Архив : №47. 19.11.2010

РОМАН ВЫСТРОЕН КАК ХРАМ

 Нижегородский прозаик Елена Крюкова о своём новом романе «Серафим», вышедшем в издательстве «Эксмо», главным героем которого стал молодой священник. Литература и церковный канон, о сусальном, сладко-приторном православии и дидактической «святости», невидимой границе между заблуждением художника и глумлением над сакральным.

 

– Еле­на, по­з­д­рав­ляю с вы­хо­дом тво­ей про­за­и­че­с­кой ве­щи – ро­ма­на «Се­ра­фим». Кста­ти, рас­ска­жи о се­бе, пунк­ти­ром обо­значь свой путь к пи­са­тель­ст­ву.

– Сна­ча­ла му­зы­ка. Я му­зы­кант. Мос­ков­ская кон­сер­ва­то­рия: фор­те­пи­а­но, ор­ган. Кон­цер­ты, га­с­т­ро­ли, уче­ни­ки, Си­бирь, Ир­кутск, ноч­ные ор­ган­ные ре­пе­ти­ции в ста­ром поль­ском ко­с­тё­ле в лю­тые мо­ро­зы. В Ир­кут­ске на­ча­ла пи­сать сти­хи. И впер­вые по­ка­зы­вать их: чи­тать, пе­ча­тать. До это­го пи­са­ла сти­хи и про­зу – в стол. Всё это бы­ло дол­гим по­ис­ком се­бя. Я стре­ми­лась к мощ­но­му об­ра­зу; к яр­кой ин­то­на­ции. В му­зы­ке люб­лю сим­фо­нию и опе­ру, в жи­во­пи­си – фре­с­ку. Ес­ли бы бы­ла жи­во­пис­цем – за­ни­ма­лась бы мо­ну­мен­таль­ной жи­во­пи­сью. Му­зы­ку бро­си­ла ра­ди ли­те­ра­ту­ры. Не­воз­мож­но креп­ко и се­рь­ёз­но за­ни­мать­ся дву­мя ис­кус­ст­ва­ми па­рал­лель­но.

– На­зва­ние кни­ги сра­зу вы­во­дит на ре­ли­ги­оз­ную про­бле­ма­ти­ку, так ли это?

– Ро­ман о мо­ло­дом свя­щен­ни­ке Се­ра­фи­ме. В ми­ру его зва­ли Бо­рис По­лян­ский. Же­на спи­лась; ма­лень­кая доч­ка умер­ла. Он хо­чет стать ие­ре­ем – и ста­но­вит­ся им. У не­го при­ход в се­ле на Су­ре. Че­ло­век сре­ди лю­дей: для ко­го – апо­с­толь­ский слу­жи­тель, а для ко­го – по­пё­нок не­сча­ст­ный...

Соб­ст­вен­но, про­ст­ран­ст­во кни­ги раз­де­ле­но на три стран­ных не­рав­ных ча­с­ти.

Пер­вое: весь ро­ман вы­ст­ро­ен как храм. С фре­с­ка­ми и ико­на­ми на сте­нах. Ку­пол, кон­ха, па­ру­са, все сте­ны – за­пад­ная, се­вер­ная, вос­точ­ная, юж­ная, с фре­с­ка­ми на них... Сло­вес­ные фре­с­ки сме­ло ма­за­ла, ре­а­ли­зуя на­ко­нец свою меч­ту – по-на­сто­я­ще­му рас­пи­сать храм, пу­с­тые бе­лые сте­ны! На­се­лить их людь­ми тан­цу­ю­щи­ми и скор­бя­щи­ми, зве­рь­ём, цве­та­ми и пло­да­ми, ре­ка­ми и мо­ря­ми, ца­ря­ми и бо­га­ми; на­пол­нить на­гие сво­ды пол­но­кров­ной жиз­нью, ро­дить свой мир. Как это сде­лал ве­ли­кий Гу­рий Ни­ки­тин в Тро­иц­ком со­бо­ре Ипа­ть­ев­ско­го мо­на­с­ты­ря в Ко­ст­ро­ме...

Вто­рое про­ст­ран­ст­во – са­мое на­гру­жен­ное, со­бы­тий­ное: ис­то­рия жиз­ни о. Се­ра­фи­ма в Ва­си­ле. Ис­то­рия его люб­ви к де­вуш­ке На­сте, что по­ёт у не­го на кли­ро­се. Ис­то­рия «про­стой ду­ши» Иу­ли­а­нии, что при­сла­на из Ма­ка­рь­ев­ско­го мо­на­с­ты­ря при­слу­жи­вать Се­ра­фи­му: та­кое у неё по­слу­ша­ние. Дра­ма­ти­че­с­кие ис­то­рии сель­чан: у каж­до­го – своя. И все лю­ди в кни­ге, все – го­во­рят сво­и­ми го­ло­са­ми. Го­ло­са ав­то­ра НЕТ. Я са­мо­ус­т­ра­ни­лась. Есть толь­ко речь то­го или ино­го ге­роя. Я слы­ша­ла эти го­ло­са и за­пи­сы­ва­ла их. Как му­зы­ку.

И тре­тье – цер­ков­ные служ­бы. Изо­б­ра­же­ны – в кон­це каж­дой гла­вы – дву­на­де­ся­тые пра­зд­ни­ки и Па­с­ха. Служ­бы уви­де­ны из­ну­т­ри – гла­за­ми Се­ра­фи­ма. Их на­пи­сать бы­ло труд­нее все­го, я же не свя­щен­ник... Ви­дишь, ка­кая ар­хи­тек­ту­ра... Нет, на са­мом де­ле всё про­сто. Храм – в нём фи­гу­ры-фре­с­ки (лю­ди) – и му­зы­ка и сло­во (служ­бы). Этот текст ар­хе­ти­пи­чен, весь за­ком­по­но­ван на хра­мо­вый объ­ём и воз­дух. Так по­лу­чи­лось.

– Рас­ска­жи о сво­ём ге­рое, ка­кой он?

– Про­сто че­ло­век. Ни­ка­кой не свя­той, не «но­си­тель бла­го­да­ти». Но очень, очень, очень ду­ма­ю­щий! И силь­но чув­ст­ву­ю­щий. Не­про­сто с та­ким вну­т­рен­ним ми­ром быть сми­рен­ным, бла­го­ст­ным ба­тюш­кой. Бо­ря По­лян­ский на­ив­но ду­мал: вот ста­ну свя­щен­ни­ком, бу­ду лю­дям до­б­ро де­лать, свет Бо­жий не­сти... Отец Се­ра­фим ви­дит всё: и урод­ст­во и страх, и ужас и кра­со­ту, ви­дит, как уби­ва­ют – уже уби­ли – де­рев­ню; как труд­но лю­дям про­щать; как всё рав­но – всё рав­но! – лю­ди и в ди­ких по­ло­же­ни­ях всё рав­но ос­та­ют­ся ЛЮДЬ­МИ. Он хо­чет по­мочь – и кто-то бе­рёт у не­го из рук по­мощь, а кто-то ди­ко, с из­дёв­кой бьёт его по да­ю­щим ру­кам. Он ви­дит жизнь в ли­цо – имен­но по­то­му, что в нём идёт по­сто­ян­ная му­чи­тель­ная ра­бо­та ду­ха: кто я? Кто они? Что есть Бог для них? По­че­му всё так? Ку­да мы все идём?

Тай­ком ото всех он пи­шет та­кую не­ве­ро­ят­ную, с точ­ки зре­ния ка­но­на ере­ти­че­с­кую, но по серд­цу – пол­ную люб­ви «Свя­тую кни­гу Се­ра­фи­ма». Быть мо­жет, это ещё один ог­ром­ный, фан­та­с­ти­че­с­кий апо­криф. А мо­жет, это свод на­блю­де­ний – глаз Се­ра­фи­ма ос­тёр, он фик­си­ру­ет про­ис­хо­дя­щее. За­чем? Что­бы каж­дый день па­дать и под­ни­мать­ся. Ид­ти даль­ше. Взби­рать­ся по ле­ст­ни­це. По ле­ст­ви­це...

Се­ра­фим – бун­тарь? До­сто­ев­ский ког­да-то сде­лал на­бро­с­ки к ро­ма­ну (он не на­пи­сал его, а за­ду­мал пре­крас­но): жизнь Алё­ши Ка­ра­ма­зо­ва: Алё­ша-то из церк­ви – в ре­во­лю­цию по­дал­ся! Всё, вся мир­ская жизнь мощ­но об­ня­ла и за­кру­жи­ла, и обе­ты раз­ле­те­лись пра­хом, и мiръ – под­мял, по­бо­рол! Но это лишь этап. Бун­тар­ст­во про­хо­дит, как ос­па. Тя­же­ла до­ро­га к му­д­ро­с­ти. Се­ра­фим не мудр. Он бе­зу­мен, по­то­му что лю­бит! Его жизнь ле­тит в тар­та­ра­ры, под ко­лё­са смерт­но­го гре­ха – в дра­ке с од­но­гла­зым быв­шим ха­ха­лем сво­ей лю­би­мой На­сти он вы­би­ва­ет ему при­кла­дом ру­жья здо­ро­вый глаз...

Не на­до бы­ло с та­кою энер­ге­ти­кой ид­ти в ие­реи? Но раз­ве мы под­сти­ла­ем со­лом­ки под вся­кий свой шаг, по­сту­пок? Под судь­бу?

Се­ра­фим не столь­ко свя­щен­ник, сколь­ко – ху­дож­ник! Я и хо­те­ла на­пи­сать ху­дож­ни­ка. Он за­пе­чат­ле­ва­ет жизнь как уме­ет. «Не стре­ляй­те в пи­а­ни­с­та, он иг­ра­ет как уме­ет»...

Но отец Се­ра­фим не Бет­хо­вен в ря­се. И не пре­ступ­ник. Он про­сто ЖИ­ВОЙ. И лю­бит. И всё. В этом вся его ересь.

– Нет ли в тво­ей кни­ге пе­ре­кли­чек с ро­ма­ном Майи Ку­чер­ской «Бог дож­дя»?

– Вот те­перь я точ­но про­чи­таю ро­ман «Бог дож­дя»! Чи­та­ла толь­ко ста­тьи о нём... и ви­де­ла-слы­ша­ла не­сколь­ко раз Майю Ку­чер­скую в те­ле­пе­ре­да­чах. Она нра­вит­ся мне... пе­чаль­ной гра­ци­ей мыс­ли. Дра­го­цен­но­с­тью неж­ной жен­ст­вен­но­с­ти. И дра­го­цен­но, на­вер­ное, то, что та­кое жен­ст­вен­ное про­чте­ние слож­ной со­во­куп­ной про­бле­мы: «лю­бовь – ре­ли­гия – сан – грех – свя­тость – по­ка­я­ние – оп­рав­да­ние» вы­ра­зи­лось в «свет­ской» кни­ге. Мой «Се­ра­фим» ведь то­же не цер­ков­ная, не ду­хов­ная кни­га. Ли­те­ра­ту­ра – это та пло­щад­ка, где цер­ков­ный ка­нон не­мыс­лим (или для ме­ня не­мыс­лим, пусть так!), он ведь сра­зу пе­ре­кры­ва­ет воз­дух ху­дож­ни­ку; труд­но сле­пить мо­гу­чий об­раз, ес­ли пра­ви­ла жё­ст­ко за­да­ны, про­грам­ма не­зыб­ле­ма и ос­вя­ще­на ты­ся­че­ле­ти­я­ми. Так – в ико­но­пи­си. Но в ис­кус­ст­ве – не так.

Од­на­ко к ре­ли­ги­оз­ной ми­фо­ло­гии ис­кус­ст­во то­же ты­ся­че­ле­ти­я­ми при­па­да­ет ис­сох­шим ртом. По­смо­т­ри, сколь­ко ро­ма­нов, рас­ска­зов, пьес, сце­на­ри­ев филь­мов, сти­хов, по­эм – о Хри­с­те! Бес­счёт­но! А сколь­ко ещё бу­дет! А о свя­тых? И: где грех, где свя­тость? Жан­ну д’Арк со­жг­ли как ере­ти­цу, а она кри­ча­ла на ко­ст­ре, уми­рая, с кре­с­том в ру­ках! А по­сле – свя­той на­зва­ли! И мо­лят­ся св. Жан­не, за­ступ­ни­че­ст­ва у Жан­ны про­сят... «А су­дьи кто»?

Или вот Лев Тол­стой. Сколь­ко ко­пий сло­ма­но над его жиз­нью и смер­тью! От­лу­чён от церк­ви? За что? Где про­ле­га­ет не­ви­ди­мая гра­ни­ца меж­ду за­блуж­де­ни­ем ху­дож­ни­ка – и от­кро­вен­ным глум­ле­ни­ем над са­к­ра­лом? Я чи­та­ла тол­сто­вское пе­ре­ло­же­ние Еван­ге­лия. Он «за­бы­то­вил» его, при­зем­лил как мог, да! Но – не из­глу­мил­ся над Хри­с­том, нет. Он про­сто хо­тел при­бли­зить его «к на­ро­ду», и тут он вы­сту­пил как са­мый на­род­ник из на­род­ни­ков! А вот в «Вос­кре­се­нии», в ро­ма­не, пол­ном ХРИ­С­ТИ­АН­НЕЙ­ШЕЙ люб­ви, ро­ма­не о вос­кре­се­нии мёрт­вой ду­ши Не­хлю­до­ва и за­му­чен­ной ду­ши Мас­ло­вой – как ед­ко, силь­но, страш­но и пе­чаль­но изо­б­ра­же­на служ­ба! Буд­то не гла­за­ми рус­ско­го во­цер­ков­лён­но­го че­ло­ве­ка – а гла­за­ми мар­си­а­ни­на, ко­то­ро­му стран­ны и одеж­ды, и бор­мо­та­ние, и всё зо­ло­тое озе­ро об­ря­да. Да ведь каж­дый ху­дож­ник – та­кой мар­си­а­нин. У Аль­фон­са До­де отец уми­рал – До­де у смерт­но­го од­ра сто­ял, пла­кал, а вни­ма­тель­ный бес­ст­ра­ст­ный глаз схва­ты­вал: вот так ле­жит ру­ка, вот так – склад­ки про­сты­ни... за­пом­нить... А Тин­то­рет­то пи­сал пор­т­рет умер­шей от ве­не­ци­ан­ской чу­мы до­че­ри. Она ле­жит на по­душ­ках, ли­цо из­зе­ле­на-блед­ное, мёрт­вое – а он уда­ря­ет ки­с­тью по хол­сту.

Отец Алек­сандр Мень в сво­ей кни­ге «Сын Че­ло­ве­че­с­кий» внят­но ска­зал об опас­но­с­ти об­ря­до­ве­рия. Но до­ко­ле есть об­ряд – есть тра­ди­ция. И ча­с­то тра­ди­ция бы­ва­ет из­вра­ще­на. Са­мим вре­ме­нем. По­ко­ле­ни­я­ми. Ни­кто уже сей­час не ска­жет нам, как во­ис­ти­ну «пра­виль­но». И ведь От­цы Церк­ви жи­ли че­рез мно­го со­тен лет по­сле Ии­су­са. Еван­ге­лие – од­но, а тол­ко­ва­ний и из­ме­не­ний цер­ков­ных служб, ус­та­ва – де­сят­ки! И по­том, двад­цать ве­ков на­зад в на­ро­де хо­ди­ло мно­же­ст­во Еван­ге­лий-апо­кри­фов. Это бы­ли на­сто­я­щие по­эмы. Их за­пре­ти­ли; ос­та­ви­ли толь­ко че­ты­ре ка­но­ни­че­с­ких. Как про­хо­ди­ла эта борь­ба? Кто за­пре­щал? Как де­ли­ли па­ст­ву? Как схва­ты­ва­лись не на жизнь, а на смерть ни­ко­ла­и­ты, гно­с­ти­ки, ма­ни­хей­цы, ари­а­не? Вот где де­тек­тив. Тра­ги­че­с­кий де­тек­тив...

– К Церк­ви, ре­ли­гии сей­час всё боль­ше об­ра­ща­ют­ся пи­са­те­ли, ре­жис­сё­ры. На­сколь­ко сей­час это ак­ту­аль­но для на­ше­го об­ще­ст­ва и бы­ли ли ка­кие-то ин­те­рес­ные от­кры­тия в этой об­ла­с­ти для те­бя в по­след­нее вре­мя?

– На­ше вре­мя сей­час счи­та­ют опас­ным в цер­ков­ном смыс­ле: ко­ро­мыс­ло ка­ча­ет­ся – с од­ной сто­ро­ны, пре­ступ­ле­ния, об­ще­ст­во боль­но не­со­мнен­но, чер­ну­ха опять пол­зёт и на­пол­за­ет, скин­хе­ды уби­ва­ют всех смуг­лых и «чёр­ных», на­до бы ле­кар­ст­во свя­то­с­ти вве­с­ти под ко­жу; с дру­гой – гро­зят­ся, что в Рос­сии ско­ро бу­дет те­о­кра­ти­че­с­кое го­су­дар­ст­во – и всё к это­му идёт... Да, со­блазн цар­ст­вен­но-го­су­дар­ст­вен­ной ви­зан­тий­ской «сим­фо­нии» бли­зок. А за спи­ной – чёр­ная без­дна без­ве­рия, от­кро­вен­ная ус­меш­ка ди­а­во­ла. Меж­ду про­чим, мой Се­ра­фим и об этом раз­ду­мы­ва­ет!

Я не люб­лю сми­рен­ных тё­те­нек, гла­дя­щих по го­ло­вкам ре­бя­ти­шек: ах, ан­ге­ло­чек, он хо­дит на кли­ро­се по­ёт! И я люб­лю де­тей, ан­гель­ски по­ющих на кли­ро­се. Па­ра­докс? Да про­сто де­ти чи­с­ты, им нра­вит­ся кра­со­та хра­ма, му­зы­ка, вкус­ный пи­рог и чай по­сле служ­бы в тра­пез­ной. Да... я ведь и тё­те­нек этих бед­ных то­же – люб­лю. Я их в «Се­ра­фи­ме» – ох как на­пи­са­ла... уз­на­ют они се­бя, ой, уз­на­ют... да ведь не про­чи­та­ют...

Ни­че­го. Ху­дож­ник – это зер­ка­ло. И же­ла­тель­но, чтоб оно чи­с­то бы­ло, а не за­ля­па­но.

И вот ещё чу­до ка­кое. Пи­шут сей­час мно­гие свя­щен­ни­ки ху­до­же­ст­вен­ные тек­с­ты. И – силь­но пи­шут! Вот отец Си­ме­он (Ду­ра­сов), ему и по­свя­щён ро­ман. Он же – пи­са­тель Пётр Епи­фа­нов: с кни­гой «Про­стые рас­ска­зы о жиз­ни и смер­ти» (вы­шла в Пи­те­ре), с изу­ми­тель­ной ру­ко­пи­сью «Лу­на над ули­цей Мон­те­о­ли­вь­е­то» – о сво­ём пу­те­ше­ст­вии по Ита­лии. Ду­маю, она ско­ро уви­дит свет. И это бу­дет сен­са­ция: о. Си­ме­он – че­ло­век вы­со­чай­шей куль­ту­ры, аб­со­лют­ный на­след­ник рус­ских пи­са­те­лей и мыс­ли­те­лей 19-го ве­ка. Вот отец Вла­ди­мир Чу­гу­нов – с ро­ма­ном «Рус­ские маль­чи­ки», в фи­нал «Яс­ной По­ля­ны» в этом го­ду во­шёл. Вот отец Вла­ди­мир Гоф­ман – ин­те­рес­ней­ший про­за­ик и по­эт. Что это? А раз­ве это за­пре­ще­но – свя­щен­ни­ку быть ху­дож­ни­ком? Зна­чит, бо­го­ма­зом быть мож­но, а вот пи­са­те­лем – нель­зя?

– Ка­кое по­сла­ние со­вре­мен­но­му че­ло­ве­ку не­сёт твой «Се­ра­фим», на ка­ко­го чи­та­те­ля он рас­счи­тан?

– Ес­ли очень ко­рот­ко... Жи­вая ду­ша – пе­ред ли­цом Бо­га – и пе­ред ли­цом гре­ха и пе­ча­ли. Веч­ная ма­те­рия.

А на ка­ко­го чи­та­те­ля рас­счи­тан? Да на вся­ко­го, кто про­чи­та­ет! Кни­га не слож­на, это не фи­ло­соф­ский трак­тат. Это ис­то­рия жиз­ни, и она – как у от­ца Си­ме­о­на – о жиз­ни и смер­ти. Про­стая ис­то­рия. Про­стая ду­ша. По­мнишь, у Фло­бе­ра: «Про­стая ду­ша»?..

– Как те­бе пред­став­ля­ет­ся со­вре­мен­ное со­сто­я­ние на­шей ли­те­ра­ту­ры? Ка­кие ав­то­ры ка­жут­ся на­и­бо­лее близ­ки­ми, ин­те­рес­ны­ми? Ка­кие те­мы ещё не вскры­ты?

– Со­сто­я­ние – за­ме­ча­тель­ное. В 2000-е буд­то про­рва­ло пло­ти­ну, по­ве­я­ло ве­т­ром све­жим и хо­лод­ным – я жи­ла на Бай­ка­ле, я вот знаю, что та­кое кул­тук, он те­бя на­ск­возь про­ду­ва­ет и всю ду­шу вы­ду­ва­ет, – и рус­ская ре­а­ли­с­ти­че­с­кая про­за «но­вой вол­ны» яви­лась та­ким ве­т­ром. Но дол­го жить на ве­т­ру нель­зя: ты пре­вра­тишь­ся в пла­кат. Ду­ша жи­вая вос­тре­бу­ет иной слож­но­с­ти, иной кра­со­ты, иной эс­те­ти­ки, иной на­сы­щен­но­с­ти тек­с­та. Ис­кус­ст­во – не точ­ка, а объ­ём. Но и не цве­ти­с­тое «мо­ре раз­ли­ван­ное». Фе­но­мен со­ци­аль­но­го ро­ма­на по­ка­зал се­бя – и стал ис­то­ри­ей. У До­сто­ев­ско­го «Бра­тья Ка­ра­ма­зо­вы» то­же ведь со­ци­аль­ный ро­ман! И не толь­ко!

Вот в этом «и не толь­ко» – се­к­рет даль­ней­ше­го дви­же­ния на­шей ли­те­ра­ту­ры. Бу­дут вос­тре­бо­ва­ны бо­лее ху­до­же­ст­вен­ные ве­щи, не ла­пи­дар­но-пла­кат­ные. Со­ци­аль­ность, ес­ли ты ху­дож­ник, ни­ку­да от те­бя не уй­дёт. Про­сто она пре­вра­тит­ся... в на­род­ность. В твою связь с тво­им на­ро­дом. И не толь­ко с тво­им.

Близ­кие мне ав­то­ры... Про Оле­га Ер­ма­ко­ва я уже ска­за­ла: ху­дож­ник ог­ром­ной, бай­каль­ской глу­би­ны. Алек­сей Ива­нов. Сло­жен и бе­зум­но ин­те­ре­сен Алек­сандр Или­чев­ский. Иль­дар Абу­зя­ров. Очень ин­те­ре­сен мне путь За­ха­ра При­ле­пи­на.

– Ес­ли бы сей­час бы­ла пре­зен­та­ция тво­ей кни­ги пе­ред чи­та­те­лем, как бы ты её пред­ста­ви­ла, что­бы его за­це­пи­ло?

– Ох... Ну вот так:

– Лю­ди, про­сти­те Хри­с­та ра­ди, что на­пи­са­ла эту кни­гу!

Как в Про­щё­ное вос­кре­се­нье... 

Беседу вёл Андрей РУДАЛЁВ