Архив : №41. 16.10.2009

НЕУДОБНЫЙ ПРИЛЕПИН

Ну вот, ска­жут, опять про не­го. Сколь­ко мож­но?!

Но что де­лать, ес­ли кри­ти­ки сво­и­ми ста­ть­я­ми об этом пи­са­те­ле вы­нуж­да­ют спо­рить с ни­ми. Удер­жать­ся не мо­гу.

Ос­тав­лю в сто­ро­не ис­ступ­лён­ное вни­ма­ние к За­ха­ру При­ле­пи­ну (глав­ным об­ра­зом, к его фи­гу­ре, а не к его тек­с­там) Ми­ха­и­ла Бой­ко – ду­маю, что в кон­це кон­цов Ми­ха­и­лу от­ве­тит кто-ни­будь на стра­ни­цах род­но­го ему «НГ-Ex libris», – а ос­та­нов­люсь на опуб­ли­ко­ван­ной в на­шей га­зе­те ста­тье Ни­ко­лая Кри­жа­нов­ско­го «Та­кие «па­цан­ские» рас­ска­зы» (но­мер от 25 сен­тя­б­ря 2009) и на ди­а­ло­ге двух кри­ти­ков Сер­гея Бе­ля­ко­ва и Ан­д­рея Ру­да­лё­ва «Фе­но­ме­но­ло­гия При­ле­пи­на» («Ли­те­ра­тур­ная Рос­сия», 2009, № 23).

Ни­ко­лай Кри­жа­нов­ский раз­би­ра­ет кни­гу рас­ска­зов При­ле­пи­на «Бо­тин­ки, пол­ные го­ря­чей вод­кой. Па­цан­ские рас­ска­зы» и при­хо­дит к вы­во­ду: «Су­дя по сбор­ни­ку, При­ле­пин-пи­са­тель те­ря­ет рус­ское, ко­рен­ное, зна­ко­мое и близ­кое ему с дет­ст­ва. Тра­ди­ци­он­ное, под­соз­на­тель­но-хри­с­ти­ан­ское, за­ло­жен­ное ро­ди­те­ля­ми и ро­ди­те­ля­ми ро­ди­те­лей, сти­ра­ет­ся в его твор­че­ст­ве. Пи­са­тель ухо­дит от пра­во­слав­но­го иде­а­ла, от рус­ско­го и от Рос­сии. Ухо­дит всё даль­ше». А Сер­гей Бе­ля­ков, про­чи­тав ту же кни­гу, за­ме­ча­ет, что При­ле­пин «как пи­са­тель пе­ре­стал раз­ви­вать­ся. Срав­ни пер­вую гла­ву «Па­то­ло­гий» с рас­ска­за­ми из его по­след­не­го сбор­ни­ка. Это ни в ко­ем слу­чае не ре­г­ресс, но стаг­на­ция».

На­пом­ню, что ро­ман «Па­то­ло­гии» был на­пе­ча­тан мень­ше ше­с­ти лет на­зад. Меж­ду ним и «Бо­тин­ка­ми...» бы­ли ещё две кни­ги – ро­ман «Сань­кя» и «ро­ман в рас­ска­зах» (на са­мом де­ле сбор­ник рас­ска­зов и сти­хо­тво­ре­ний) «Грех». Все че­ты­ре кни­ги на­пи­са­ны од­ним ав­то­ром, но со­вер­шен­но по-раз­но­му; по-раз­но­му по­ка­зан в них се­го­дняш­ний мо­ло­дой че­ло­век, по-раз­но­му пе­ре­да­но и вос­при­я­тие им сво­ей ро­ди­ны, зем­ли, сво­ей соб­ст­вен­ной жиз­ни... О стаг­на­ции мож­но бы­ло бы го­во­рить, ес­ли бы При­ле­пин вы­пу­с­кал ва­ри­а­ции тех же «Па­то­ло­гий», но срав­ни­вать этот ро­ман со сбор­ни­ком «Грех», или «Сань­кой», или «Бо­тин­ка­ми...» бес­смыс­лен­но. Все они раз­ные.

Ан­д­рей Ру­да­лёв пред­ла­га­ет рас­сма­т­ри­вать «Па­цан­ские рас­ска­зы» «в ка­че­ст­ве про­ме­жу­точ­но­го эта­па» и к до­сто­ин­ст­вам их от­но­сит то, что они «со­зда­ны на од­ном по­ры­ве, и эта энер­гия, эта эмо­ция от­лич­но за­фик­си­ро­ва­ны в кни­ге».

 

На мой взгляд, «Бо­тин­ки...» ку­да бо­лее цель­ная кни­га, чем «ро­ман в рас­ска­зах» «Грех». И, ви­ди­мо, эта цель­ность на­пу­га­ла Ни­ко­лая Кри­жа­нов­ско­го и за­ста­ви­ла уда­рить в на­бат – на­пи­сать боль­шую го­ря­чую ре­цен­зию, глав­ной те­мой ко­то­рой ста­ла по­те­ря При­ле­пи­ным рус­ско­го, ко­рен­но­го, зна­ко­мо­го и близ­ко­го ему с дет­ст­ва.

 

Ос­па­ри­вая эту мысль, хо­чет­ся, во-пер­вых, от­ме­тить, что вре­мя дей­ст­вия в боль­шей ча­с­ти рас­ска­зов сбор­ни­ка – 90-е. Вре­мя слож­ное, страш­ное, пе­ре­лом­ное, яр­кое и жут­кое. Оно по­ро­ди­ло и слож­ные фи­гу­ры, ко­то­рые по­ка­зы­ва­ет нам При­ле­пин в «Бо­тин­ках...»: на­сто­я­ще­го ге­роя то­го вре­ме­ни Слав­чу­ка и так и не дож­дав­шу­ю­ся сво­е­го прин­ца Ли­лю («Слав­чук»), од­но­вре­мен­но кро­во­жад­но­го и бла­го­род­но­го При­ма­та («Убий­ца и его ма­лень­кий друг»), бра­ти­ка и Руб­чи­ка, эта­ких Би­ма и Бо­ма, ша­га­ю­щих по про­во­ло­ке без стра­хов­ки («Па­цан­ский рас­сказ», «Бляд­ский рас­сказ», «Со­ба­ча­ти­на»), сде­лав­ше­го всё, что­бы о нём за­бы­ли, рок-ге­роя 80-х Ми­ха­и­ла («Ге­рой рок-н-рол­ла»), не­пу­тё­вых се­с­тёр рас­сказ­чи­ка («Ба­буш­ка, осы, ар­буз»). «Все умер­ли, – под­во­дит итог рас­сказ­чик в пред­по­след­ней ве­щи сбор­ни­ка. – Кто не умер, то­го уби­ли. Ко­го не уби­ли, тот до­бил се­бя сам». И да­же один из не­мно­гих фи­зи­че­с­ки су­ще­ст­ву­ю­щих, ге­рой рок-н-рол­ла Ми­ха­ил, ожи­ва­ет лишь из­ред­ка, на час, а по­том при­зна­ёт­ся: «Я ус­тал, ре­бят».

Сам рас­сказ­чик – сквоз­ной ге­рой «Бо­ти­нок...» – в этих рас­ска­зах о 90-х са­мый млад­ший, он боль­ше на­блю­да­тель, а не дей­ст­ву­ю­щее ли­цо. Он дей­ст­ву­ет поз­же, в 00-е. И эти ну­ле­вые пы­та­ют­ся его пой­мать, за­ду­шить.

Про­чи­тав впер­вые рас­сказ «Жил­ка», не­сколь­ко лет на­зад на­пе­ча­тан­ный в жур­на­ле «Наш со­вре­мен­ник», я не по­нял, в чём там соб­ст­вен­но суть. Пе­ре­чи­тав, ка­жет­ся, ра­зо­брал­ся; по­мог от­зыв Гюн­те­ра Грас­са, по­ме­щён­ный на об­лож­ке кни­ги: «Рас­сказ «Жил­ка» За­ха­ра При­ле­пи­на – это очень по­этич­ный текст. Ге­рой рас­ска­за изо­ли­ро­ван от ми­ра («чу­жой как ме­те­о­рит»), и эта дис­тан­ция с ми­ром – са­мое силь­ное, что есть в рас­ска­зе».

Ге­рой «Жил­ки», по­ссо­рив­шись с же­ной (она на­зы­ва­ет его же­с­то­ким, без­жа­ло­ст­ным, чёр­ст­вым, ле­дя­ным), вы­бе­га­ет из квар­ти­ры, а по­том зво­нит ей, мо­жет быть, что­бы по­ми­рить­ся, но слы­шит в от­вет, что в квар­ти­ру ло­мят­ся «в штат­ском и в фор­ме». Ав­тор не опи­сы­ва­ет, чем за­ни­ма­ет­ся его ге­рой, лишь обо­зна­ча­ет ус­та­ми ге­роя: «Я за­ни­ма­юсь ре­во­лю­ци­ей». Глав­ное в рас­ска­зе про­ис­хо­дит тог­да, ког­да ге­рой ка­та­ет­ся по кру­гу на трол­лей­бу­се, вы­би­рая, что ему де­лать даль­ше. Он по­ни­ма­ет, что «в штат­ском и в фор­ме» – это не шут­ки, да и мы зна­ем, что слу­ча­ет­ся с не­ко­то­ры­ми за­ни­ма­ю­щи­ми­ся ре­во­лю­ци­ей... В трол­лей­бу­се он уже не сов­сем на этом све­те, не в этом ми­ре; он смо­т­рит на про­ис­хо­дя­щее за ок­ном слов­но из дру­го­го из­ме­ре­ния, про­кру­чи­ва­ет в го­ло­ве свою жизнь. Да, прав Грасс, са­мое силь­ное в рас­ска­зе – «дис­тан­ция с ми­ром».

Ни­ко­лай Кри­жа­нов­ский уви­дел в «Жил­ке» сле­ду­ю­щее: «...Глав­ный ге­рой – без­дет­ный ро­ди­тель. Он зна­ет, «что та­кое ла­донь сы­на и ды­ха­ние до­че­ри», но вспо­ми­на­ет о де­тях лишь еди­нож­ды. За­то ве­се­ло ма­те­рит­ся, ру­га­ет­ся с же­ной, хо­ро­шо и ча­с­то вы­пи­ва­ет. Он яр­кий ли­дер: во­дит за со­бой «стра­ст­ные, бес­ст­раш­ные ко­лон­ны па­цан­вы». И ещё он за­ме­ча­тель­но за­сма­т­ри­ва­ет­ся на де­ву­шек».

Ну, за­сма­т­ри­вать­ся на де­ву­шек бу­дет да­же уми­ра­ю­щий муж­чи­на, та­ко­ва, к со­жа­ле­нию или к сча­с­тью, муж­ская при­ро­да. А вот о де­тях ге­рой вспо­ми­на­ет ску­по, по-мо­е­му, по­то­му, что о них че­ло­ве­ку, на­хо­дя­ще­му­ся уже не сов­сем здесь, вспо­ми­нать слиш­ком боль­но; он вспо­ми­на­ет о Ха­ма­се, по­хо­же, на­сто­я­щем сво­ём дру­ге, ко­то­рых, как ка­жет­ся, по­ка дру­жишь, за всю жизнь не мо­жет быть боль­ше од­но­го; вспо­ми­на­ет о же­не, с ко­то­рой ког­да-то: «Мы ле­жа­ли ли­цом к ли­цу, пе­ре­пле­тён­ные ру­ка­ми и но­га­ми, ще­ка ко лбу, жи­вот к жи­во­ту, ло­дыж­ка за ля­жеч­ку, ру­ка на за­тыл­ке, дру­гая на по­звон­ке, серд­це в серд­це. Мы так спа­ли всю ночь, из но­чи в ночь, ме­сяц за ме­ся­цем. Ес­ли б нас ре­ши­ли ра­зо­рвать, по­том бы не со­бра­ли еди­но­го че­ло­ве­ка.

Спу­с­тя го­ды, быть мо­жет, не­сколь­ко лет, ус­тав­шие, из­му­чен­ные жиз­нью и су­е­той, мы ста­ли от­да­лять­ся. Нам ста­но­ви­лось тес­но, душ­но, дур­но. Толь­ко при­ка­са­лись ру­ка­ми, ло­дыж­ка­ми, ино­гда об­ни­ма­лись – вер­нее, я об­ни­мал её, – но она от­ст­ра­ня­лась во сне, ус­тав­шая, поч­ти не­жи­вая. Я по­мню это ноч­ное чув­ст­во: ког­да се­бя не­по­мня­щий че­ло­век чуж­да­ет­ся те­бя, ос­тав­ляя толь­ко ощу­ще­ние от­ст­ра­нён­но­го теп­ла...».

При­хо­дит на па­мять дав­ниш­ний уже при­ле­пин­ский рас­сказ «Ни­че­го не бу­дет», где опи­сы­ва­лось без­гра­нич­ное и бес­ко­неч­ное се­мей­ное сча­с­тье, раз­ру­шить ко­то­рое мо­жет лишь фи­зи­че­с­кая смерть. На­при­мер, ги­бель ге­роя в ав­то­мо­биль­ной ка­та­ст­ро­фе. Но вот ока­за­лось, что раз­ру­шить сча­с­тье спо­соб­на «жизнь и су­е­та». А это ку­да тра­гич­нее, по-мо­е­му, вы­ле­тев­шей на пе­ре­крё­с­ток фу­ры.

Страш­но прий­ти к осо­зна­нию: «По­том, мно­го лет спу­с­тя к сло­вам «я люб­лю те­бя» все­гда на­чи­на­ет кре­пить­ся под­лое «но». Я люб­лю те­бя, но. И я те­бя люб­лю. Но... <...> Но ты слиш­ком ча­с­то оби­жал ме­ня. Но ты слиш­ком мно­го ос­кор­б­ля­ла ме­ня».

Но – сча­с­тье-то у ге­роя «Жил­ки» бы­ло, и он, го­то­вясь пой­ти к тем, что «в штат­ском и в фор­ме», го­во­рит се­бе: «Мне не­че­го те­рять, у ме­ня всё бы­ло, и ни­кто это­го не от­бе­рёт», и да­же бла­го­да­рит Гос­по­да.

В фи­на­ле судь­ба сме­ёт­ся над ге­ро­ем: «в штат­ском и в фор­ме» ухо­дят, у подъ­ез­да ему встре­ча­ет­ся от­пу­щен­ный фэ­э­с­бэш­ни­ка­ми Ха­мас, а ве­че­ром ге­рой опять ру­га­ет­ся с же­ной. «Жизнь и су­е­та» про­дол­жа­ют­ся. И как не на­ст­ра­и­вай се­бя на неж­ность, все­про­ще­ние, чем за­ни­ма­ет­ся ге­рой по­след­не­го в кни­ге рас­ска­за «Доч­ка», это не по­мо­жет. Или по­мо­жет на час-дру­гой из со­тен и ты­сяч, со­став­ля­ю­щих жизнь...

Ни­ко­лаю Кри­жа­нов­ско­му не нра­вит­ся сло­во «па­ца­ны». Он ци­ти­ру­ет линг­ви­с­тов, ко­то­рые объ­яс­ня­ют, что «па­цан­ская куль­ту­ра об­ла­да­ет ря­дом осо­бен­но­с­тей, ко­то­рые от­чёт­ли­во про­ти­во­по­с­тав­ля­ют её куль­ту­ре но­си­те­лей рус­ско­го ли­те­ра­тур­но­го язы­ка». Но что ж де­лать, что в на­ро­де за та­ко­го ро­да мо­ло­ды­ми людь­ми за­кре­пи­лось имен­но это сло­во. Суть их не ме­ня­ет­ся. В рус­ских сказ­ках, на­при­мер, дей­ст­ву­ют до­б­ры мо­лод­цы – они бы­с­т­ро жи­вут, ищут по­дви­гов и глу­по скла­ды­ва­ют го­ло­вуш­ки...

«В на­шей стра­не в по­след­ние пять-семь лет за­ме­тен де­фи­цит му­же­ст­вен­но­с­ти. Это про­сто в гла­за бро­са­ет­ся, – кон­ста­ти­ру­ет Сер­гей Бе­ля­ков, вы­дви­гая свою вер­сию по­пу­ляр­но­с­ти При­ле­пи­на. – Бри­то­го­ло­вые брат­ки пе­ре­ст­ре­ля­ли друг дру­га в де­вя­но­с­тые, ос­во­бо­див зем­лю для по­ко­ле­ния бес­по­ло­го офис­но­го планк­то­на».

В кни­ге «Бо­тин­ки, пол­ные го­ря­чей вод­кой» При­ле­пин и пы­та­ет­ся по­ка­зать тра­ге­дию ес­ли и не брат­ков (брат­ки на то и брат­ки, что у них си­с­те­ма), то па­ца­нов, ко­то­рых вы­ка­ши­ва­ет жизнь. И, в сущ­но­с­ти, не­важ­но, ка­кое на дво­ре де­ся­ти­ле­тие – и се­го­дня пре­до­ста­точ­но па­ца­нов гиб­нет или ли­хо и не­о­со­знан­но, иг­рая в при­клю­че­ния, ищет ги­бе­ли, по­доб­но ге­ро­ям раз­ве­сё­ло­го и в то же вре­мя жут­ко­го «Па­цан­ско­го рас­ска­за».

«Рос­сия, – пи­шет Ни­ко­лай Кри­жа­нов­ский, – из ко­то­рой, как мы по­мним, при­шёл При­ле­пин, в «па­цан­ских рас­ска­зах» – это обез­ве­рив­ша­я­ся стра­на, с на­прочь за­бы­тым про­шлым, с па­цан­ским, по­лу­уго­лов­ным, по­хот­ли­во-пья­ным на­сто­я­щим и опо­ш­лен­ным бу­ду­щим». Он при­зы­ва­ет ав­то­ра этих рас­ска­зов и нас, чи­та­те­лей, об­ра­тить­ся к клас­си­ке, ци­ти­руя «зна­ко­мо­го свя­щен­ни­ка»: «Рус­скую клас­си­ку на­до знать, по­то­му что она хра­нит под­лин­ные иде­а­лы рус­ско­го на­ро­да. При­дёт вре­мя вос­ста­но­вить их» и кри­ти­ка Юрия Се­лез­нё­ва: «...На­род был не толь­ко мол­ча­ли­вым вдох­но­ви­те­лем рус­ско­го ис­кус­ст­ва, он был ис­тин­ным ге­ро­ем ли­те­ра­ту­ры, её нрав­ст­вен­ным цен­т­ром».

Да, эти ци­та­ты спра­вед­ли­вы, но ес­ли рас­сма­т­ри­вать рус­скую клас­си­ку та­ким же стро­гим взгля­дом, ка­ким рас­сма­т­ри­ва­ет кни­гу За­ха­ра При­ле­пи­на Кри­жа­нов­ский, то мож­но прий­ти в от­ча­я­ние и за­явить, что клас­си­ки «те­ря­ли рус­ское». Они на­пи­са­ли про рус­ский на­род (то про ка­кую-то его часть, а то и про весь це­ли­ком), про Рос­сию то­же не­ма­ло страш­но­го, обид­но­го. И Пуш­кин, и Лер­мон­тов, и Го­голь, Тур­ге­нев, До­сто­ев­ский, Не­кра­сов, Тол­стой, Пи­сем­ский, осо­бен­но лю­би­мый поч­вен­ни­ка­ми Ле­с­ков, Че­хов... В став­ших клас­си­кой по­ве­с­тях Рас­пу­ти­на 60 – 70-х го­дов то­же глав­ный мо­тив – рас­пад, ги­бель, по­те­ря глав­но­го, а свет­лое, на­дёж­ное тле­ет лишь в вос­по­ми­на­ни­ях, ко­то­рым нель­зя пол­но­стью до­ве­рять, так как вос­по­ми­на­ния не мо­гут быть аб­со­лют­но до­сто­вер­ны. Не слу­чай­но, на­вер­ное, са­мый чи­с­тый рас­пу­тин­ский об­раз – На­стё­на из «Жи­ви и по­мни» – это ав­тор­ское вос­по­ми­на­ние; пред­ста­вить её не в 1944, а, ска­жем, в 1974 го­ду не­воз­мож­но...

 

Де­лать вы­вод, что При­ле­пин «ухо­дит от пра­во­слав­но­го иде­а­ла, от рус­ско­го и от Рос­сии» на том ос­но­ва­нии, что ге­рои сбор­ни­ка «Бо­тин­ки...» – па­ца­ны (как ни кру­ти, часть рус­ско­го на­ро­да), что «вме­с­то Ро­ди­ны в рас­ска­зах «на­ша за­мо­ро­чен­ная дер­жа­ва», что «пра­во­сла­вие ста­но­вит­ся при­бе­жи­щем не­удач­ни­ков», так же при­ми­тив­но и да­же не­ле­по, как объ­яв­лять До­сто­ев­ско­го по­сле «За­пи­сок из мёрт­во­го до­ма» кле­вет­ни­ком на рус­ский на­род, Лер­мон­то­ва по­сле стро­ки «про­щай, не­мы­тая Рос­сия» – вра­гом Рос­сии, а Есе­ни­на за риф­мы на сте­не Стра­ст­но­го мо­на­с­ты­ря – вра­гом хри­с­ти­ан­ст­ва.

 

«Са­мый от­врат­ный рас­сказ, – пи­шет Ни­ко­лай Кри­жа­нов­ский, – «Смерт­ная де­рев­ня» – на­пи­сан в луч­ших тра­ди­ци­ях за­пад­но­е­в­ро­пей­ских пред­став­ле­ний о рус­ском на­ро­де – кро­во­жад­ном, мерз­ком чу­ди­ще, стра­не лю­до­е­дов, ба­рыг и су­мас­шед­ших уро­дов».

На мой взгляд, этот рас­сказ про­сто са­мый сла­бый в сбор­ни­ке (язык слов­но из «страш­ных» рас­ска­зов Ку­при­на), но ни­че­го от­врат­но­го я в нём не уви­дел. В Рос­сии есть де­рев­ни убийц, это ни для ко­го не се­к­рет, но, что страш­нее, во мно­гих обыч­ных (ес­ли их мож­но так оха­рак­те­ри­зо­вать) де­рев­нях жи­вут се­мьи убийц, и во­круг все зна­ют, что они убий­цы, но от­но­сят­ся к это­му как к при­род­но­му яв­ле­нию, един­ст­вен­ное, что пред­при­ни­ма­ют – ста­ра­ют­ся не да­вать по­во­да се­бя убить...

И ещё – а что та­кое «за­пад­но­е­в­ро­пей­ское пред­став­ле­ние о рус­ском на­ро­де»? В та­ком слу­чае, ка­ким долж­но быть вос­точ­но­е­в­ро­пей­ское или юж­но­а­ме­ри­кан­ское пред­став­ле­ние о фран­цуз­ском на­ро­де, ес­ли мне­ние оп­ре­де­ля­ет­ся ли­те­ра­ту­рой? Кто там у фран­цу­зов? – Гю­го, Баль­зак, Зо­ля, Гю­и­с­манс, Се­лин, Сартр, Ка­мю, Уэль­бек. Сплош­ные кле­вет­ни­ки! А ан­г­ли­ча­не что про свой на­род по­на­со­чи­ня­ли и про­дол­жа­ют со­чи­нять!..

В по­след­нее вре­мя За­ха­ра При­ле­пи­на ста­ло мод­но об­ви­нять в двух ве­щах. Во-пер­вых, в са­мо­лю­бо­ва­нии, ма­нер­но­с­ти, нар­цис­сиз­ме, во-вто­рых – в не­бреж­но­с­ти сти­ля, «про­счё­тах и оп­лош­но­с­тях».

Что ка­са­ет­ся ма­нер­но­с­ти и т.п. «Раз­би­рать «Бо­тин­ки, пол­ные го­ря­чей вод­кой» не хо­чет­ся, – за­яв­ля­ет Сер­гей Бе­ля­ков в ди­а­ло­ге с Ан­д­ре­ем Ру­да­лё­вым. – <...> чем, ска­жи­те на ми­лость, мо­жет при­влечь этот пре­тен­ци­оз­ный опус? Рас­сказ о том, как трое при­яте­лей упи­ва­ют­ся соб­ст­вен­ным та­лан­том, ус­пе­хом? «Влюб­ле­ны в се­бя и поль­зу­ют­ся вза­им­но­с­тью». Что он хо­тел ска­зать чи­та­те­лю? «По­смо­т­ри­те, ка­кой я за­ме­ча­тель­ный, ка­кой та­лант­ли­вый, ка­кой ум­ный, ка­кой кра­си­вый»?».

 

Лич­но я не мо­гу точ­но объ­яс­нить, о чём этот рас­сказ, но мне он по­ка­зал­ся очень силь­ным. Впро­чем, боль­шин­ст­во тек­с­тов При­ле­пи­на при их внеш­ней про­сто­те на са­мом де­ле не так про­сты и од­но­мер­ны. В этом пла­не я со­гла­сен с на­блю­де­ни­ем Ан­д­рея Ру­да­лё­ва: «...По­зи­ции пло­дят­ся ди­а­ме­т­раль­но про­ти­во­по­лож­ные: люб­лю/не люб­лю, нра­вит­ся/не нра­вит­ся. Хо­тя по-на­сто­я­ще­му се­рь­ёз­ных ар­гу­мен­тов ни с од­ной сто­ро­ны вы­ска­за­но не бы­ло. <...> Рас­сказ «Бо­тин­ки, пол­ные го­ря­чей вод­кой» <...> име­ну­ет­ся то са­мым сла­бым в кни­ге, то, бе­зус­лов­но, цен­т­раль­ным. По­че­му? Да так на ду­шу лег­ло, за­це­пи­ло».

 

Рас­сказ этот, по-мо­е­му, о друж­бе, ко­то­рая, во­пре­ки же­ла­нию глав­но­го ге­роя, не мо­жет быть бе­зоб­лач­ной. По все­му рас­ска­зу тём­ной те­нью про­пол­за­ет ог­ром­ное, прав­да, не обо­зна­чен­ное «НО», то же са­мое «НО», что от­рав­ля­ет лю­бовь ге­роя «Жил­ки» и его же­ны (и мил­ли­о­нов дру­гих пар, «из­му­чен­ных жиз­нью и су­е­той»). «Бы­ло у ме­ня два дру­га, бе­ло­го­ло­вый и чер­но­го­ло­вый». Так на­чи­на­ет­ся рас­сказ. А даль­ше – цепь за­ло­жен­ных в под­тек­с­те «НО». И эти «НО» в кон­це кон­цов ли­ша­ют ге­роя обо­их дру­зей, а он со­вер­ша­ет глу­пый, не свой­ст­вен­ный во­об­ще-то ге­ро­ям При­ле­пи­на по­сту­пок: про­сит офи­ци­ант­ку при­не­с­ти ему го­ря­чей вод­ки и по­ли­ва­ет ею жму­щие бо­тин­ки. Его бо­си­ком вы­став­ля­ют из ка­фе... Впро­чем, это моя трак­тов­ка и, как, пе­ре­чи­тав этот аб­зац, ви­жу, до­воль­но при­ми­тив­ная – в на­сто­я­щей про­зе все­гда мно­же­ст­во не­объ­яс­ни­мых ню­ан­сов, по­лу­то­нов.

Да, ге­рои При­ле­пи­на не ти­хие, при­би­тые че­ло­веч­ки. Они, как пра­ви­ло, при день­гах, они лю­бят жизнь и се­бя в этой жиз­ни. Они бы­ва­ют млад­ши­ми, но не ма­лень­ки­ми. Поч­ти все­гда по­ве­ст­во­ва­ние у При­ле­пи­на ве­дёт­ся от пер­во­го ли­ца, и это, на­вер­ное, про­во­ци­ру­ет кри­ти­ков ви­деть в ге­ро­ях ав­то­ра. Об ав­то­ре су­дить не мо­гу, но оде­ва­ет­ся вро­де не­пло­хо, улы­ба­ет­ся ча­с­то, в уг­лы за­трав­лен­но не за­би­ва­ет­ся, от вод­ки не бе­жит, этим и схож со сво­и­ми ге­ро­я­ми. А о ге­ро­ях я знаю боль­ше. И ви­жу, что они не та­кие уж креп­кие, са­мо­влюб­лён­ные, ма­нер­ные, нар­цис­си­че­с­кие, как ут­верж­да­ют не­ко­то­рые кри­ти­ки.

Вот, к при­ме­ру, ге­рой-по­ве­ст­во­ва­тель в рас­ска­зе «Ге­рой рок-н-рол­ла», ко­то­ро­го в чис­ле боль­шин­ст­ва ге­ро­ев дру­гих рас­ска­зов сбор­ни­ка Ни­ко­лай Кри­жа­нов­ский оха­рак­те­ри­зо­вал сле­ду­ю­щим об­ра­зом: «Он – ди­тя пе­ре­ст­рой­ки, су­ще­ст­во с ми­ни­маль­ным ду­хов­ным ба­га­жом, жи­ву­щее ин­стинк­та­ми, дерз­кое, со сво­им по­ни­ма­ни­ем му­же­ст­ва, со­вер­шен­но ут­ра­тив­шее на­ци­о­наль­ную иден­тич­ность, ви­дя­щее в жен­щи­не сред­ст­во для удов­ле­тво­ре­ния по­хо­ти и не уме­ю­щее го­во­рить без ма­тов». М-да, чу­до­ви­ще ка­кое-то...

Ге­рой рас­ска­за дей­ст­ви­тель­но не ци­ти­ру­ет на­и­зусть Пуш­ки­на (или ещё ко­го-ни­будь бо­лее на­ци­о­наль­но­го), не вскри­ки­ва­ет «ка­кой вос­торг, я рус­ский!», во­об­ще жи­вёт не­пра­виль­но – се­мья не до­ма, сам каж­дый день пьёт ал­ко­голь, бол­та­ет­ся по ка­феш­кам. Во­об­ще на пер­вых стра­ни­цах он пу­с­то­ва­тый, яв­но ка­тя­щий­ся – но ве­се­ло, бо­д­ро – в про­пасть че­ло­век. Впро­чем, со­бой и жиз­нью, су­дя по все­му, до­во­лен.

И вот, ви­ди­мо, по­то­му что ему не­че­го де­лать, зна­ко­мый про­сит ге­роя встре­тить рок-му­зы­кан­та Ми­ха­и­ла, при­ехав­ше­го в их го­род дать кон­церт. Му­зы­кант со­вер­шен­но за­быт, хо­тя в юно­с­ти на ге­роя его пес­ни про­из­ве­ли ог­ром­ное впе­чат­ле­ние. «...В го­ло­се воз­мож­но бы­ло раз­ли­чить же­лез­ный гул не­су­ще­го­ся на те­бя по­ез­да ме­т­ро; при­чём го­лос зву­чал на­столь­ко мрач­но, что ка­за­лось: по­езд идёт в пол­ной тем­но­те и све­та боль­ше не бу­дет». Но юность про­шла, по­езд не на­стиг, пе­вец за­был­ся.

«У ме­ня от­лич­ные от­но­ше­ния с мо­ей юно­с­тью, – за­яв­ля­ет ге­рой рас­ска­за, – мы не по­мним друг дру­га и не вспо­ми­на­ем ни­ког­да; то же са­мое слу­чи­лось бы и с ге­ро­я­ми рок-н-рол­ла, ес­ли б один из них не вер­нул­ся ко мне, об­рет­ший на­ко­нец плоть...».

Ге­рой ве­зёт его к се­бе в пу­с­ту­ю­щую квар­ти­ру, пред­ла­га­ет вы­пить (му­зы­кант от­ка­зы­ва­ет­ся), вся­че­с­ки ак­тив­ни­ча­ет. А Ми­ха­ил тих и скро­мен, или, точ­нее – ка­кой-то не сов­сем жи­вой; ге­рой рас­ска­за бли­зок к ра­зо­ча­ро­ва­нию – пред­став­лял его сов­сем дру­гим. Ве­чер­ний кон­церт (опи­сан­ный, кста­ти, При­ле­пи­ным по­тря­са­ю­ще) слов­но бы воз­вра­ща­ет ге­роя рас­ска­за в его юность – Ми­ха­ил, по­ка он у ми­к­ро­фо­на, сно­ва ста­но­вит­ся ге­ро­ем рок-н-рол­ла, а по­том воз­вра­ща­ет­ся в ны­неш­нее по­лу­жи­вое со­сто­я­ние.

Ав­тор не на­зы­ва­ет нам фа­ми­лию му­зы­кан­та, но по не­ко­то­рым при­ме­там зна­ю­щие (вер­нее – по­мня­щие) пой­мут, кто это. Этот му­зы­кант в кон­це 80-х был хоть и не ши­ро­ко, но страш­но из­ве­с­тен, на мой взгляд, он са­мый ум­ный по­эт со­вет­ско­го ро­ка. И в то вре­мя, ког­да рок-му­зы­ка ста­ла по­пу­ляр­ной и мод­ной, ста­ла вы­год­ным за­ня­ти­ем, он ис­чез из по­ля зре­ния, и ис­чез так на­дёж­но, что че­рез де­ся­ток лет воз­ни­ка­ли со­мне­ния, а был ли он во­об­ще, су­ще­ст­во­ва­ла ли та­кая груп­па... Лишь не­дав­но, ког­да в воз­ду­хе за­пах­ло пе­ре­ме­на­ми (как ока­за­лось, крат­ко­вре­мен­но), он сно­ва по­явил­ся в по­ле зре­ния, дал не­сколь­ко кон­цер­тов, да­же мельк­нул на те­ле­эк­ра­нах...

На про­тя­же­нии поч­ти все­го рас­ска­за ка­жет­ся, что это пло­с­ко­ва­тый от­чёт о ви­зи­те рок-му­зы­кан­та в про­вин­ци­аль­ный го­род. Лишь по­след­ние стра­ни­цы пре­вра­ща­ют текст в на­сто­я­щее про­из­ве­де­ние ли­те­ра­ту­ры. Мы вдруг уз­на­ём, что ге­рой рас­ска­за – че­ло­век из­ве­ст­ный, не чужд сла­вы. Вот он едет в тот го­род, где жи­вёт Ми­ха­ил, и раз­мы­ш­ля­ет: «Всё, что же­ла­лось мне са­мо­му, я не­из­мен­но по­лу­чал с лёг­ко­с­тью, слов­но за так. Вряд ли те­перь я пу­гал­ся по­те­рять ух­ва­чен­ное за хвост, од­на­ко все­рьёз раз­мы­ш­лял, как се­бя на­до по­ве­с­ти, чтоб, по­доб­но звез­де рок-н-рол­ла, те­бя обо­бра­ли и ос­та­ви­ли чуть ли не на­еди­не со сво­и­ми же­ла­ни­я­ми. Мне ста­ло ка­зать­ся, что не столь­ко дар оп­ре­де­ля­ет ус­пех и на­де­ля­ет тре­пет­ным воз­буж­де­ни­ем всех лю­бу­ю­щих­ся то­бой, а по­сле­до­ва­тель­ность тво­их са­мых обыч­ных че­ло­ве­че­с­ких ре­ше­ний и ре­ак­ций. Толь­ко ка­ких, ког­да...».

И да­лее рас­сказ­чик пы­та­ет­ся раз­га­дать, что же это за че­ло­век: с од­ной сто­ро­ны, ге­рой рок-н-рол­ла, а с дру­гой, ти­хий и не сов­сем жи­вой субъ­ект; он за­сы­па­ет Ми­ха­и­ла во­про­са­ми, спра­ши­ва­ет о де­тях. «Бог ми­ло­вал...» – сле­ду­ет от­вет. В кон­це кон­цов «ни в чём не уве­рен­ный» ге­рой рас­ста­ёт­ся с му­зы­кан­том, взяв­шись по­мо­гать слу­чай­но­му маль­чи­ку со­би­рать рас­сы­пав­ший­ся ис­кус­ст­вен­ный снег.

Я ду­маю, про­бле­ма, мер­ца­ю­щая в рас­ска­зе (в лоб ка­кие-ли­бо про­бле­мы в этом сбор­ни­ке При­ле­пин во­об­ще не под­ни­ма­ет, и в этом яв­ный рост его как пи­са­те­ля), очень важ­на. Дей­ст­ви­тель­но, не­воз­мож­но по­нять, по­че­му че­ло­век, вку­сив­ший сла­вы, быв­ший звез­дой, вдруг по соб­ст­вен­но­му же­ла­нию ста­но­вит­ся тем, ко­го не уз­на­ют и поч­ти не по­мнят? Он мо­жет, ес­ли воз­ник­нет лич­но у не­го по­треб­ность, вер­нуть­ся и сно­ва стать звез­дой, а по­том сно­ва ис­чез­нуть. Вот, на­при­мер, ге­рой рас­ска­за убе­ждён, что не по­те­ря­ет «ух­ва­чен­ное за хвост», и по­лу­жизнь Ми­ха­и­ла его ис­крен­не изум­ля­ет. «Где же ты свер­нул не ту­да? – раз­мы­ш­лял я, с неж­но­с­тью гля­дя в ли­цо звез­ды рок-н-рол­ла. – В ка­кой ту­пик ты за­шёл? Или это я в ту­пи­ке, а ты во­все нет?»

Я, про­чи­тав этот рас­сказ, то­же за­дал се­бе во­про­сы: «А от­пу­щу ли я ух­ва­чен­ную за хвост ка­кую-ни­ка­кую, но из­ве­ст­ность? От­ка­жусь ли от по­езд­ки, встре­чи, те­ле­пе­ре­да­чи, ко­то­рые под­дер­жат мою из­ве­ст­ность, или вме­с­то это­го по­пы­та­юсь что-то на­пи­сать или про­сто по­жить?»

Сер­гей Бе­ля­ков на­бро­сал схе­му пи­са­тель­ской судь­бы, по­на­ча­лу жут­ко ме­ня ра­зо­злив­шую. Вот она: «Мо­ло­дой пи­са­тель дол­жен чем-то уди­вить, что­бы про­сла­вить­ся. Мэтр уже мо­жет не ут­руж­дать се­бя. Пусть кри­ти­ки-зло­деи что-то дол­до­нят про «из­мель­чав­ше­го» или «ис­пи­сав­ше­го­ся» клас­си­ка, чи­та­тель всё рав­но его книж­ки рас­ку­па­ет: ты ра­бо­тал на имя, те­перь имя ра­бо­та­ет на те­бя». Да, я ра­зо­злил­ся, но тут же ос­тыл – а ведь так и су­ще­ст­ву­ют мно­гие на­ши пи­са­те­ли.

 

Лев Тол­стой го­во­рил о не­об­хо­ди­мо­с­ти ос­во­бож­де­ния от под­чи­ня­ю­щих форм и пы­тал­ся сно­ва и сно­ва се­бя ос­во­бож­дать. Мы же стре­мим­ся не по­те­рять ух­ва­чен­ное за хвост и удив­ля­ем­ся тем, кто бе­рёт и по сво­ей во­ле те­ря­ет.

 

Че­ло­век, на­пи­сав­ший та­кой тон­кий и глу­бо­кий (глу­би­на не сра­зу вид­на из-за тон­ко­сти) рас­сказ, как «Ге­рой рок-н-рол­ла», вряд ли по­сле­ду­ет вы­ше­при­ве­дён­ной схе­ме. По край­ней ме­ре – в бли­жай­шее вре­мя...

И те­перь не­сколь­ко слов о пре­сло­ву­той при­ле­пин­ской не­бреж­но­с­ти (раз­го­во­рам о ко­то­рой, прав­да, он сам дал от­лич­ный по­вод, за­явив как-то, что пи­шет ле­вой но­гой).

Я, на­при­мер, со­вер­шен­но не по­ни­маю, что есть не­бреж­ность, а что бреж­ность в ху­до­же­ст­вен­ной ли­те­ра­ту­ре. Сколь­ко у нас ху­дож­ни­ков, пи­шу­щих так бреж­но, так вы­со­ко­ху­до­же­ст­вен­но, но по­сле чте­ния двух-трёх стра­ниц про­из­ве­де­ний ко­то­рых ску­лы на­чи­на­ет вы­во­ра­чи­вать зе­во­та, а ки­шоч­ки моз­гов скру­чи­ва­ют­ся в узел? А тех, кто пи­шет вро­де не­бреж­но, но от чье­го тек­с­та не ото­рвёшь­ся?.. Поч­ти все «се­рь­ёз­ные пи­са­те­ли», ка­жет­ся, умы­ш­лен­но пи­шут так, что­бы их по­ве­ст­во­ва­ни­я­ми не­воз­мож­но бы­ло ув­лечь­ся, по­лу­чить от них удо­воль­ст­вие. При­ле­пин – од­но из ис­клю­че­ний. Его хо­чет­ся чи­тать даль­ше, зная, что ес­ли сю­жет и не ста­нет ос­т­рым, то най­дёшь впе­ре­ди или ин­те­рес­ную мысль, или све­жий об­раз, или не­о­жи­дан­ное и яр­кое со­че­та­ние слов.

Ни­ко­лай Кри­жа­нов­ский де­таль­но от­сле­дил в един­ст­вен­ном – и то ча­с­тич­но – по­нра­вив­шем­ся ему в «Бо­тин­ках...» рас­ска­зе «Ба­буш­ка, осы, ар­буз» смыс­ло­вые не­точ­но­с­ти и «не­ле­по­с­ти». Я мог бы по­спо­рить по по­во­ду поч­ти всех при­ве­дён­ных при­ме­ров (и о том, что ар­буз под но­жом мо­жет не толь­ко тре­щать, как ут­верж­да­ет кри­тик, но и всхли­пы­вать, как на­пи­сал ав­тор, и о том, что рас­сох­ша­я­ся лод­ка мо­жет дер­жать­ся на пла­ву (рас­сох­нуть­ся до ще­лей мо­гут бор­та, а дни­ще ещё дю­жить), и о том, что ве­рёв­ка, ко­то­рой она со­еди­не­на (по­ка ещё, до бли­жай­шей бу­ри – в том-то и де­ло) с мос­тка­ми, мо­жет быть ис­тлев­шей), но уве­рен, что это де­ло пу­с­тое. Каж­дый че­ло­век вос­при­ни­ма­ет чи­та­е­мый текст ин­ди­ви­ду­аль­но, и для ко­го-то зна­ме­ни­тый «круг­лый стол оваль­ной фор­мы» До­сто­ев­ско­го – во­пи­ю­щий ляп, а для ко­го-то силь­ный, чуть ли не ге­ни­аль­ный об­раз... Ху­до­же­ст­вен­ная ли­те­ра­ту­ра не под­да­ёт­ся ло­ги­че­с­ко­му раз­бо­ру, в том-то и её пре­лесть. Про­зу При­ле­пи­на то­же не­воз­мож­но раз­ло­жить на де­таль­ки, рас­смо­т­реть под лу­пой и по­нять, как она ус­т­ро­е­на.

...У Сер­гея Бе­ля­ко­ва есть та­кая при­выч­ка – он по­сто­ян­но срав­ни­ва­ет (без осо­бых объ­яс­не­ний, за­чем) пи­са­те­лей, на­чав­ших пуб­ли­ко­вать­ся не­дав­но, с те­ми, кто дав­но уве­ко­ве­чен ис­то­ри­ей, и де­ла­ет вы­вод: нет, не то. Осо­бен­но ча­с­то срав­не­ни­ям у Бе­ля­ко­ва под­вер­га­ет­ся При­ле­пин. «При­ле­пин не Шо­ло­хов», «При­ле­пин на Диз­ра­э­ли не тя­нет», «При­ле­пин не Па­с­тер­нак»… Ес­те­ст­вен­но, что При­ле­пин не яв­ля­ет­ся ни од­ним из пе­ре­чис­лен­ных; он, на мой взгляд, так­же и не один из мно­гих пи­са­те­лей Ива­но­вых, и не один из Но­ви­ко­вых, не один из Ко­чер­ги­ных, не Сен­чин, не Шар­гу­нов. Да­же не Алек­се­ев Алек­сей Алек­се­е­вич. Он За­хар При­ле­пин. Пер­вый и по­след­ний. Как-то там юно­ша Ми­ха­ил Лер­мон­тов на­пи­сал: «Нет, я не Бай­рон, я дру­гой, / Ещё не­ве­до­мый из­бран­ник»...

Та­кая фи­гу­ра в на­шей, мяг­ко го­во­ря, не слиш­ком жи­вой ли­те­ра­ту­ре дав­но ожи­да­лась. Фи­гу­ра и при­тя­га­тель­ная, и не­удоб­ная. Её не­воз­мож­но не за­ме­чать, и по­то­му она уже сей­час мно­гих раз­дра­жа­ет. Раз­дра­же­ние, уве­рен, бу­дет рас­ти. Каж­дая но­вая кни­га бу­дет объ­яв­лять­ся сла­бее пре­ды­ду­щей, лю­бой шаг бу­дет рас­це­ни­вать­ся как уход ку­да-то в сто­ро­ну и т.д.

Что ж, это удел та­ко­го ка­ли­б­ра пи­са­те­лей. Их дол­бят и спра­ва, и сле­ва, и по цен­т­ру с обе­их сто­рон. Ис­то­рия ос­та­ви­ла нам при­ме­ры, ког­да пи­са­те­ли бро­са­лись на дол­бя­щих, за­щи­ща­лись и на­па­да­ли са­ми, а в ито­ге за­пу­ты­ва­лись, сби­ва­лись с пу­ти и ти­хо увя­да­ли под кон­тро­лем бди­тель­но­го ок­ру­же­ния, дру­гие же шли сво­ей до­ро­гой, не об­ра­щая вни­ма­ния на уко­лы, уда­ры и уго­во­ры.

Как ни ба­наль­но это зву­чит, сле­ду­ю­щая кни­га про­зы За­ха­ра При­ле­пи­на по­ка­жет... Не знаю, что имен­но она долж­на по­ка­зать, но уве­рен, что что-то по­ка­жет.

Роман СЕНЧИН