Архив : №25. 18.06.2010

Самоубийство со второй попытки

 Ког­да Ва­лен­ти­на Овеч­ки­на не ста­ло, Сер­гей За­лы­гин на­пи­сал, что у это­го пи­са­те­ля бы­ла своя роль в со­вет­ской ли­те­ра­ту­ре. «Ве­ли­чи­на её ещё не вы­яс­не­на, ещё вы­яс­ня­ет­ся не столь­ко ли­те­ра­ту­рой, сколь­ко са­мой жиз­нью, в ко­то­рой то или иное вре­мя бу­дут жить его про­из­ве­де­ния, при­вле­кать чи­та­тель­ское вни­ма­ние, ис­сле­до­ва­тель­ский ин­те­рес. Но что роль эта своя соб­ст­вен­ная, не­по­хо­жая на дру­гие ро­ли, не­о­рди­нар­ная – оче­вид­но уже и сей­час, оче­вид­но бы­ло и при жиз­ни Овеч­ки­на. Уди­ви­тель­но, от­лич­но ото всех уже то, что с обыч­ны­ми мер­ка­ми к твор­че­ст­ву Овеч­ки­на не по­дой­дёшь. Ху­до­же­ст­вен­ность? За­ни­ма­тель­ность? Сю­жет­ность? Фа­буль­ность? Ис­то­рич­ность? По­ве­ст­во­ва­тель­ность? Ни од­но из этих ус­та­но­вив­ших­ся по­ня­тий к твор­че­ст­ву Овеч­ки­на или не под­хо­дит, или под­хо­дит толь­ко с ка­ки­ми-то су­ще­ст­вен­ны­ми по­прав­ка­ми, уточ­не­ни­я­ми, ого­вор­ка­ми» («Но­вый мир», 1968, № 9). По­про­бу­ем же от­ве­тить хо­тя бы на часть оз­ву­чен­ных За­лы­ги­ным во­про­сов.

Ва­лен­тин Вла­ди­ми­ро­вич Овеч­кин ро­дил­ся 9 (по но­во­му сти­лю 22 ию­ня) 1904 го­да в Та­га­н­ро­ге. Его отец был бан­ков­ским слу­жа­щим. Мать за­ни­ма­лась до­маш­ним хо­зяй­ст­вом. Она умер­ла в 1913 го­ду. От­ца не ста­ло че­рез во­семь лет. От бе­зы­с­ход­но­с­ти па­рень вы­нуж­ден был при­бить­ся к се­с­т­ре в де­рев­ню.

Вспо­ми­ная для ка­д­ро­ви­ков Со­ю­за пи­са­те­лей свой жиз­нен­ный путь, Овеч­кин уже в 1951 го­ду со­об­щал: «Учил­ся в Та­га­н­рог­ском тех­ни­че­с­ком учи­ли­ще, вы­был из пя­то­го клас­са в 1919 го­ду из-за тя­жё­лых ма­те­ри­аль­ных ус­ло­вий – нуж­но бы­ло са­мо­му за­ра­ба­ты­вать на жизнь. С 1919 го­да по 1923 ра­бо­тал са­пож­ни­ком <…> В 1925 го­ду ор­га­ни­зо­вал из кре­с­ть­ян-бед­ня­ков се­ла Еф­ре­мо­ва сель­ско­хо­зяй­ст­вен­ную ком­му­ну име­ни Ка­ли­ни­на». На его гла­зах на­чи­на­лась кол­лек­ти­ви­за­ция До­на.

В 1932 го­ду Овеч­кин пе­ре­брал­ся на Ку­бань. Вла­с­ти хо­те­ли вы­ле­пить из не­го об­раз­цо­во­го се­к­ре­та­ря ста­нич­но­го парт­ко­ма. Од­на­ко Овеч­кин ока­зал­ся че­рес­чур ер­шист. Пар­тий­ный ап­па­рат ока­зал­ся ему ка­те­го­ри­че­с­ки про­ти­во­по­ка­зан. По­это­му он вско­ре с ог­ром­ным удо­воль­ст­ви­ем пе­ре­клю­чил­ся на ре­пор­та­жи, став соб­ст­вен­ным кор­ре­с­пон­ден­том ря­да рос­тов­ских га­зет по Ар­ма­ви­ру.

Бе­да под­сту­пи­ла, как все­гда, не­о­жи­дан­но. Овеч­кин как-то за­сту­пил­ся за од­но­го сво­е­го при­яте­ля. На­вер­ху это ко­му-то не по­нра­ви­лось, и его в од­но­ча­сье ис­клю­чи­ли из пар­тии (не­смо­т­ря на вось­ми­лет­ний бес­по­роч­ный стаж) и вы­гна­ли с ра­бо­ты. Хо­ро­шо хоть, что в дру­гих из­да­ни­ях не за­пре­ти­ли пе­ча­тать­ся. Как го­во­ри­ли, от воз­мож­ных ре­прес­сий Овеч­ки­на спас Алек­сандр Фа­де­ев, с чьей лёг­кой ру­ки жур­нал «Крас­ная новь» на­пе­ча­тал в 1939 го­ду овеч­кин­ский рас­сказ «Пра­с­ко­вья Мак­си­мов­на». Спу­с­тя двад­цать лет Овеч­кин, вспо­ми­ная ис­то­рию это­го рас­ска­за, под­твер­дил од­но­му из сво­их до­тош­ных чи­та­те­лей – Н.Глуш­ко­ву, что «Пра­с­ко­вью Мак­си­мов­ну» дей­ст­ви­тель­но «за­ча­ла» Яро­ше­ни­ха в кол­хо­зе име­ни Мен­жин­ско­го. «Да, – пи­сал Овеч­кин, – так оно и бы­ло. Но не­уже­ли она ме­ня по­мнит? Я ведь тог­да был без­ве­ст­ным кор­ре­с­пон­ден­том «Боль­ше­ви­ка», да и по­си­де­ли мы с нею все­го один ве­чер, она пла­ка­ла и, соб­ст­вен­но, ни­че­го связ­но­го и не рас­ска­за­ла мне о сво­их труд­но­с­тях. Ка­жет­ся, я ни­че­го и не на­пи­сал в га­зе­те о её зве­не «фак­ти­че­с­ко­го». Как ме­ня мог­ла за­пом­нить? Пря­мо ка­кая-то фан­та­с­ти­ка!» (из пись­ма Н.Глуш­ко­ву от 13 фе­в­ра­ля 1959 го­да).

Пе­ред вой­ной Овеч­кин из Ар­ма­ви­ра пе­ре­ехал в ку­бан­скую ста­ни­цу Род­ни­ков­ская. У не­го бы­ли мыс­ли взять­ся за ро­ман. Но по­том он от этой за­теи от­ка­зал­ся. «Мой не­за­кон­чен­ный ро­ман я унич­то­жил, – со­об­щил он в 1957 го­ду А.Ло­зов­ско­му, – ни­ка­ких чер­но­ви­ков не ос­та­лось. Пи­сал «под Шо­ло­хо­ва», по­то­му и об­на­ру­жил вдруг, что вещь сла­бая, под­ра­жа­тель­ная, кон­чать её не сто­ит. Блед­ное по­до­бие «Под­ня­той це­ли­ны» на ку­бан­ском ма­те­ри­а­ле (и го­ды бы­ли взя­ты при­мер­но те же). Унич­то­жив ру­ко­пись ро­ма­на, на­чал с ма­лень­ких ве­щей, стал вы­ра­ба­ты­вать в них свой го­лос, свой взгляд на жизнь, своё от­но­ше­ние к ма­те­ри­а­лу».

Ког­да на­ча­лась вой­на, Овеч­кин всту­пил в ка­за­чье опол­че­ние, но че­рез не­сколь­ко ме­ся­цев Крас­но­дар­ский край­ком пар­тии при­нял дру­гое ре­ше­ние, на­пра­вив его в Крым в га­зе­ту Кав­каз­ско­го фрон­та на долж­ность «пи­са­те­ля по воль­но­му най­му». Но ре­дак­ция ока­за­лась гни­лой. Сил бо­роть­ся за спра­вед­ли­вость у Овеч­ки­на хва­ти­ло все­го на пол­го­да. 22 ию­ня 1942 го­да он со­об­щил же­не: «Я – до­ма. С ре­дак­ци­ей рас­стал­ся. Сде­лал всё от ме­ня за­ви­ся­щее, что­бы вы­ве­с­ти на чи­с­тую во­ду сво­е­го Бой­цо­ва, – не вы­шло, слиш­ком срос­ся клу­бок. Тог­да в гла­за ему за­явил, что не ува­жаю его как сво­е­го на­чаль­ни­ка, стар­ше­го то­ва­ри­ща и пр. по той при­чи­не, что он жал­кий трус и па­ни­кёр (та­ким он по­ка­зал се­бя там), ла­ки­ро­ван­ная ду­ша, что не мо­гу с ним ра­бо­тать, и по­сле это­го уж он ме­ня от­пу­с­тил. В при­ка­зе – по соб­ст­вен­но­му же­ла­нию. Парт­бю­ро да­ло мне пре­крас­ную ха­рак­те­ри­с­ти­ку. Все по­дроб­но­с­ти это­го де­ла на­пи­шу Фа­де­е­ву. Бу­ду при­ни­мать ме­ры к ус­т­рой­ст­ву в дру­гую га­зе­ту, на дру­гой фронт <…> В этой борь­бе в ре­дак­ции ... на­жил се­бе (и, по­жа­луй, в бу­ду­щем и те­бе) хо­ро­ше­го дру­га, Ни­ко­лая Сер­ге­е­ви­ча Ата­ро­ва. Он сей­час ос­тал­ся там. Пи­са­тель. Есть у не­го книж­ки рас­ска­зов. Пи­са­тель хо­ро­ший и че­ло­век сме­лый, че­ст­ный».

Что бы­ло по­том, Овеч­кин рас­ска­зал в сво­ей офи­ци­аль­ной ав­то­био­гра­фии. Он со­об­щал, что по­сле от­ступ­ле­ния с Кер­чен­ско­го по­лу­ос­т­ро­ва на Ку­бань Кур­га­нин­ский рай­во­ен­ко­мат от­пра­вил его на кур­сы усо­вер­шен­ст­во­ва­ния по­лит­со­с­та­ва. «Кур­сы, – пи­сал Овеч­кин, – на­чи­на­ли свою ра­бо­ту в го­ро­де Наль­чи­ке, за­тем пе­ре­во­ди­лись в го­ро­да: Ор­д­жо­ни­кид­зе, Ку­та­и­си, Ма­хач­ка­лу, Ас­т­ра­хань, Ур­ду (За­пад­ный Ка­зах­стан). От­ку­да был на­прав­лен в 387-ю стрел­ко­вую ди­ви­зию (273-й полк), слу­жил там в долж­но­с­ти аги­та­то­ра пол­ка, на Ста­лин­град­ском, за­тем на Юж­ном фрон­те. По­сле­до­ва­тель­но мне бы­ли при­сво­е­ны зва­ния стар­ше­го лей­те­нан­та и ка­пи­та­на» («Со­вет­ские пи­са­те­ли: Ав­то­био­гра­фии», т. 4, М., 1972).

По­пав в ян­ва­ре 1943 го­да под Ста­лин­град, Овеч­кин очень силь­но сдал. Но не по­то­му, что он ис­пу­гал­ся воя сна­ря­дов. «Нет, к это­му я при­вык, втя­нул­ся, – го­во­рил пи­са­тель. – Гром пу­шек все­гда в ушах. Под эту му­зы­ку ло­жишь­ся, с этой му­зы­кой вста­ёшь, и мо­гу ска­зать без по­хваль­бы – на нер­вы она мне не дей­ст­ву­ет ни­сколь­ко». Под­ко­си­ло Овеч­ки­на дру­гое. Пи­са­тель очень дол­го ни­че­го не знал о том, что ста­ло с его се­мь­ёй по­сле то­го, как ле­том со­рок вто­ро­го го­да же­на с сы­но­вь­я­ми из Род­ни­ков­ской эва­ку­и­ро­ва­лась в Гру­зию. Пер­вую ве­с­точ­ку от род­ных он по­лу­чил лишь вес­ной 1943 го­да. В от­вет­ном пись­ме Овеч­кин в по­ры­ве от­кро­вен­но­с­ти при­знал­ся, что за ми­нув­ший год он со­ста­рил­ся сра­зу на де­сять лет. Его му­чи­ла не­из­ве­ст­ность. «Не про­хо­ди­ло дня, – пи­сал Овеч­кин же­не, – что­бы я не ду­мал о вас – где вы, что с ва­ми. И со­ста­ри­ли те кар­ти­ны ужа­сов вой­ны, ог­ром­но­го на­род­но­го го­ря, ко­то­рые при­шлось ви­деть, идя с вой­ска­ми на за­пад. Зи­ма, по­хо­ды (я ис­хо­дил за осень и за зи­му око­ло 2 ты­сяч ки­ло­ме­т­ров пеш­ком), но­чёв­ки на сне­гу, дья­воль­ский хо­лод, ког­да по це­лым не­де­лям не име­ешь тёп­ло­го угол­ка, где бы мож­но бы­ло хоть чуть ото­греть­ся, – это то­же от­ра­зи­лось на здо­ро­вье».

Ле­том 1943 го­да Овеч­кин вновь вер­нул­ся к га­зет­ной по­дён­щи­не. Сна­ча­ла его взя­ли в га­зе­ту 51-й ар­мии «Сын Оте­че­ст­ва», но по­том ему пред­ло­жи­ли снять по­го­ны и вклю­чить­ся в во­зоб­нов­ле­ние из­да­ния «Со­вет­ской Ук­ра­и­ны». Уже че­рез год он со­об­щал сво­е­му при­яте­лю З.Гиль­бу­ху: «Един­ст­вен­ное, чем мо­гу по­ра­до­вать те­бя, – по­ве­с­тью «С фрон­то­вым при­ве­том», при рож­де­нии ко­то­рой ты при­сут­ст­во­вал – по­мнишь, Ку­пянск, об­ком ВКП(б), Мак­си­мен­ко? Вы­шло всё го­раз­до ши­ре, пол­нее, но за­ро­дыш – от­ту­да. Тог­да же, на ма­ши­не, ког­да еха­ли даль­ше на Харь­ков, и при­шло на­зва­ние – «С фрон­то­вым при­ве­том».

С этой по­ве­с­тью Овеч­кин сна­ча­ла об­ра­тил­ся к ки­ев­ским из­да­те­лям. Но ему на ук­ра­ин­ском язы­ке да­ли за­клю­че­ние, что он ок­ле­ве­тал со­вет­ское офи­цер­ст­во, оха­ял ты­ло­вых ра­бот­ни­ков и про­ти­во­по­с­та­вил фронт ты­лу.

Не по­ня­ли Овеч­ки­на и в ре­дак­ции мос­ков­ско­го жур­на­ла «Зна­мя». Кри­тик Ана­то­лий Та­ра­сен­ков за­явил, буд­то пи­са­тель пе­ре­кри­ти­ко­вал тыл и по­тре­бо­вал всё за­но­во пе­ре­пи­сать, по­уба­вить «те­ни» и со­сре­до­то­чить­ся на «све­то­вых сто­ро­нах». Од­на­ко Овеч­кин с эти­ми за­ме­ча­ни­я­ми не со­гла­сил­ся. В от­вет­ном пись­ме Та­ра­сен­ко­ву он на­пи­сал: «Мо­жет быть, я дей­ст­ви­тель­но «пе­ре­кри­ти­ко­вал» тыл? Про­ве­ряю ещё и ещё раз свои мыс­ли, вы­ска­зан­ные в по­ве­с­ти, и фор­му, в ко­то­рую они об­ле­че­ны. Нет, не со­гла­сен. Кри­ти­ка за­слу­жен­ная и не огуль­ная. «С пер­цем», прав­да. Ну что же, без пер­ца бы­ло бы скуч­но, нуд­но, по­лу­чи­лось бы ре­зо­нёр­ст­во. Раз­ви­тие ан­ти­па­тии меж­ду фрон­то­ви­ка­ми и ты­ло­ви­ка­ми? Нет, в этом я то­же не гре­шен. На­обо­рот, по­весть вы­би­ва­ет поч­ву из-под ног де­ма­го­гов, вы­сме­и­ва­ет аван­сом не­ко­то­рых го­ре-фрон­то­ви­ков (да и не толь­ко аван­сом – уже есть мно­гие та­кие де­ма­го­ги). За­мал­чи­ва­ние в ли­те­ра­ту­ре во­про­сов, по ко­то­рым мо­гут про­изой­ти (и уже про­ис­хо­дят) вред­ные, не­нуж­ные стыч­ки фрон­то­ви­ков с ты­ло­ви­ка­ми, – не луч­ший спо­соб борь­бы с этим урод­ли­вым на­сле­ди­ем вой­ны <…> Я пи­сал по­весть дол­го. Ког­да в ней не хва­та­ло кой-че­го, я сам это чув­ст­во­вал, про­дол­жал ез­дить по рай­о­нам, на­блю­дать, пе­ре­де­лы­вать ко­рен­ным об­ра­зом не­ко­то­рые ме­с­та. Я во­об­ще ни­ког­да не то­роп­люсь от­сы­лать свои ве­щи в сы­ром ви­де в пе­чать, как бы мне ни при­хо­ди­лось кру­то. Сей­час я про­сто не знаю – что же мы с Ва­ми ре­шим? Раз­но­гла­сия идут по та­ким во­про­сам, что, ви­ди­мо, и при­езд в Моск­ву, ес­ли бы я и смог вы­брать­ся, не по­мо­жет. Ес­ли моё пись­мо не из­ме­нит Ва­ше­го мне­ния о про­пор­ци­ях «све­та и те­ни» – что ж, зна­чит, не бу­дем «сва­та­ми». Про­шу воз­вра­тить ру­ко­пись мо­е­му то­ва­ри­щу З.Ю. Гиль­бу­ху. Что де­лать с ней – по­ду­маю. Так или ина­че, бу­ду до­би­вать­ся на­пе­ча­та­ния по­ве­с­ти в её на­сто­я­щем ви­де, со все­ми «рез­ко­с­тя­ми». В этом вся соль. Я лич­но рас­сма­т­ри­ваю свою по­весть лишь как на­ча­ло боль­шо­го по­сле­во­ен­но­го раз­го­во­ра о жиз­ни. Эти те­мы рож­да­ют де­сят­ки дру­гих тем. И на­чи­нать на­до имен­но так. На­до пи­сать так, что­бы ли­те­ра­ту­ра ощу­ща­лась в жиз­ни стра­ны как ре­аль­ная стро­я­щая си­ла. От ла­ки­ров­ки поль­зы нет ни пар­тии, ни на­ро­ду».

Не най­дя об­ще­го язы­ка с Та­ра­сен­ко­вым, Овеч­кин об­ра­тил­ся к Фа­де­е­ву, с ко­то­рым он по­зна­ко­мил­ся ещё в 1939 го­ду (тог­да Фа­де­ев те­ле­грам­мой под­дер­жал его очер­ки «С дру­гой сто­ро­ны»). По его ре­ко­мен­да­ции по­весть «С фрон­то­вым при­ве­том» взял­ся пе­ча­тать жур­нал «Ок­тябрь». А там на Овеч­ки­на об­ра­тил вни­ма­ние Агит­проп. Уже 3 ав­гу­с­та 1945 го­да зам. на­чаль­ни­ка уп­рав­ле­ния про­па­ган­ды и аги­та­ции ЦК ВКП(б) А.Его­лин до­кла­ды­вал се­к­ре­та­рю ЦК Н.Ма­лен­ко­ву, что в ли­те­ра­ту­ру при­шли но­вые, до­се­ле не­из­ве­ст­ные лю­ди, в ча­ст­но­с­ти, Овеч­кин, на­пе­ча­тав­ший по­весть «С фрон­то­вым при­ве­том».

Для то­го вре­ме­ни овеч­кин­ская по­весть бы­ла це­лым со­бы­ти­ем. Фрон­то­вой друг Овеч­ки­на – Ни­ко­лай Ата­ров, ког­да про­чи­тал жур­нал, при­знал­ся пи­са­те­лю: «Впе­чат­ле­ние, что ночь це­лую про­го­во­рил с то­бой, уз­нал все твои мыс­ли, о чём бес­по­ко­ишь­ся. Из всех мос­ков­ских встреч эта – са­мая ра­до­ст­ная и важ­ная. На­топ­тал ты за де­ся­те­рых, Валь­ка! Ра­ду­ет твоё бес­по­кой­ст­во, с ко­то­рым ты тол­кал­ся на фрон­те сре­ди лю­дей в эти два го­да. Ты как вань­ка-встань­ка – ку­да те­бя ни кинь, ку­да ни об­ра­ти, ты всё об од­ном. Пе­чаль­но, ко­неч­но, что я ещё не ви­жу в тво­их пи­са­ни­ях влюб­лён­ной па­ры – всё это от­кла­ды­ва­ет­ся, оче­вид­но, до по­ры, ког­да мир бу­дет окон­ча­тель­но сча­ст­лив. По­за­вче­ра мне про­чи­тал свою пер­вую ру­ко­пись по­сле фрон­та при­ятель, дваж­ды кон­ту­жен­ный, боль­ной, но уп­ря­мый че­ло­век. По­ра­зил изо­щ­рён­но­с­тью ху­до­же­ст­вен­ных де­та­лей, ма­с­тер­ст­вом ху­до­же­ст­вен­ной от­дел­ки. Но глав­ной кра­со­ты не на­шёл у не­го – кра­со­ты че­ло­ве­че­с­ких от­но­ше­ний. Она со­став­ля­ет всё су­ще­ст­во тво­ей ко­ря­вой по­ве­с­ти. По­жа­луй­ста, не оби­жай­ся оп­ре­де­ле­нию, – как раз я счи­таю сов­сем не­важ­ным и поч­ти из­лиш­ним уп­рёк в не­со­вер­шен­ст­ве тво­е­го про­из­ве­де­ния, и, в ча­ст­но­с­ти, в его ком­по­зи­ции. Ты да­же не дра­ма­ти­зи­ро­вал раз­го­вор двух тво­их ге­ро­ев, про­сто на­ка­тал мо­но­лог на два го­ло­са. Не су­мел ина­че. Или не же­лал? Не­важ­но. Ви­жу те­бя, си­дя­ще­го за сто­лом в ноч­ных тру­дах, – рас­кла­ды­ва­ешь па­сь­янс из на­пи­сан­ных ку­с­ков: ку­да бы вста­вить пор­т­рет Пе­т­рен­ко со слов: «Пе­т­рен­ко был про­стым аг­ро­но­мом», – или как свя­зать, чёрт бы их по­брал, ко­нец тре­ть­ей гла­вы с на­ча­лом чет­вёр­той. Цель­но­с­ти тво­ей, Ва­ля, за­ви­дую. Лю­бую изо­щ­рён­ность де­та­лей мож­но по­стиг­нуть, а вот стать ру­по­ром с та­ким ши­ро­ким рас­тру­бом – су­меть ли? Вряд ли. Есть у те­бя что-то, че­му мо­жет по­за­ви­до­вать не я один, а лю­бой са­мый зна­ме­ни­тый наш пи­са­тель. Ста­ра­юсь не пре­уве­ли­чить и пи­шу об­ду­ман­но. За­ме­ча­тель­но, что вся за­бо­та твоя да­же не о за­в­т­раш­нем, а о се­го­дняш­нем. Ей-бо­гу, вро­де кол­хоз­ной га­зе­ты! А та­кая по­зи­ция, гля­ди, спу­с­тя пол­сот­ни лет ока­жет­ся са­мой вре­мя­у­с­той­чи­вой. По­то­му что ха­рак­тер не­ко­е­го Ва­лен­ти­на Овеч­ки­на бу­дет чи­тать­ся в по­ве­с­ти ни­сколь­ко не ху­же ха­рак­те­ров его ге­ро­ев, – а в ха­рак­те­ре этом кра­со­та и нрав­ст­вен­ность со­еди­ни­лись по веч­ным ре­цеп­там. Не­тер­пе­ли­вая и по­то­му пре­крас­ная жаж­да вме­шать­ся в от­но­ше­ния меж­ду людь­ми во всей стра­не, как в соб­ст­вен­ном ба­та­ль­о­не или кол­хо­зе. Вот от­ку­да твоя во­ору­жён­ность мыс­лью и чув­ст­вом. И это со­зда­ёт кра­со­ту фор­мы и ху­до­же­ст­вен­ную си­лу не так уж от­шли­фо­ван­но­го про­из­ве­де­ния. Штурм мель­ни­цы и сле­ду­ю­щий ве­чер ты на­пи­сал про­сто от­лич­но. А мо­но­ло­ги о жиз­ни в ты­лу!.. Сколь­ко ты под­слу­шал и как хо­ро­шо по­нял. Де­ло в том, что для то­го, что­бы под­слу­ши­вать точ­но и вер­но, не­об­хо­ди­мо быть при де­ле, на ме­с­те, и это факт би­о­гра­фии, тут осо­бой за­слу­ги нет. Но для то­го, что­бы хо­ро­шо по­нять это под­слу­шан­ное, нуж­но и са­мо­го се­бя уметь ус­лы­шать. Это глав­ное. И в этом я то­же те­бе по­за­ви­до­вал. Каж­до­му пи­шу­ще­му яс­но, что прав­да тре­бу­ет от пи­са­те­ля со­от­но­ше­ния то­с­ки и го­ря и жаж­ды хо­ро­шей жиз­ни. И ока­за­лось, что по­весть не ста­ла ме­нее оп­ти­ми­с­ти­че­с­кой от­то­го, что в ней, по мо­е­му счё­ту, трид­цать пять че­ло­век по­ги­ба­ют и сот­ни лю­дей ис­те­ка­ют кро­вью, а иные сле­пые, без­ру­кие, опу­с­то­шён­ные и, как все­гда в жиз­ни, мно­го ещё не­до­ум­ков. Но сде­лать всё это убе­ди­тель­ным, сде­лать смеш­ным тво­е­го ре­цен­зен­та, ки­ев­ско­го мо­гиль­щи­ка, – а я слы­шал об этом пе­чаль­ном эпи­зо­де ещё в Ру­мы­нии, – вот это труд­но и слож­но. И ты это сде­лал на ра­дость всем пи­шу­щим. Вот, Ва­ля, ра­ду­юсь и жму твою ру­ку. О се­бе пи­сать по­ка нет охо­ты. Хо­чу по­ви­дать те­бя, го­во­рят, что ты мо­жешь при­ехать».

Вско­ре по­сле вой­ны Овеч­кин вер­нул­ся на свою ма­лую ро­ди­ну – в Та­га­н­рог. Но там он не при­жил­ся и уже в ию­ле 1948 го­да пе­ре­ехал к ку­ря­нам во Льгов. На но­вом ме­с­те у не­го до по­ры до вре­ме­ни всё бы­ло нор­маль­но. Пи­са­тель ду­мал о но­вой пье­се и ис­под­воль под­би­рал­ся к ро­ма­ну. Ни­ка­ких кон­флик­тов с на­чаль­ст­вом у не­го не бы­ло. Всё из­ме­ни­лось по­сле по­яв­ле­ния во Льго­ве но­во­го се­к­ре­та­ря рай­ко­ма пар­тии Дан­ко­ва. Тот, что­бы вы­слу­жить­ся, го­тов был вы­ме­с­ти из кол­хо­зов под­чи­с­тую всё зер­но. Пе­ре­до­вые кол­хо­зы он ра­зо­рил, а в от­ста­лых хо­зяй­ст­вах по­ро­дил иж­ди­вен­че­с­кие на­ст­ро­е­ния. И ни­кто ему вслух не пе­ре­чил. По­пе­рёк по­шёл один Овеч­кин.

Поз­же го­во­ри­ли, буд­то пи­са­тель за­те­ял ре­во­лю­цию про­тив си­с­те­мы. Это ерун­да. Ни к ка­ко­му бун­ту пи­са­тель ни­ког­да не при­зы­вал. Он про­сто на­пи­сал очерк, в ко­то­ром столк­нул двух ге­ро­ев: Бор­зо­ва и Мар­ты­но­ва. Бор­зов был пол­но­стью спи­сан с Дан­ко­ва. Мысль Овеч­ки­на сво­ди­лась к то­му, что Бор­зов се­бя из­жил, он за­врал­ся, по­те­рял ощу­ще­ние ре­аль­но­с­ти и по­это­му пло­хо­го пер­во­го се­к­ре­та­ря по­до­спе­ло вре­мя за­ме­нить на его хо­ро­ше­го за­ме­с­ти­те­ля Мар­ты­но­ва. Дру­гое де­ло, что в 1952 го­ду это про­стое пред­ло­же­ние пи­са­те­ля бы­ло вос­при­ня­то как страш­ная кра­мо­ла. Во вся­ком слу­чае в Кур­ске очерк Овеч­ки­на пе­ча­тать от­ка­за­лись. Не при­ня­ли его и в мос­ков­ских ре­дак­ци­ях. По­след­няя на­деж­да у пи­са­те­ля ос­та­ва­лась на «Но­вый мир».

Пе­ре­дав 10 ию­ля 1952 го­да свою ру­ко­пись ре­дак­ци­он­ной убор­щи­це, Овеч­кин сра­зу по­спе­шил на вок­зал, что­бы ус­петь вер­нуть­ся во Льгов к на­ча­лу пар­тий­ной кон­фе­рен­ции. Впер­вые в ис­то­рии Кур­ской об­ла­с­ти пи­са­тель пуб­лич­но пред­ло­жил ра­бо­ту пер­во­го се­к­ре­та­ря рай­ко­ма пар­тии оце­нить не­удов­ле­тво­ри­тель­но. Дан­ков был взбе­шён. Опи­ра­ясь на сво­их по­кро­ви­те­лей в Кур­ске, он хо­тел Овеч­ки­на из­нич­то­жить в по­ро­шок. От рас­пра­вы пи­са­те­ля спас Твар­дов­ский. 15 ию­ля он при­слал во Льгов те­ле­грам­му: «Ра­бо­та, бе­зус­лов­но, ин­те­рес­ная, цен­ная. Бу­дем пе­ча­тать. Не­об­хо­дим Ваш при­езд, хо­тя бы на один день. При­езд ре­дак­ция оп­ла­чи­ва­ет. Твар­дов­ский».

Твар­дов­ский же дал очер­ку Овеч­ки­на и на­зва­ние: «Рай­он­ные буд­ни». Ма­те­ри­ал был по­став­лен в сен­тябрь­ском но­ме­ре 1952 го­да. Поз­же он под­черк­нул: «Срав­ни­тель­но не­боль­шой по объ­ё­му очерк этот явил­ся в на­шей ли­те­ра­ту­ре, об­ра­щён­ной к сель­ской те­ма­ти­ке, фак­том по­во­рот­но­го зна­че­ния. Здесь впер­вые с та­кой не­о­жи­дан­ной сме­ло­с­тью про­зву­ча­ло встре­во­жен­ное сло­во вдум­чи­во­го ли­те­ра­то­ра о по­ло­же­нии в сель­ском хо­зяй­ст­ве тех лет, о не­об­хо­ди­мо­с­ти ре­ши­тель­ных пе­ре­мен в ме­то­дах ру­ко­вод­ст­ва кол­хо­за­ми» («Но­вый мир», 1968, № 1).

Впро­чем, сам Овеч­кин ни­ког­да се­бя не пе­ре­оце­ни­вал. Осе­нью 1952 го­да он пи­сал на Дон сво­е­му при­яте­лю Ана­то­лию Ка­ли­ни­ну: «Не пе­ре­хва­ли, То­ля, «Рай­он­ные буд­ни». Я счи­таю глав­ной по­бе­дой в этой ве­щи то, что мне уда­лось на­ко­нец, по­сле дол­гих му­че­ний, – по­сле не­сколь­ких лет, – най­ти под­хо­дя­щую фор­му, что­бы вы­ска­зать в не­боль­шой опе­ра­тив­ной ве­щи за од­ним ра­зом всё на­бо­лев­шее... А ху­до­же­ст­вен­ных до­сто­инств осо­бен­ных в очер­ке нет. Это на­бро­с­ки. Про­сто на­до бы­ло вы­ска­зать­ся в бо­лее или ме­нее чи­та­бель­ной фор­ме, че­рез жи­вых лю­дей, жи­вые ха­рак­те­ры (а не язы­ком ста­тьи) о том, о чём боль­ше не­воз­мож­но мол­чать. И кто-ни­будь, вы­ждав ещё ма­лень­ко, окон­ча­тель­но убе­див­шись, что та­ко­го ро­да кон­флик­ты раз­ре­ше­ны к пе­ча­ти, сде­ла­ет по­том из этих на­бро­с­ков ро­ман».

По­нят­но, что по­сле все­го слу­чив­ше­го­ся во Льго­ве Овеч­кин ос­та­вать­ся уже не мог. Ме­ст­ная власть уви­де­ла в нём сво­е­го глав­но­го вра­га и толь­ко жда­ла удоб­но­го слу­чая, что­бы по­кви­тать­ся за все оби­ды. По­это­му в 1953 го­ду пи­са­тель пе­ре­брал­ся в Курск. Он, ко­неч­но, не ус­по­ко­ил­ся и прод­ол­жил раз­го­вор о де­рев­не. «Мо­жет быть, – пи­сал он тог­да Твар­дов­ско­му, – не де­ло ли­те­ра­то­ров под­ска­зы­вать пра­ви­тель­ст­ву ка­кие-то ор­га­ни­за­ци­он­ные ре­ше­ния, но, бе­зус­лов­но, на­ше де­ло по­ка­зы­вать ход но­вых про­цес­сов в жиз­ни из глу­би­ны, по­ка­зы­вать на­зре­ва­ние не­об­хо­ди­мо­с­ти при­ня­тия ор­га­ни­за­ци­он­ных ре­ше­ний, не от­кла­ды­вая де­ла в дол­гий ящик. Да в кон­це кон­цов, мо­жем мы по­меч­тать и об ор­га­ни­за­ци­он­ных фор­мах бли­жай­ше­го бу­ду­ще­го кол­хо­зов (имен­но бли­жай­ше­го бу­ду­ще­го, де­ло не­от­лож­ное!). По­меч­тать вме­с­те с на­ро­дом, че­рез ду­шу на­ро­да. Нам же, на­ро­ду, жить при этих ор­га­ни­за­ци­он­ных фор­мах. Вот, по­жа­луй, всё это или что-то из это­го вой­дёт в про­дол­же­ние «Рай­он­ных буд­ней». Но об этом на­до ещё хо­ро­шень­ко по­ду­мать, по­го­во­рить со мно­ги­ми людь­ми <…> Хо­чет­ся ещё по­ка­зать в про­дол­же­нии «Рай­он­ных буд­ней» («По­сле сня­тия Бор­зо­ва») слож­ность, ог­ром­ность ра­бо­ты се­к­ре­та­ря сель­ско­го рай­ко­ма. Ка­кая это боль­шая фи­гу­ра у нас в го­су­дар­ст­ве – пер­вый се­к­ре­тарь рай­ко­ма!»

Но пле­тью обу­ха не пе­ре­бить. Власть к но­вым очер­кам Овеч­ки­на ока­за­лась глу­ха.

На ли­те­ра­тур­ном фрон­те у Овеч­ки­на то­же не всё скла­ды­ва­лось глад­ко. Где-то в глу­би­не ду­ши он счи­тал се­бя боль­шим дра­ма­тур­гом. Но мос­ков­ские те­а­т­ры ста­вить его пье­сы не спе­ши­ли. Иг­ра­ли Овеч­ки­на в ос­нов­ном лишь в про­вин­ции. Уд­ру­чён­ный этим об­сто­я­тель­ст­вом, Овеч­кин вес­ной 1959 го­да об­ра­тил­ся за под­держ­кой к Кон­стан­ти­ну Си­мо­но­ву. Он пи­сал: «По­сы­лаю те­бе ту пье­су, что ты пе­ча­тал в «Но­вом ми­ре». Хо­чешь – по­смо­т­ри, ка­кой она при­ня­ла окон­ча­тель­ный вид при до­ра­бот­ке. Пье­са, ес­ли по­мнишь, бы­ла же­с­то­ко раз­ру­га­на До­ро­фе­е­вым в «Ли­те­ра­тур­ке». Кур­ский те­атр по­ста­вил пье­су. Пре­мье­ра бы­ла в на­ча­ле фе­в­ра­ля, се­го­дня про­шёл уже де­ся­тый спек­такль. Боль­шой, на­сто­я­щий ус­пех. Прав­да, при­шлось са­мо­му по­си­деть ме­сяц на ре­пе­ти­ци­ях. Глав­ным об­ра­зом, из­го­нял вся­кую «те­а­т­раль­ность» и до­би­вал­ся ре­а­лиз­ма. До­бил­ся. Зри­те­ли – раз­ные, и го­род­ские и кол­хоз­ни­ки, – при­ни­ма­ют спек­такль очень го­ря­чо. <…> Мно­гое я до­тя­нул в пье­се. А из ста­тьи До­ро­фе­е­ва взял не­сколь­ко аб­за­цев и вло­жил их в реп­ли­ки Ло­ша­ко­ва, уси­лил об­раз. Спа­си­бо кри­ти­ку!». Но что мог сде­лать Си­мо­нов? Ска­зать всю прав­ду, что пье­сы у Овеч­ки­на не ах­ти ка­кие, он так и не ре­шил­ся.

В 1960 го­ду у Овеч­ки­на по­яви­лась оче­ред­ная воз­мож­ность со­вер­шить по­езд­ку за Урал. То, что он уви­дел в Ом­ске, на «зад­нем дво­ре» гром­кой це­лин­ной эпо­пеи, до­ве­ло его до слёз. Пи­са­тель по­нял, что толь­ко очер­ка­ми ни­че­го не до­бить­ся. По воз­вра­ще­нии в Курск он твёр­до на­ст­ро­ил­ся вы­сту­пить с об­ли­чи­тель­ной ре­чью на об­ла­ст­ной пар­тий­ной кон­фе­рен­ции. Но де­ле­га­ты, ко­то­рые в ду­ше бы­ли с ним пол­но­стью со­глас­ны, от­кры­то под­дер­жать его не ре­ши­лись. Как все­гда, по­бе­дил ап­па­рат. Овеч­кин рас­те­рял­ся и схва­тил­ся за ру­жьё.

Бо­лее по­дроб­но по­том всю эту тра­ги­че­с­кую ис­то­рию, слу­чив­шу­ю­ся в Кур­ске в 1961 го­ду, со слов Овеч­ки­на опи­сал кри­тик Алек­сей Кон­дра­то­вич. Он рас­ска­зы­вал: «В Кур­ской об­ла­с­ти, где жил Овеч­кин, про­цве­тал по­тём­кин­ский кол­хоз на ро­ди­не Хру­щё­ва, в ко­то­рый вбу­хи­ва­ли сред­ст­ва, ка­ких хва­ти­ло бы на пол-об­ла­с­ти. А ря­дом с этой пыш­ной «ли­пой» ос­та­ва­лась всё та же де­рев­ня, в ней де­ла улуч­ша­лись мед­лен­но – и всё шло в об­щем не так, как под­ска­зы­вал здра­вый ра­зум. Вы­ступ­ле­ния Овеч­ки­на по это­му по­во­ду толь­ко оз­лоб­ля­ли ме­ст­ное кур­ское на­чаль­ст­во, ко­то­рое тер­петь не мог­ло строп­ти­во­го пи­са­те­ля. И по­сле од­ной из сты­чек с се­к­ре­та­рём об­ко­ма До­ро­ни­ным Овеч­кин ни­че­го луч­ше­го не при­ду­мал, как вы­ст­ре­лить в се­бя из охот­ни­чь­е­го ру­жья. На­вер­ное, са­мое страш­ное – кон­чая, не кон­чить са­мо­убий­ст­вом. Овеч­кин про­ст­ре­лил се­бе лоб, пу­ля про­шла че­рез опас­ные, жиз­нен­но важ­ные тка­ни, но ка­ким-то чу­дом (не знаю, мож­но ли ра­до­вать­ся в та­ких слу­ча­ях, ско­рее на­обо­рот) не тро­ну­ла жиз­не­нос­ные уз­лы и точ­ки. Он толь­ко ос­леп на один глаз, а по­сле дол­го­го ле­жа­ния по боль­ни­цам вы­шел на но­гах, не по­те­ряв поч­ти ни­че­го. Го­ло­ва вро­де бы ос­та­ва­лась преж­ней – яс­ной, ру­ки, но­ги на ме­с­те, дви­га­лись, да­же вод­ку мог пить не ху­же преж­не­го. Но че­ло­ве­ка в сущ­но­с­ти уже не бы­ло, хо­тя он в этом не со­зна­вал­ся, да и не мог со­знать­ся. Ещё что-то на­де­ял­ся сде­лать, что-то на­пи­сать» (А.Кон­дра­то­вич. Но­во­мир­ский днев­ник. М., 1991).

Ког­да в Моск­ве уз­на­ли о не­удач­ной по­пыт­ке са­мо­убий­ст­ва Овеч­ки­на, за­ве­ду­ю­щий от­де­лом куль­ту­ры ЦК КПСС Дми­т­рий По­ли­кар­пов не­мед­лен­но вы­звал к се­бе на Ста­рую пло­щадь Кон­дра­то­ви­ча. «– Вам из­ве­ст­но, что слу­чи­лось с Овеч­ки­ным? – с хо­ду, без осо­бой под­го­тов­ки и сер­ди­то спро­сил По­ли­кар­пов.

– Нет, я ни­че­го не знаю. А что та­кое? – спро­сил в свою оче­редь я.

Он по­мед­лил с от­ве­том, воз­мож­но, раз­мы­ш­лял, а сто­ит ли мне го­во­рить, но ре­шил, что сто­ит: «Он пы­тал­ся по­кон­чить с со­бой. Стре­лял в се­бя». Я за­мер от удив­ле­ния.

– ...Мер­за­вец! Под­вёл нас!.. – бро­сил По­ли­кар­пов.

Да что он та­кое го­во­рит, и как го­во­рит: брез­г­ли­во, не­до­воль­но, слов­но о мел­кой не­при­ят­но­с­ти. Не о бе­де, а имен­но о не­при­ят­но­с­ти, за­труд­не­нии, из ко­то­ро­го на­до как-то вы­кру­чи­вать­ся. Но так, как он тот­час же пред­ло­жил «вы­кру­тить­ся», вый­ти из слож­но­го по­ло­же­ния, я не мог пред­ви­деть.

– Так вот, ес­ли бу­дут спра­ши­вать, что слу­чи­лось с Овеч­ки­ным, от­ве­чай­те: не­сча­ст­ный слу­чай на охо­те.

«То есть как?» – чуть ли не спро­сил я, оше­лом­лён­ный, но уви­дел хо­лод­ный взгляд, над­мен­но-брез­г­ли­вую че­люсть: спра­ши­вать бы­ло глу­по. Сто­ит ли го­во­рить, что я не внял это­му со­ве­ту и, ког­да ме­ня спра­ши­ва­ли, что слу­чи­лось с Овеч­ки­ным, го­во­рил то, что с ним дей­ст­ви­тель­но про­изо­ш­ло».

Сра­зу по­сле ро­ко­во­го вы­ст­ре­ла Овеч­ки­на до­ста­ви­ли в кур­скую боль­ни­цу. Но ме­ст­ные вра­чи про­де­мон­ст­ри­ро­ва­ли своё пол­ное бес­си­лие. Пи­са­тель в бес­соз­на­тель­ном со­сто­я­нии был на са­мо­лё­те пе­ре­прав­лен в Моск­ву.

По­сле вы­пи­с­ки Овеч­кин не на­хо­дил се­бе ме­с­та. Нер­вы бы­ли ни к чёр­ту. От бе­зы­с­ход­но­с­ти пи­са­тель по-чёр­но­му за­пил и уго­дил в спец­ле­чеб­ни­цу. Воз­вра­щать­ся в Курск смыс­ла уже не бы­ло. Же­на уго­во­ри­ла его на пе­ре­езд в Таш­кент, по­бли­же к сы­но­вь­ям, ко­то­рые ра­бо­та­ли в Сред­ней Азии ге­о­ло­га­ми.

В Таш­кен­те Овеч­ки­на встре­ти­ли очень теп­ло. Со сто­ро­ны вла­с­тей ему по­на­ча­лу бы­ло ока­за­но мак­си­мум вни­ма­ния. Ему по­мог­ли с жи­ль­ём и тут же ор­га­ни­зо­ва­ли вы­пуск со­лид­но­го од­но­том­ни­ка. Воз­мож­но, ру­ко­во­ди­тель Уз­бе­ки­с­та­на Ша­раф Ра­ши­дов, ус­пе­вав­ший сов­ме­щать уп­рав­ле­ние ре­с­пуб­ли­кой с со­чи­не­ни­ем ро­ма­нов о пре­об­ра­же­нии уз­бек­с­ко­го се­ла, рас­счи­ты­вал, что по­пу­ляр­ный в Рос­сии рус­ский очер­кист в бла­го­дар­ность ког­да-ни­будь про­по­ёт ему осан­ну или лич­но возь­мёт­ся пе­ре­во­дить его не­под­ра­жа­е­мые ше­де­в­ры.

Кста­ти, таш­кент­ская прес­са то­же пер­вое вре­мя вся­че­с­ки Овеч­ки­на под­дер­жи­ва­ла. Пи­са­те­ля осо­бен­но тро­нул от­клик на его твор­че­ст­во в ме­ст­ном жур­на­ле «Звез­да Вос­то­ка» Гри­го­рия Ма­рь­я­нов­ско­го. Таш­кент­ский ре­цен­зент уви­дел в кни­гах Овеч­ки­на че­ло­веч­ность. Дру­гие кри­ти­ки, огор­чал­ся пи­са­тель, «де­ла­ли упор по­че­му-то на аг­ро­тех­ни­ку и вся­кие ор­га­ни­за­ци­он­ные во­про­сы кол­хоз­но­го стро­и­тель­ст­ва – буд­то это глав­ное в мо­их кни­гах. И я в их ста­ть­ях вы­гля­жу по­это­му ка­ким-то ярым про­па­ган­ди­с­том пе­ре­до­вой аг­ро­но­мии, толь­ко и все­го. Но ей-бо­гу же, я этим не гре­шен. Не про­па­ган­ди­ро­вал ни тор­фо­пе­рег­ной­ные гор­шоч­ки, ни ку­ку­ру­зу, ни ква­д­рат­но-гнез­до­вой сев, ни «ёлоч­ки».

Од­на­ко Таш­кент так и не стал для Овеч­ки­на близ­ким го­ро­дом. Он не смог впи­сать­ся в ме­ст­ную ли­те­ра­тур­ную сре­ду.

Силь­ные пе­ре­жи­ва­ния при­ве­ли к ин­фарк­ту. У пи­са­те­ля по­яви­лось же­ла­ние вновь вер­нуть­ся в Рос­сию. 25 ап­ре­ля 1966 го­да он на­пи­сал Ген­на­дию Фи­шу: «Ин­фаркт, кро­ме силь­но­го ухуд­ше­ния об­ще­го со­сто­я­ния и серд­ца в пер­вую оче­редь, ос­та­вил на па­мять о се­бе и ка­кие-то по­вреж­де­ния в пе­чён­ке, поч­ках, и вра­чи не очень точ­но ещё вы­яви­ли и ди­а­гно­с­ти­ро­ва­ли все по­вреж­де­ния. Как по­сле из­гна­ния ок­ку­пан­тов – под­счёт убыт­ков ещё про­дол­жа­ет­ся <…> На­счёт мо­е­го пе­ре­ез­да в Под­мо­с­ко­вье. Ту­ман­ное де­ло... За­дер­жит ме­ня в Таш­кен­те ещё и то об­сто­я­тель­ст­во, что я при­сту­паю к пи­са­нию кни­ги о кол­хо­зе «По­ли­тот­дел» и его лю­дях, его пред­се­да­те­ле Хва­не. Луч­ше­го кол­хо­за и луч­ше­го пред­се­да­те­ля я в сво­ей жиз­ни не ви­дел. Это был ко­рей­ский кол­хоз (пе­ре­се­лен­цы с Дальн. Вост.), но сей­час там мно­го и уз­бе­ков, и рус­ских, и ка­за­хов, в об­щем, кол­хоз ин­тер­на­ци­о­наль­ный (ка­кой бы­ла в своё вре­мя сель­ская ком­му­на «Се­я­тель», по­мнишь?). Очень у ме­ня раз­го­рел­ся зуб на эту кни­гу. Хван ча­с­то при­ез­жа­ет ко мне, и я бы­вал у не­го в кол­хо­зе мно­го раз. Кни­га об этом кол­хо­зе, как она об­ду­ма­лась у ме­ня, да­ёт воз­мож­ность тес­но­го и ор­га­ни­че­с­ко­го пе­ре­пле­те­ния с мо­и­ми лич­ны­ми вос­по­ми­на­ни­я­ми – о ком­му­не, о пер­вых го­дах сплош­ной кол­лек­ти­ви­за­ции, о 32–33 гг. на Ку­ба­ни, о кол­хо­зах, ко­то­рые я по­ви­дал за гра­ни­цей, в со­ци­а­ли­с­ти­че­с­ких стра­нах, чув­ст­вую, что най­ду фор­му очень про­стор­ную для боль­шо­го раз­го­во­ра о кол­хоз­ном про­шлом и на­сто­я­щем (и бу­ду­щем), для воль­ных ав­тор­ских от­ступ­ле­ний. В об­щем, по фор­ме это бу­дет опять что-то но­вое, да­же в срав­не­нии с «Рай­он­ны­ми буд­ня­ми».

Но Овеч­кин, ви­ди­мо, пе­ре­оце­нил свои воз­мож­но­с­ти. С кни­гой у не­го ни­че­го не по­лу­чи­лось. «Ино­гда, Са­ша, мне ка­жет­ся, – при­знал­ся он Твар­дов­ско­му, – что пи­са­тель­ст­ву мо­е­му при­шёл ко­нец. Что-то буд­то обо­рва­лось в ду­ше. Я не тот, ка­ким был: дру­гой че­ло­век, сов­сем дру­гой, ос­тат­ки че­ло­ве­ка. Пи­сать-то на­до кро­вью, а из ме­ня она как бы вы­тек­ла вся».

27 ян­ва­ря 1968 го­да Овеч­кин со­брал­ся в кол­хоз к Хва­ну. Пе­ред этим он на­бе­ло пе­ре­пи­сал пись­мо сво­е­му дру­гу Ми­ха­и­лу Ко­ло­со­ву. «Про­шу про­ще­ния, что дол­го не пи­сал, – ка­ял­ся Овеч­кин, – и на­ка­ну­не но­во­го го­да, и по­сле, весь этот ме­сяц тя­же­ло бо­лел. Всё то же – серд­це. И сей­час на стро­фан­ти­не и, ста­ло быть, – на по­лу­ле­жа­чем ре­жи­ме. Смог поз­во­лить се­бе лишь по­езд­ку к Хва­ну с Узи­лев­ским в про­шлое вос­кре­се­нье, да и то рас­пла­чи­вал­ся за эту по­езд­ку три дня тя­жё­лы­ми при­сту­па­ми. И ведь ни грам­ма не вы­пил, толь­ко и бы­ло вол­не­ний, что го­ря­чие раз­го­во­ры и спо­ры. Ка­кой я, к чёр­ту, стал пи­са­тель, Ми­ха­ил Ма­ка­рыч! Ма­лей­шее ду­шев­ное вол­не­ние – и вот уже при­па­док. А раз­ве мож­но пи­сать, не вол­ну­ясь? Эх!.. Ёл­ка про­шла без сне­га и мо­ро­зов, лишь по­за­вче­ра вы­пал пер­вый снег, да и то все­го лишь один день про­дер­жал­ся. Всё обе­ща­ет у нас нын­че очень ран­нюю вес­ну. До сих пор жа­лею, что ты так ма­ло по­был со мною, ког­да при­ез­жал... За­ско­чил ко мне на од­ну ми­ну­ту – как буд­то мы с то­бою по-преж­не­му жи­вём в од­ном го­ро­де и в лю­бой час мо­жем со­зво­нить­ся и прий­ти друг к дру­гу, по­си­деть, по­го­во­рить. Вот уе­хал ты, а ког­да нам те­перь ещё до­ве­дёт­ся встре­тить­ся? Пла­ны мои на­счёт пе­ре­ез­да в Рос­сию – бес­плод­ные меч­та­ния. При­чи­на их не­о­су­ще­ст­ви­мо­с­ти – пол­ное и проч­ное без­де­не­жье…. Об­ни­маю те­бя. В.Овеч­кин. 27/I-68».

Вер­нув­шись от Хва­на до­мой, Овеч­кин за­шёл в ван­ную и вы­ст­ре­лил в се­бя из ру­жья.

Уз­нав о слу­чив­шей­ся тра­ге­дии, Кон­дра­то­вич за­пи­сал в сво­ём днев­ни­ке: «В та­ких слу­ча­ях го­во­рят «уш­ла эпо­ха». Эпо­ха в нём во­пло­ти­лась в та­ком клуб­ке про­ти­во­ре­чий, что вряд ли ещё сы­с­кать дру­гую та­кую. Он был про­тив Хру­щё­ва и тем бо­лее Ста­ли­на. Стре­лял­ся от от­ча­я­ния, от­то­го, что не ви­дел при Хру­щё­ве, ко­то­рый уже то­же на­чал ор­га­ни­зо­вы­вать по­тём­кин­ские хо­зяй­ст­ва, – не ви­дел вы­хо­да, пер­спек­ти­вы. Он ав­тор «бор­зов­щи­ны» – тер­ми­на и об­ра­за, в ко­то­ром впер­вые на­и­бо­лее пол­но вы­ра­зи­лось на­ше раз­нуз­дан­ное хам­ст­во, са­мо­чин­ст­во, пле­ва­ние на на­род, всё, че­му на­шли удоб­ное и кра­си­во-по­учи­тель­ное сло­веч­ко – во­люн­та­ризм. И он же ни­че­го не по­нял в Со­лже­ни­цы­не. Не боль­ше чем дней де­сять на­зад он на­пи­сал, что чи­тал Со­лже­ни­цы­на со ску­кой, ро­ман рас­тя­нут, ди­а­ло­ги в боль­ни­це не­ин­те­рес­ны, даль­ше он про­сит не при­сы­лать ему вёр­ст­ку, – и во­об­ще, че­го вы с ним но­си­тесь. Не по­нял. Ни­че­го не по­нял в Со­лже­ни­цы­не. Это объ­яс­ня­ет­ся мно­гим; и тем, что по­сле по­пыт­ки са­мо­убий­ст­ва он вну­т­рен­не был уже не­вос­при­им­чив к жиз­ни, и соб­ст­вен­ным твор­че­с­ким бес­си­ли­ем, и тем, что его, та­ко­го ру­са­ка, за­нес­ло в Таш­кент до­жи­вать там уже про­жи­тый век, – мно­гим объ­яс­ня­ет­ся всё это. И жал­ко его то­же. И обид­но всё. Ког­да умер – не зна­ем. Едут на по­хо­ро­ны Ге­ра­си­мов, Ма­рь­я­мов. Са­мо­лёт при­ле­та­ет ту­да толь­ко 28-го, и но­чью. Хо­ро­нят же, по слу­хам, в 8. Как в 8? По ме­ст­но­му. Но ведь по­кой­ни­ков не слу­чай­но хо­ро­нят во вто­рой по­ло­ви­не дня – на за­хо­де солн­ца».

Про­во­ды Овеч­ки­на про­шли жут­ко. «В Таш­кен­те, – рас­ска­зы­вал Кон­дра­то­вич, – жда­ли сиг­на­ла из Моск­вы. – И по­то­му лишь по­сле по­хо­рон в га­зе­те по­яви­лось со­об­ще­ние от ЦК, Сов­ми­на и Вер­хов­но­го Со­ве­та Уз. ССР и со­от­вет­ст­вен­но об ор­га­ни­за­ции ко­мис­сии по по­хо­ро­нам. Он уже ле­жал в зем­ле, а ко­мис­сия бы­ла толь­ко объ­яв­ле­на. Че­рез день по­яви­лось со­об­ще­ние в ра­моч­ке от Ми­ни­с­тер­ст­ва со­ци­аль­но­го обес­пе­че­ния, из­ве­щав­шее о смер­ти пер­со­наль­но­го пен­си­о­не­ра. По­сле смер­ти ему да­ли пер­со­наль­ную пен­сию. Для се­мьи это очень важ­но: она бу­дет по­лу­чать руб­лей 70–80. Толь­ко-то».

Вячеслав ОГРЫЗКО