча­лу я то­же вклю­чил­ся в эти спо­ры. По­том ви­жу, как бы­с­т­ро та­ют си­лы спор­щи­ков, как хо­ло­да, бо­ло­та, не­вы­но­си­мые ус­ло­вия уно­сят их од­но­го за дру­гим... Ни­ког­да рус­ская ин­тел­ли­ген­ция не бы­ла так уни­же­на, ос­кор­б­ле­на, и ни­ког­да её так не бро­са­ли на вы­ми­ра­ние. Мне жут­ко ста­ло, я ре­шил бо­роть­ся за жизнь. Был ещё мо­ло­дой, си­лы бы­ли, стал ра­бо­тать как зверь, есть всё, что по­па­да­ло... «Вы­сто­ять, вы­сто­ять и ещё раз вы­сто­ять, – по­вто­рял я еже­час­но, – толь­ко не сва­лить­ся боль­ным». Ухо­дя на ра­бо­ту, ос­тав­ля­ешь боль­но­го то­ва­ри­ща ут­ром на на­рах, а ве­че­ром вы­но­сишь уже за­ко­че­нев­ше­го, во­ло­сы торч­ком и опур­же­ны ине­ем. Сот­ни их я вы­нес соб­ст­вен­ны­ми ру­ка­ми, и с каж­дой смер­тью ухо­дил всё глуб­же в се­бя... Это и спас­ло... А всех спор­щи­ков вы­мо­ро­зил ста­лин­ский гнёт – ду­шев­ный, ду­хов­ный и фи­зи­че­с­кий».

В ла­ге­ре Гей­чен­ко про­вёл поч­ти два го­да. Лишь ле­том 1943 го­да ему раз­ре­ши­ли ис­ку­пить ви­ну в штраф­ба­те. Гей­чен­ко ус­пел по­бы­вать на двух фрон­тах: Ле­нин­град­ском и Вол­хов­ском. В мар­те 1944 го­да его тя­же­ло ра­ни­ли, и он на всю жизнь ос­тал­ся без ле­вой ру­ки.

По­сле гос­пи­та­ля Гей­чен­ко вновь же­нил­ся. Вме­с­те с су­пру­гой Лю­бо­вью Джа­ла­лов­ной он вер­нул­ся в Ле­нин­град. Спа­си­бо Пав­лу Ива­но­ви­чу Ле­бе­де­ву-По­лян­ско­му, ко­то­рый не стал при­ди­рать­ся к ан­ке­те и со­гла­сил­ся ин­ва­ли­да, об­ви­няв­ше­го­ся ра­нее в троц­киз­ме, вновь взять в Пуш­кин­ский дом.

В это вре­мя пре­зи­дент Ака­де­мии на­ук СССР Сер­гей Ва­ви­лов по­ру­чил Ин­сти­ту­ту рус­ской ли­те­ра­ту­ры не­мед­лен­но за­нять­ся вос­ста­нов­ле­ни­ем Пуш­ки­но­го­рья. Вла­с­ти уже че­рез че­ты­ре го­да хо­те­ли к 150-ле­тию со дня рож­де­ния Пуш­ки­на тор­же­ст­вен­но от­крыть со­ж-жён­ный нем­ца­ми дом по­эта. На­до бы­ло сроч­но для Ми­хай­лов­ско­го по­до­брать уме­ло­го хо­зяй­ст­вен­ни­ка. Ле­бе­дев-По­лян­ский ос­та­но­вил свой вы­бор на Гей­чен­ко. Ва­ви­лов воз­ра­жать не стал, но по­ста­вил ус­ло­вие, что­бы Гей­чен­ко бро­сил пить.

Здесь на­до за­ме­тить: о том, как Гей­чен­ко рань­ше пил, сла­га­ли це­лые по­эмы. Од­на из та­ких од при­над­ле­жа­ла пе­ру из­ве­ст­но­го гра­фи­ка Эн­ге­ля На­си­бу­ли­на, жив­ше­го в Пуш­ки­но­го­рье с 1968 го­да. Уже в 2003 го­ду ху­дож­ник вспо­ми­нал, как од­наж­ды он вме­с­те с су­пру­гой Гей­чен­ко до­би­рал­ся из Ми­хай­лов­ско­го в Ле­нин­град. «Еха­ли вдво­ём. Зи­ма. До­ро­га пло­хая, уто­ми­тель­ная. Что­бы я не за­снул за ру­лём, Лю­бовь Джа­ла­лов­на рас­ска­зы­ва­ла раз­ные ис­то­рии о сво­ём жи­тье-бы­тье.

– Ох, как пил Се­мён Сте­па­но­вич!.. Пи­ли с Ду­ди­ным. Че­го толь­ко не де­ла­ла, что­бы их ос­та­но­вить. Ухо­ди­ли в парк. На­пи­ва­лись ву­с­мерть. Про­сы­па­лись на рас­све­те от хо­лод­ной ро­сы.

Гос­тей зва­ных и не­зва­ных в до­ме Се­мё­на Сте­па­но­ви­ча все­гда бы­ло не­ис­чис­ли­мо до са­мых по­след­них лет.

– А тог­да!.. Ноч­ные за­сто­лья про­дол­жа­лись до ут­ра. За­сы­па­ли, слу­ча­лось, впо­вал­ку. Но и на по­лу бы­ло тес­но. Ут­ром про­сы­па­лись. Ска­терть сдёр­ну­та со сто­ла. Се­мён ле­жит сре­ди объ­ед­ков и раз­би­той по­су­ды. Взя­ла дочь и уш­ла из до­ма.

На сле­ду­ю­щий день Се­мён Сте­па­но­вич на­шёл Лю­бовь Джа­ла­лов­ну и при­вёл до­мой. Но ско­ро всё по­вто­ри­лось. Тог­да она уш­ла уже в даль­нюю де­рев­-ню. Се­мен Сте­па­но­вич на­шёл их толь­ко че­рез не­де­лю. И дал сло­во не пить. И боль­ше не пил» («Мир Се­ве­ра», 2003, № 4–6).

Воз­глав­ляя в те­че­ние со­ро­ка че­ты­рёх лет Пуш­кин­ский за­по­вед­ник, Гей­чен­ко не про­сто из пеп­ла воз­ро­дил свя­зан­ные с ве­ли­ким по­этом псков­ские де­рев­ни. Он со­здал осо­бую ат­мо­сфе­ру. У не­го весь­ма уют­но чув­ст­во­ва­ли се­бя и пра­ви­тель­ст­вен­ные вель­мо­жи (из­ве­ст­но, что в Гей­чен­ко ду­ши не ча­я­ла се­мья пред­се­да­те­ля со­вет­ско­го пра­ви­тель­ст­ва Алек­сея Ко­сы­ги­на), и ака­де­ми­че­с­кие му­жи, и обык­но­вен­ные па­ца­ны, для ко­то­рых не­уго­мон­ный Се­мён Сте­па­но­вич рас­по­ря­дил­ся вос­соз­дать вос­пе­тую Пуш­ки­ным зла­тую цепь. И к каж­до­му у Гей­чен­ко был свой под­ход.

На­си­бу­лин в сво­ей кни­ге «Ска­зы о Се­мё­не Сте­па­но­ви­че Гей­чен­ко и его слу­же­нии Алек­сан­д­ру сы­ну Сер­ге­е­ви­чу Пуш­ки­ну» при­вёл та­кой этюд:

 

«Объ­езд вла­де­ний каж­дый день.

– По­ш­ли обе­дать.

При­хо­дим на ве­ран­ду. Стол на­крыт. За сто­лом гос­ти, не­зна­ко­мые жен­щи­ны.

По внеш­не­му ви­ду – моск­вич­ки, жё­ны вы­со­ко­по­с­тав­лен­ных…

Ли­ца ухо­жен­ные. При­чё­с­ки вы­со­кие. Бу­сы в не­сколь­ко ря­дов, на паль­цах мно­же­ст­во ко­лец с круп­ны­ми кам­ня­ми – ка­с­те­ты, да и толь­ко, брас­ле­ты.

Си­дят важ­но, но ти­хо. Ви­дят пер­вый раз зна­ме­ни­то­го До­мо­во­го – ро­бе­ют.

Обед на­чал­ся.

Гне­ту­щая, тор­же­ст­вен­ная ти­ши­на.

Се­мён Сте­па­но­вич под­нял очи. Бряк­ну­ла его лож­ка.

Все за­мер­ли, смо­т­рят на не­го. Он, ни на ко­го не гля­дя, вы­дер­жал па­у­зу, по­дёр­гал свой нос и се­рь­ёз­но:

– Се­го­дня иду по пар­ку, а в ку­с­тах ба­ба на кор­точ­ках си­дит и п…ду мор­ков­кой дро­чит…

Бы­ло, не бы­ло… Се­мён Сте­па­но­вич раз­ря­жа­ет об­ста­нов­ку.

Не­дол­гий сдер­жан­ный смех.

Даль­ше шум­но. И вод­ка по­ш­ла.

 

Ой, Се­мён, Се­мён, Ми­лый Се­неч­ка, Ты це­луй ме­ня Хо­ро­ше­неч­ко!

 

Раз­го­вор та­кой, ког­да уже друг дру­га не слу­ша­ют.

 

И чай на стол, Са­мо­вар на стол. А ми­ло­го на кро­вать, Са­ма бу­ду це­ло­вать.

 

Кон­чи­лось шум­ны­ми ком­мен­та­ри­я­ми рас­ска­за Се­мё­на Сте­па­но­ви­ча.

Все кол­лек­тив­но об­ни­ма­ли хо­зя­и­на.

 

Что ж ты, ми­лый, ли­це­ме­ришь? Я люб­лю, а ты не ве­ришь.

 

Се­мён Сте­па­но­вич, до­воль­ный сво­ей ша­ло­с­тью, хи­хи­кал, лу­ка­во ба­ла­гу­рил:

– Вот по­че­му жен­щи­ны с ос­тер­ве­не­ни­ем чи­с­тят мор­ков­ку.

 

Ах, Се­мён, Се­мён, Где те­перь, где? Мо­ло­дой Се­мён Уто­нул в п…де!

По­шёл боль­шой, шум­ный раз­гул…

И мы у не­го…

Все­гда ве­се­ло оп­ро­ки­ды­ва­ли рюм­ки.

Пи­ли, го­во­ри­ли…».

 

На­род и власть лю­би­ли Гей­чен­ко в том чис­ле и за это. Во­все не слу­чай­но он пер­вый из му­зей­щи­ков по­лу­чил в 1983 го­ду зва­ние Ге­роя Со­ци­а­ли­с­ти­че­с­ко­го Тру­да. По­том, уже в 1989 го­ду, ему за кни­ги «У Лу­ко­мо­рья» и «За­вет вну­ку» при­су­ди­ли Гос­пре­мию Рос­сии име­ни Н.К. Круп­ской.

По­след­ние го­ды Гей­чен­ко жи­лось очень тя­же­ло. Он ещё пы­тал­ся шу­тить, де­мон­ст­ри­ро­вать си­лу ду­ха. Но здо­ро­вье уже бы­ло не то. Это вид­но по пись­мам Кур­ба­то­ва. В ок­тя­б­ре 1990 го­да Кур­ба­тов со­об­щал ро­ма­ни­с­ту Алек­сан­д­ру Бор­ща­гов­ско­му: «Я вот толь­ко в Ми­хай­лов­ском на­шёл крат­кий при­ют от об­ще­го по­мра­че­ния. По­си­де­ли мы с де­душ­кой Се­мё­ном Сте­па­но­ви­чем, по­вспо­ми­на­ли Цар­ское Се­ло и Пе­тер­гоф 1907–1910 го­дов, пе­ре­мы­ли ко­с­ти ста­ри­ку Лу­на­чар­ско­му и двор­цо­вым ла­ке­ям, по­се­то­ва­ли на дож­ди (они идут тут со­рок дней, и дом сто­ит уже не на Со­ро­ти, а на бе­ре­гу мо­ря, в ко­то­ром бла­го­по­луч­но уто­ну­ли и Ма­ле­нец, и Пе­т­ров­ское озе­ро, и из ко­то­ро­го чуть тор­чит мель­ни­ца – од­ни кры­лья над во­дой), и день был впер­вые спо­ко­ен. Сам де­душ­ка сла­бе­ет, всё ча­ще вы­па­да­ет из ума, но в ми­ну­ты про­свет­ле­ния по­сме­и­ва­ет­ся над сво­ей ста­ро­стью, над тем, что сон для не­го уже не­от­ли­чим от яви, над тем, что он мо­жет вдруг упасть на кух­не или на ули­це, «бряк­нув­шись баш­кой и си­де­нь­ем» («сии про­ис­ше­ст­вия слу­ча­ют­ся со мною за день не по од­но­му ра­зу»), над тем, что все вку­со­вые ощу­ще­ния ос­та­ви­ли его. Во­об­ще ве­дёт горь­кий иро­ни­че­с­кий ди­а­гно­с­ти­че­с­кий днев­ник, ве­дя се­бя со ста­ро­стью, как со злой ста­ру­хой из «Зо­ло­той рыб­ки». Лю­бовь Джа­ла­лов­на стра­да­ет от его шу­тов­ст­ва, ска­б­рез­но­с­ти, ди­ких пе­сен, его ноч­ных гор­ш­ков, но не мо­жет ос­та­вить его и на ми­ну­ту, хо­тя у са­мой об­на­ру­же­на опу­холь в лёг­ких и ей пред­ла­га­ют опе­ра­цию в Ле­нин­гра­де, а она от­ка­зы­ва­ет­ся («лад­но, ещё по­тя­ну сколь­ко мо­гу, а там по­ра и честь знать – семь­де­сят лет по­жи­ла и очень ус­та­ла»)».

Умер Гей­чен­ко в ночь на 2 ав­гу­с­та 1993 го­да в по­сёл­ке Пуш­кин­ские Го­ры. По­хо­ро­ни­ли его на го­ро­ди­ще Во­ро­нич. В 2001 го­ду ему по­смерт­но за раз­ви­тие луч­ших тра­ди­ций му­зей­но­го де­ла при­су­ди­ли Гос­пре­мию Рос­сии.

---

В материале использованы ри­сун­ки ху­дож­ни­ка Эн­ге­ля На­си­бу­ли­на

---

Вячеслав ОГРЫЗКО