Архив : №01. 13.01.2012
Почему?
ПОСЛЕ ХРУЩЁВСКОГО ПОГРОМА
Без малого полтораста лет назад совет руководителей Лувра пришёл к выводу: полвека! Только спустя полвека после кончины художника или создания художественного произведения можно по-настоящему объективно судить об их праве остаться в истории.
Только такой отрезок времени позволит успокоиться страстям – эстетическим, коммерческим, политическим. Иногда и его оказывается мало для справедливого суда истории, и всё же…
Но вот случай совершенно исключительный, который не имеет аналогий во всей истории мировой культуры. В наступающем 2012-м исполняется полвека со дня посещения Хрущёвым так называемой Манежной выставки – события, не имевшего отношения вообще к искусству, каким бы то ни было принципам его развития, просто к конкретным произведениям. И тем не менее именно на нём продолжают скрещиваться копья так называемых теоретиков. Так называемых – потому что никто из представителей этой профессии, как и любой другой из современников, кроме членов Политбюро КПСС и охраны, не видел произведений, о которых шла речь, которые предавались анафеме, навсегда запрещались, а их авторы оказывались на грани обвинения во всех грехах печально знаменитой 58-й статьи Уголовного кодекса СССР.
Зал буфетов на втором этаже, срочно затянутый по стенам тканью, 200 работ, 63 участника. В узкой подсобке для посуды и приборов – места для не поместившихся: недавно примкнувшего к «Новой реальности» скульптора – низенькая покрытая фанерным листом подставка на десяток маленьких фигурок, графика ныне ставшего классиком эстонского искусства Юло Соостера, главного художника журнала «Знание – сила» Соболева.
Служебные стенограммы точно зафиксировали время: 40 минут на основной зал, четыре – на подсобку. Сорок минут – потому что генсек занялся выяснением социального статуса художников.
Кто родители? «Политработник». «Рабочий – репрессирован в 37-м», «Мать – санитарка». «Отец – работник прокуратуры». И главное – бывшие фронтовики, рядовые и офицеры так недавно кончившейся Великой Отечественной. На злорадный вопль Шелепина: «Всех на лесоповал», спокойный ответ: «Нечего пугать – и не такое видели». Капитан третьего ранга, командир подлодки – посчастливилось: после всех военных лет живой. Не изуродованный. Одёрнувший генсека: «Ко мне, офицеру советской армии, никто не смел обращаться на ты». А рядом обвал непарламентских выражений, «плюгавых», как бы сказали поляки, слов, брызги слюны, сжатые кулаки.
 |
Элий Белютин. Не рыдай надо мной, мама. 1961 г. Манежная выставка |
На сорок четвёртой минуте исступлённое: «Всё запретить! Везде! Навсегда! Советским трудящимся этого не нужно!» Оба помещения были закрыты на ключ прямо за спиной начавшего спускаться на первый этаж премьера и генсека в одном лице.
Не прошло и часа, как «идеологические воронки» – крытые грузовички с молчаливыми такелажниками вывезли все экспонаты. Без уведомления авторов. Само собой разумеется, без их согласия. Арест!
Все всё знали. Так уже было в III Райхе, в середине 1930-х. В том Райхе, который они, солдаты и офицеры, только что победили. Казалось, навсегда. И для каждого на Земле. Великие воины Великой Отечественной.
Во всех мелочах повторялась и последующая кампания против спешно придуманной триады: «абстракционизм, формализм, космополитизм». Пусть никто не видел предмета первоначальной критики – какое это имело значение. Главным было немедленно, непременно публично отречься от самого себя, от того, что делал, чем жил. Поклясться в покорности и верности. Для собственного же блага (для художников вопрос заказов, участия в выставках, простого получения мастерских и материалов для работы – разве не стоило того?).
Отсюда организуемые по нарастающей встречи – с «работниками культуры», «художественной интеллигенцией». На Воробьёвых горах – запросто, за банкетном столом, зато всего руководящего состава творческих союзов и СМИ всех республик. Для сомневающихся – в соседней, постоянно закрываемой на ключ комнате пара повешенных где боком, где вверх ногами этюдов, перепачканная краской фанерка из-под фигурок из подсобки Манежа. Обязательно с торопящим на каждом шагу сопровождающим. И единственный протестующий голос Ильи Эренбурга: «Вы же ничего и не видели, ничего себе не представляете! Художник не может не быть свободен!» Что мог он значить для собравшихся по сравнению с указующими криками самого генсека.
Старая площадь. Председательствующий – тот самый председатель Идеологической комиссии Ильичёв, – которая месяцем раньше приняла решение включить экспозицию «Новой реальности» в общий состав Манежной выставки: «для расширения понятия и возможностей искусства социалистического реализма». Но то было месяц назад!
Надо было спасать своё положение (а тут ещё единственный сын – участник «Новой реальности»!). И оказалось, нет лучших пособников, чем многие из прославленных впоследствии «шестидесятников» от литературы. Они-то умели клясться в верности коммунистической системе. Достаточно слов Жени Евтушенко, что если кто-нибудь при нём что-то скажет против советской власти, он собственными руками отведёт его в КГБ.
Только один раз дело, кажется, дошло до живописи. Павел Никонов заявил, что не допустит, чтобы его творения висели на одних стенах с осуждёнными, работ которых, правда, тоже не видел. Достаточно, что они осуждены партией. И это о товарищах по профессии!
Наконец, как завершение – 7 марта 1963-го, Свердловский зал Кремля, председатель – сам генсек, показывавший, правда, с трибуны в качестве примеров... картины американских художников, преподнесённые ему, как главе государства, в подарок. И как вывод: у художников нашей страны всегда была и будет свобода бороться за коммунизм, но никогда не будет свободы выступать против него.
И первая составляющая так и продолжающего оставаться без ответа полувекового «ПОЧЕМУ». Почему никто из отстаивавших демократию и свободу личности на Западе не возмутился нарушением прав человека и человеческого достоинства в хрущёвском скандале? Почему ни разу за всё прошедшее время не заикнулся о том, что в середине XX века не может существовать формулы «рабовладелец и раб», что среди бесконечных разговоров о демократии недопустимо орать на граждан своей страны и угрожать расправой помимо всяких законов и прав, как позволяли себе только следователи соответствующих органов в сталинские времена. Угрожать! Для многих административная расправа затянулась на десятки лет.
А ведь невозмутимому спокойствию Запада и наших отечественных правозащитников противостоял народ, казалось бы, навсегда запуганный, перемолотый всеми видами идеологических мясорубок... Партаппаратчики не станут скрывать: на Старую площадь обрушился шквал негодующих писем, писали школьники, студенты, учителя, рабочие, те, кто интересовался искусством, и те, кто был к нему равнодушен. Главным для всех оказалось другое – отношение к человеку в стране и уважение к его профессии: кто дал право на издевательства?
И ещё одно составляющее к общему ПОЧЕМУ. Почему уже после снятия Хрущёва и признания его ошибок не были опубликованы, хотя бы частично, эти письма. Выборка, которая определила бы подлинное лицо нашего народа. Таких публикаций не состоялось, как и информации, сколько человек получило всё ту же 58-ю статью за заданные выше вопросы.
Отныне «Манеж» – сугубо заорганизованная тема. Интерпретация в строгом соответствии с докладом Ильичёва на заседании в ЦК – время для «правильных» искусствоведов останавливается на этой отметке. Да и какие могут быть профессиональные дискуссии, когда для «Новой реальности» возможности выставочных показов перекрыты. В течение первых трёх месяцев 1963-го разоблачительные статьи проходят во всех региональных СМИ. И самое невероятное – работ по-прежнему нет, но каждый город получает по несколько имён участников. Разоблачить, предать анафеме и ни в коем случае не повторяться (для широты охвата осуждённых).
Говорить же о «Манеже» из всех шестидесяти с лишним участников экспозиции утверждаются только двое: случайный скульптор, которому после покаянного письма в адрес Хрущёва с бурными выражениями раскаяния, любви и личной преданности открывается дверь в Штаты (некая организация, к великому изумлению бухгалтерии МОСХа, оплачивает все его долги и устраняет препятствия к выезду, и единственный художник, представленный одной работой-этюдом. Этюд ничем не выделялся среди других, представлял учебное задание по системе Белютина, зато автор был тем, кто осуществлял информационную связь «Новой реальности» с руководством ЦК ВЛКСМ и на короткое время оказался зарегистрированным зятем Хрущёва. Соответствующие указания телеканалы браво исполняют и по сей день.
Наконец, последнее составляющее всё к тому же «ПОЧЕМУ». Почему вопрос о живописи не затронул никто и никогда. А ведь хотя бы формально всё начиналось именно с неё. Точнее – с Высших литературных курсов.
В обратной исторической перспективе дорвавшийся до власти Хрущёв – сегодня это не вызывает сомнений у историков – стремился к восстановлению сталинизма на свой размер.
Великая Отечественная дала понять идеологам Старой площади, что солдат из казармы и солдат-победитель – принципиально разные человеческие ипостаси. Первый натаскивается на беспрекословное повиновение начальству, второй обретает внутреннюю свободу, чувство собственной человеческой значимости и равенства с начальством. Понимание этой разницы побуждает Сталина и его идеологов сразу после окончания войны перейти в наступление на ростки внутренней свободы.
Уже в 1946 году появляется постановление, касающееся литературы (Ахматова, Зощенко, журналы). Когда этого окрика оказывается недостаточно, следует залп постановлений 1948-го: кинематограф, музыка, даже драматический театр. С обширными разъяснениями на соответствующих толковищах.
От смерти вождя всех времён и народов все ждали прежде всего перемен в идеологическом руководстве. Вместо этого Хрущёв, перехватив рычаги власти, обращается к старой матрице. 1953-й – кампания по травле Пастернака. Манеж – использовав в качестве стартовой площадки живопись, кампания по травле всех видов искусства. Спокойное противостояние вчерашних фронтовиков, молодёжи (и очередное составляющее «ПОЧЕМУ» – почему никто и никогда не упомянул о действительном разговоре генсека с участниками экспозиции, не привёл их слов и его вопросов (кстати сказать, «временному зятю» не удалось принять в нём участия) скрывало в себе опасность нынешнего проспекта Сахарова.
Новых форм выражения своего понимания окружающего, во многом трагически пережитого мира, именно СВОЕГО, а не продиктованного благостной безликостью соцреализма, одинаково убеждённо и бескомпромиссно искали и наши «деревенщики», не удостоившиеся пиара «шестидесятников», и художники руководимой профессором Э.М. Белютиным «Новой реальности». Они так же остро понимали, что свои мысли нельзя выразить чужими словами, навязанными формами, и что любые попытки выразить себя выученным языком подавляют главное в человеке – его сущностные силы, ту потребность к созиданию, которая одна выделяет человека изо всего окружающего мира.
Для общего разговора слушатели ВЛК подсказывают автору статьи (своему преподавателю необычного для тех лет предмета «Психология создания и психология восприятия художественного произведения») организацию просмотра работ художников в своих аудиториях. Так рождается весной 1962 года первая в Советском Союзе после казавшегося бесконечно долгим перерыва выставка авангардного искусства. Выставка занимает весь второй этаж выходящего на Тверской бульвар флигеля (с балконом).
Та же, но уже расширенная выставка повторяется в ЦДЛе, Доме кино (нынешний Театр киноактёра), Центральном Доме архитектора, Центральном Доме Учёных. После очередной знаменитой пароходной поездки «Новой реальности» (эти ежегодные поездки, для которых фрахтовался теплоход на 250 художников, уходивший в рейс по выработанному профессором маршруту, так и остались в истории «белютинскими пароходами») к руководителю обращается Президиум Академии Наук СССР, его физическое отделение, с просьбой показать её результаты специально для молодых учёных академических институтов. Просьба исходила от академиков П.Капицы, Е.Тамма, Н.Семёнова. Местом проведения показа-встречи был определён дом XVII века (с единственным во всей Москве и Подмосковье мамврийским дубом у дверей) на Большой Коммунистической улице (9), в прошлом Большой Алексеевской улице, в двух шагах от Таганской площади.
И на этот раз идея исходила от слушателей ВЛК – Виктора Астафьева и Евгения Носова. В мастерской профессора они увидели только что законченную им картину «Не рыдай надо мной, мама». Россия». Молодая женщина, заключившая в объятья уже расставшегося с жизнью тоже молодого сына. Ещё и не осознавшая всей глубины своего горя, ещё помнящая тепло детского тельца и всеми силами старающаяся его удержать. В голубоватой дымке, просвеченной едва проклюнувшимися бутонами алых – то ли свечи, то ли капли крови? – тюльпанов. Надо было назвать «Не рыдай мене, мати». Но «мама» была ближе к нашим дням, согласился Виктор Петрович, и сразу же спросил: «Откуда у вас этот образ? Такой вселенский».
Ответ: «С Волги. В этом году мы спускались до Сталинграда. Трудные деревни, и никаких мужиков. Инвалиды. Старики. Подростки. Кто чуть старше, уже в армии. Баб жалко. Наших русских баб».
На Таганской выставке для картины было мало места, но когда последовало приглашение идеологической комиссии всю экспозицию перевезти в Манеж, «Не рыдай надо мной, мама». Россия» заняла место у самого входа в зал. Мать, потерявшая сына, словно собрала все образы деревни, родившиеся в этюдах.
Экспозиция делалась в течение одной ночи под неусыпным надзором министра культуры Е.Фурцевой и члена Идеологической комиссии Д.Поликарпова. Развеска их устроила. «Не рыдай надо мной, мама» заставила задержаться. И очень тихий голос министра: «Это же надо, вот так».
Никто не подумал о том, что встретившийся через несколько часов с картиной генсек совсем недавно подписал указ о закрытии в СССР десятков тысяч православных приходов. Его задержка перед Богородицей, просто русской женщиной, просто матерью, для согнувшегося в три погибели личного окружения не потребовала объяснений. Буквально мгновенно картина исчезла за занавесями на стенах. «Не рыдай мене, мати» было слишком.
...Телефонный звонок три недели назад, в декабре 2011-го, был от соседки по подъезду, где находится белютинская мастерская. «Два человека в камуфляже принесли и поставили у двери вашей мастерской большой рулон. Пожалуйста, разберитесь».
Рулон оказался действительно достаточно большим, туго перевязанным по красочному слою перегнившей бельевой верёвкой. Верёвка почти сразу рассыпалась. Рулон с трудом удалось развернуть. Перед нами была «Не рыдай надо мной, мама». Россия». 1961 год.
Чудом было, что из какой-то кладовки картина вернулась. Не меньшим чудом – на ней не было сколько-нибудь серьёзных повреждений. Всё так же погружено в неизбывное горе светлое женское лицо. Всё так же прижимает к сердцу соскальзывающую голову сына. И единственным в своей материнской ласке мягким и сильным движением руки поддерживает его тело.
Как когда-то вынимая из ясель, колыбели, кроватки. «Не рыдай мене, мати»…
Нина МОЛЕВА