Архив : №04. 29.01.2010
Сенсация состоялась
Вид этой книги обманчив. Весьма пухлое, в роскошном супере, издание обещает, на первый взгляд, солидный роман, волею судеб выплывший из наследия через тридцать лет после кончины знаменитого писателя. На самом же деле это небольшой фрагмент, недообработанный набросок будущего романа, сохранившийся на 128 карточках, на которых мэтр всегда писал свои книги. Факсимильное воспроизведение этих карточек приведено в Приложении, что делает это издание не только «утяжелённым», но и текстологически (и антикварно) ценным.
Сын Владимира Набокова Дмитрий, единственный наследник писателя, долгие годы уверял, что отец завещал сжечь этот текст, почему он и не решается придать его огласке. Сын то ли интриговал и набивал цену (опираясь на опыт Макса Брода, душеприказчика Кафки), то ли и впрямь не знал, как ему в данном случае поступить. Как бы там ни было, но изданный наконец роман стал международной сенсацией.
О чём же этот так и не состоявшийся в окончательном виде роман? О любви и смерти – как и все прочие вещи Набокова. Писатель, признававшийся иногда в своём интересе к гностике, строил свои романы двупланово: так, чтобы цветущая внешняя жизнь постоянно овевалась холодком потустороннего, чтобы феноменальное оттенялось ноуменальным. Так и здесь: герой-литератор Филипп Вайльд (намёк на Оскара Уайльда?) умирает, но его дух как будто участвует в судьбе его бывшей возлюбленной Флоры, влияет как будто и на её новый роман. Двоится и сам образ Флоры («Цветущей»), истончающийся до духа Лауры Петрарки (на суперобложку заманчиво и весьма кстати помещён фрагмент «Весны» Боттичелли).
Но дело, как всегда у Набокова, не в сюжете или идейной конструкции, а в языке. В стиле. Ведь это писатель, который, кажется, более всех других исполнил завет Флобера: писать в угоду и ради стиля единого. Потому-то так раздражал он всегда отечественных критиков «идеологического» направления: не русское, мол, это дело, писать не поучая. Понятно, что этот неотшлифованный набросок (да ещё в переводе, о качестве которого всегда можно спорить), был встречен ими едва ли не со злорадством.
Критикам же направления эстетического любой опыт Набокова драгоценен. Потому что они понимают: у иных писателей самоценна и каждая фраза. Как какой-нибудь античный черепок, подъятый со дна Эгейского моря. Или какая-нибудь «пылинка дальних стран», по Блоку. Небанальные, изысканные эпитеты, остроугольные или спиралевидно скрученные метафоры – обычные приметы стиля зрелого Набокова – найдутся и здесь в изобилии, умножая радостное собрание почитателей писателя-словотворца, коих немало.
Приметное издание подготовил Геннадий Барабтарло. Он осуществил и (конечно, спорный) перевод, и дал развёрнутое, весьма содержательное послесловие, в конце которого напрасно сожалеет, что занял им слишком много места. Предваряет книгу предисловие Дмитрия Набокова, в котором сообщается об обстоятельствах написания этого последнего сочинения его отца. Создавалось оно, как выясняется, в основном в больнице: за два года до кончины Набоков сверзся со скалы, гоняясь по обыкновению за бабочками, что и явилось причиной его угасания. Наброском он, перфекционист, был, естественно, недоволен и вроде бы собирался его уничтожить и как будто призывал сына это сделать. И всё-таки хорошо, что сын на сей раз его ослушался: некоторые рукописи и впрямь не должны гореть.
Набоков В. Лаура и её оригинал. – СПб.: Азбука-классика, 2010
Юрий АРХИПОВ