ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ…

Твой дед – посадил моего деда,

мой отец – до смерти презирал

твоего отца.

И из этого нет выхода, эта

ненависть не имеет конца.

И пока мы с тобой не встанем здесь

на колени –

у Белого дома, у жёлтого,

у Лубянской тюрьмы –

нашей страной будет править

мумия-ленин,

в нашу повозку впрягаться – тень

Колымы.

И пока мы все не встанем здесь

на колени, –

все, как один, – и сажавшие,

и сидевшие,

и наверное – молча на всё

глядевшие…

(о, эти и теперь – пивко попивают,

посмеиваются, по сторонам

поглядывают,

по плечу похлопывают,

мол, всё бывает,

мол, история – баба ушлая,

всех оправдывает), –

пока не встанем – мы у Господа

в должниках будем,

непростившие и ненавидящие

друг друга,

ненавидимые и непрощённые,

местью полнящиеся и отмщённые…

Вот и твержу, как сомнамбула,

как заводная,

давайте мумию наконец похороним,

панихиду отслужим, слезу уроним –

двадцатый век оплачем,

не проклиная.

И тогда – я верю –

Господь нас всех услышит,

всеми чинами ангельскими

приветит,

и к тем приблизит,

кто на Бутовском полигоне

цветами дышит,

и к тем, кто над Воркутой

морозной – звездами светит.

И тех простит,

кто на Беломорканале,

на Соловках и под Магаданом,

как сваи, в землю нас забивали

и мучили словом, Богом данным.

Тогда, может, и нынешние ловцы

человеков

для сладкоголосых своих посланий

займут не хитрость у поздних

греков,

а милосердье у римлян ранних…

Давайте же вместе молиться будем

за ирода Сталина, за Хрущова,

за все гоненья, за грех Иудин

народа нашего – непрощённый,

чтобы в Прощёное воскресенье

всем целованием, всем прощением,

в пост уходя, ожидать Спасения,

родины-матушки воскресения…

Здравствуй, дятел! Ты, наверно,

спятил,

что уселся под моё  окно.

Даже дождь его законопатил,

даже днём здесь пусто и темно.

Я ведь тоже, долго веря в чудо

неподкупной совести людской,

в мир стучалась средь вранья и блуда

детскою неопытной рукой.

А теперь, почти уже над бездной,

где нельзя помочь и перемочь,

сердцем, словно манною небесной,

я кормлю отчаянье и ночь.

Нас и так было мало,

вхожих к Пушкину в дом,

а теперь кто попало –

на челне золотом.

Этот – с ярмарки едет,

и ему всё равно,

кто лукавит, кто бредит,

кто лакает вино.

Ну а тот, коснословый,

примелькавшись везде,

рыбку ловит и ловит

в этой мутной воде,

пишет пухлую книжку,

врёт про муки души…

Как мне жалко мальчишку

где-то в русской глуши!

Он над Тютчевым плачет!

Он не знает о том,

что бывало иначе

на челне золотом…

Ты говоришь: не плачь, ещё не время,

ещё не время, – говоришь, – не плачь…

Но жёлтый лист тебя целует

в темя,

целует, как Иуда, как палач.

Раскрыла осень подлые объятья,

и мы одни – среди летящих стрел.

…Я крашу рот и поправляю платье,

чтоб на меня и ты без слёз смотрел.

Мне привезли с Афона этот образ,

к мощам Марии приложив его…

Что жизни сор, что этих бредней

обрезь,

где зла неумолимо торжество?!

И я спешу, как в детстве, на поминки

чужих людей и плачу – за гроши,

я всем плачу – за эти фотоснимки,

за тёмный край засвеченной души.

В МОНТЕ-КАРЛО

Поставь на красное и чёрное,

шагни в беспамятство, на дно,

и жизнь покажется снотворная

всего лишь жалким казино.

Японец, проигравший вдребезги…

Крупье – невозмутим, как плут…

Кто нам загадывает ребусы?

Кто их разгадывает тут?

Мне стали противны читатели

наши,

глотатели хлёбова, тюри и каши…

А помнишь, какие же были пиры!

Ах, как мы любили Каренину Анну,

от первой любви умирая, нежданной,

в глубинах какой-нибудь русской

дыры!

Бег времени нас уносил, и рябина

была из окошка видна за версту…

Нам письма писали – Борис и Марина!

Опавшие листья ловя на лету,

нас Розанов мучил, как сумрачный

гений,

нам Лермонтов-мальчик являлся

во сне.

И не было больше в России явлений,

чем в русской словесности, кажется

мне.

Как мы узнавали друг друга по слову,

по верхней – в лиловых чернилах –

губе,

как в книжечку Блока стихи Гумилёва

мы прятали тайно от глаз КГБ…

И всё для того, чтобы – тюря

и каша?

И фэнтези морок? И триллеров

жуть?

И что нам теперь без словесности

нашей

Осталось от родины?

Разве – чуть-чуть…

СОЗОПОЛЬ

Вечер пахнет музыкой и морем –

и у смерти руки коротки

дотянуться в этот миг до горя,

до полубеспамятной тоски.

Понт Эвксинский зол и привередлив,

в темноте холодных чёрных вод

лишь маяк настойчив и приветлив –

и его увидит мореход.

Ночка в Крыму – ну хоть выколи

глаз! –

самостийности дочка.

Светится море, и в каждом из нас

пол-огонёчка.

Слышу, любимый, дыханье твоё

слухом и взглядом,

чую, что прошлое, как вороньё,

кружится рядом.

Грустно и кратко, как в хокку Басё,

в жизни, о Боже!

Сколько Господь ни ссудил нам, а всё

хочется больше.

Звёзды всё мельче, бледней, и уже –

мелкие точки.

Каждый в своей непонятной душе,

как в одиночке.

Сколько Твоих ни читаю псалмов,

сколько – заветов, –

нужно ответ находить мне самой

в бездне ответов.

Если вокруг – ну хоть выколи глаз –

тёмная ночка,

только и держит, что в каждом

из нас

пол-огонёчка.

ЗДЕСЬ

– Что ты делала здесь?

– Я училась терпению, брат!

С колокольни высокой

на красную стену плевала,

и плевок относило

слабеющим ветром назад…

– Ты хотела б сначала начать?

– Упаси меня, Боже, – сначала!

Я была среди тех,

кто копьём Его раны язвил,

подносил Ему уксус,

над крестною мукой смеялся…

– Это был твой успех!

– Но меня и тогда Он любил!

Это страшно, мой брат,

Знать, что ты в темноте состоялся.

– Ну а что же стена?

– За стеной, как и было, темно,

как всегда, за стеной –

говорят, балаболят, глаголют…

Ты и сам балаболь –

не сажают за это давно…

Только каждый второй

заливает свой страх алкоголем.

– Ну а бреши в стене?

– Ну а брешей в стене не видать.

Я ж тебе говорю,

что училась терпению тоже:

с колокольни высокой

на красную стену плевать,

в нелюбви выживать

и писать на скрижалях без дрожи.

– Переписывать поздно?

– Чернила засохли давно.

Все подтирки, помарки,

все белые пятна – наружу…

Только хлеб и вино,

только честные хлеб и вино

и спасают теперь

поблудившую по миру душу…