Архив : №12. 23.03.2012
Новая пещерность современной литературы
В рамках пятнадцатой выставки-ярмарки «Книги России» состоялся круглый стол по актуальным проблемам современной документальной и исторической прозы под названием: «1000 и один автор «Былого и дум». К 200-летию со дня рождения А.И. Герцена». Дискуссия была анонсирована следующим образом: «Название знаменитого художественно-публицистического труда А.И. Герцена долгое время было точной формулой исторической прозы. Однако сегодняшние попытки отобразить время разрывают связь между «былым» и «думами». Литература избегает художественных обобщений, предпочитая остроту и субъективность документального свидетельства. И сближается с журналистикой, которая, в свою очередь, отказывается от аналитических статей в пользу комментариев непосредственных участников событий… Вопрос в том, как работает историческая мысль в изменившихся культурных и технических условиях?»
Ирина Барметова, главный редактор журнала «Октябрь»:
Отправной точкой нашего обсуждения мы берём произведение Герцена «Былое и думы». Нам интересен опыт Герцена, как он преломляется сейчас, как сейчас наши писатели, журналисты, деятели театра работают с фактом, работают с деталью, с предметом. Любопытно рассмотреть, в частности, как такой своеобразный Герцен нашего времени в лице Леонида Парфёнова создал с его проектом «Намедни» совершенно иной пласт нашей истории, в котором детали соединены и составляют жизнь, где всё написанное имеет очень личный, индивидуальный характер.
Борис Минаев, автор биографии Бориса Ельцина в серии «ЖЗЛ»:
Надо сказать, что это довольно смелый, парадоксальный замысел – включить Парфёнова и его книгу «Намедни. Наша эра» в контекст размышлений, связанных с Герценом. Герцен – это классик, это фундамент русской литературы, и Парфёнов, казалось бы, совершенно не из этого контекста. Парфёнов – мой коллега (я тоже занимаюсь журналистикой), и он всегда вызывал у меня и восхищение, и интерес, и какие-то вопросы, недоумения, и какие-то противоречивые реакции. Очень острая и очень живая фигура. Но главным образом привлекает сама эта парадоксальность: при чём здесь литература? Ведь всё-таки «Былое и думы» – это первая мемуарная книга, соединяющая в себе личный опыт человека и опыт целой страны, целой нации. То есть это не книга историка и не книга писателя, а такие мемуары, которые выходят за свои рамки и заставляют следующие поколения воспринимать пожар Москвы, первую русскую политическую эмиграцию, ситуацию «застоя» именно по Герцену. А Парфёнов – это просто телепередача. Очень забавная, очень милая, ностальгическая, с очень оригинальным, конечно, журналистским ноу-хау – брать какие-то отдельные меты, факты и из них лепить мозаику времени. Но всё это сильно связано с сиюминутным запросом, поскольку телевидение сиюминутно. И вдруг это стало книгой, и книгой очень востребованной (по формату, по макету она напоминает старый журнал «Огонёк», в котором я работал), притом, что книга очень дорогая, не имеющая единого сюжета, героев, не имеющая ничего такого особенно горячего. А она оказалась востребована читателем в силу того, что это единственная книга, заполняющая лакуну мемуаров о нашем времени. Казалось бы, не подходит книга Парфёнова под дефиницию мемуаров, потому что там нет ничего личного. Он нигде не говорит: «Я вспоминаю» и т.п. Однако, когда ты читаешь это год за годом, когда ты пытаешься понять, что общего между плащами из нейлона, женским бельём, песнями Паулса и Пугачёвой, ты понимаешь, что это и есть мемуары человека очень памятливого, который в своей индивидуальной памяти соединил все эти факты. Он никогда не говорит про себя, но чем дальше ты это читаешь, тем больше понимаешь, что соединяет все эти несовместимые вещи именно личность, и если бы её не было, книга была бы абсолютно провальной. Видно человека, его психологию и его дальнейшее отношение ко всему (ведь у данного конкретного поколения иное, специфическое ко всему отношение). В этом заключён странный парадокс, потому что в книжках «Намедни» нет никаких идей или лейтмотивов, которые вроде как должны быть в «былом и думах» (некое отношение к истории, собственно «думы»), но есть эгоистичное отношение к истории: важно только то, что я помню, что я остро воспринимаю.
Лидия Хесед, критик, переводчик:
Что привлекает нас в дневниках и отличает их от мемуаров? Дневники ведутся каждый день, и в них нет подробного анализа событий. У автора нет возможности по прошествии лет взглянуть на события более объективно, когда что-то сгладится временем, что-то будет переосмыслено. В дневнике – непосредственная хроника с места событий, и иногда это очень важно для понимания тех событий, которые там описываются. Особенно если это война. Потому что, мне кажется, дневники наиболее остро передают ту атмосферу, которую человеку случилось пережить, в которой ему пришлось находиться во время войны. Меня заинтересовала тема современного военного дневника и, в частности, чеченский дневник Жеребцовой Полины. Книга уникальна, во-первых, тем, что у автора хватило силы и мужества её написать, а во-вторых, тем, что она всё-таки вышла. Это дневник, который чеченская девушка вела во время второй чеченской войны 1999–2001 года, живя в г. Грозном. Книгу очень долго не хотели издавать, потому что она довольно провокационная по содержанию, там очень много резких оценок. Но она очень показательна и как документ исторический, и как документ человеческий. Сама Полина рассказала мне о том, как она писала дневники, насколько тяжело ей было регулярно вести эти записи, о том, на что она опиралась. Дело в том, что, хотя вести дневник было для неё ежедневной потребностью, она признаётся, что у неё были ориентиры литературные. Она часто вспоминала Анну Франк, блокадные дневники Тани Савичевой и других детей. В них действительно много общего, несмотря на временной разрыв, там очень чётко передано настроение, дух войны. Я много искала также дневники других жителей военного Грозного. Например, известен так называемый «Дневник старика». Это дневник Усама Мамадаева, жителя Грозного. Он очень сильно отличается от дневника Полины, в первую очередь потому, что это писал деревенский житель, который вообще не привык, может быть, ни о чём писать. Он не такой подробный, но очень подкупает своей искренностью и простотой и чем-то даже похож на записи маленького ребёнка. Интересно, как два человека, которые находились в одной точке в одно и то же время, по-разному пишут о событиях. Полина пытается анализировать, она довольно подробно разбирается, на чьей стороне правда, на стороне Грозного или на стороне Москвы, хотя так и не приходит ни к какому выводу. А автор второго дневника Усам Мамадаев просто описывает ежедневно, что он делал, свой быт. Ещё мне показалось интересным здесь соотношение литературы документальной и художественной. Известно, что о Чечне писали довольно много, есть много военных романов. Например, роман «Асан» Владимира Маканина. Но получается, что как бы человек ни собирал материал, как бы он ни пытался погрузиться в ту обстановку, всё равно это не вызывает такого ощущения правдоподобия, какое вызывают дневники. Тот же «Асан» – это просто определённая мифология, вписанная в чеченские декорации, бесполезно там искать аналогию с реальными людьми и событиями, сопоставлять с хрониками. Но есть, например, «Женский чеченский дневник» – тоже художественная книга о чеченской войне, написанная теперь уже со слов журналистки Татьяны Медведевой, которая находилась там в заложниках, то есть со слов очевидца тех событий. Это интересно, глубоко, вызывает отклик в душе, однако и здесь такого ощущения правды и присутствия, подлинности, как от дневника реального человека, пожалуй, не возникает, и, наверное, не должно возникать, потому что это другой жанр. И я сделала для себя вывод, что, если вы действительно хотите узнать больше о войне, то нужно читать дневники.
Валерия Пустовая, критик:
Главный, наверное, культурный и, в том числе, литературный симптом нашего времени: мы постепенно наблюдаем зарождение нового жанра, который действительно, как очень точно сказал Борис Минаев, раньше трудно было себе представить и в котором трудно было опознать литературу. И вот сейчас мы опознаём в этом новое искусство. Кризис подлинности в литературе давно нарастал, и одним из первых симптомов было, как мы помним, соревнование за читателя между совсем такой документальной, научно-исследовательской литературой (nonfiction) и художественным вымыслом. Сейчас это разделение, которое раньше было между направлениями, пришло внутрь самой художественной прозы, самой её материи, и каждый писатель, наверное, стоит перед выбором – на основе чего писать? Можно писать на основе опыта, который писатель неподдельно знает. Например, на основе чужих дневников, как сделала Марина Ахмедова в книге про журналистку Наталью Медведеву «Женский чеченский дневник». Очень известна художественная книга на основе собственных переживаний Элизабет Гилберт «Есть, молиться, любить» – это мировой бестселлер и, в общем, действительно, страшно приятная книга. Когда её читаешь, понимаешь, что ошибка наших мастеров слова, пишущих автобиографическую прозу, заключается в том, что они пишут о себе как о писателях. Гилберт тоже считает себя очень даже писательницей (это весьма амбициозный автор), но она пишет как разведённая женщина, которая, наконец, нашла своё счастье и гармонию с Богом. И женщины по всему миру влюбились в эту книгу. И вот писатель встаёт перед выбором: писать о том, что он знает сам (или проникнуть, внедриться в реально существующие структуры, чтобы узнать об этом), или переключиться на какой-то выдуманный мир. Но во втором случае, пожалуй, его обставят мастера фантастики, мистики. Когда мы говорим о вымысле в художественной литературе сегодня, то подразумеваем Пелевина, может быть, молодую писательницу Анну Старобинец, то есть такие, действительно, совсем-совсем вымышленные вещи. Нам не хочется, чтобы нам мутнили информацию о жизни какими-то мифами, представлениями. Ещё один, уже затасканный, пример: молодая писательница, критик Алиса Ганиева и, допустим, Герман Садулаев. Оба они писали о каком-то кавказском опыте, использовали кавказские реалии, но Садулаев, как говорится, «не догадался», что никому не нужен миф чеченского народа, не нужны вот эти поэмы о чеченских девушках, о чеченских мифах, не нужно восстанавливать эпос, как он пытался сделать на страницах литературных журналов. А всем надо, чтобы появились вот эти маленькие детали и речь: детали – очень мелкие, речь – очень косноязычная, тоже испещрённая деталями. Вот что сейчас действительно нужно. И если писатель не умеет своровывать это или имитировать, то, в общем, он сильно проигрывает своим коллегам. В частности, тут можно привести ещё один пример – свежая книжка под грифом «представляет Борис Акунин» – «Фото как хокку». Он создал ЖЖ-проект, где просил реальных людей достать ему три реальные фотографии одного человека, между которыми уместилась жизнь этого человека, и рассказать о ней. Раскрыв эту книгу в магазине, я с удивлением обнаружила, что написал её действительно не Акунин, а там на самом деле косноязычные торжественные письма читателей из серии: «Моя бабушка родилась в таком-то году...», и – далее следует такой дополняющий фотографии рассказ о судьбе реального человека. Это страшно завораживает. Можно вспомнить также книгу, тоже ставшую бестселлером, «Несвятые святые». Было ведь много опытов религиозной прозы, и все эти книги остались внутри церковных лавок. А здесь, за счёт того, что человек написал о реальных людях – священниках, вышла востребованная книжка. Так вот, может быть, сейчас наступит такой новый период, когда на основе документального, детального опыта будет создаваться имитированно-документальная литература. Меня навело на эту мысль чтение как раз дневника Полины Жеребцовой и третьей книги Марины Ахмедовой, которая называется «Дневник смертницы. Хадижа». И вот тут-то я, кажется, сломалась в своём пафосе – антилитературном, антихудожественном, антивымысловом, – потому что я почувствовала в этой книжке (совершенно художественной, где Марина Ахмедова делает вид, имитирует дневниковую тетрадь дагестанской девочки, растущей в затерянном горном селе) силу. Там какие-то облака в форме шерсти, плывущей по небу, какая-то тяжёлая нравственная атмосфера – смесь язычества, помноженного на мусульманскую обрядность, старые сельские обычаи. И бедный девичий ум героини мечется среди всего этого лицемерия и, с другой стороны, традиционных укладов, которые тоже очень ценны, потому что, конечно, они держат село, позволяют мужчинам и женщинам сочетаться браком, рожать детей. Чувствуешь, что в этом огромная какая-то сила и одновременно огромная дичь и гибель. Девочке хочется выбраться из этого. Но это всё имитировано. Когда читаешь дневник Полины Жеребцовой, такой нравственной глубины не чувствуешь. Возможно, потому что Полина реальная девочка, и она – и образованней, и твёрже, и свободней, чем типизированная героиня Марины Ахмедовой. Но эта художественная героиня пробуждает гораздо более глубокие чувства и вообще сигнализирует о чём-то таком большем, чем информация. Чтобы получить информацию о сегодняшней войне, о сегодняшнем селе, о сегодняшней культуре, да, надо читать дневники. Но чтобы сделать этот опыт своим, чтобы проникнуться какими-то человеческими чувствами сострадания, мечты, сопереживания, мне показалось, что эта выдуманная книжка всё-таки по-прежнему обставляет дневник. Недавно я прочитала свежую рецензию Льва Данилкина, где он пишет о последней книге Барнса и говорит, что, мол, Барнс привёл столько деталей, что никакая нон-фикшн проза не уловила бы столько грубой, тупой типичности наших буден, не поймала бы так жизнь за её суть. И я подумала: как он прав! Может быть, действительно сейчас некий новый этап, при котором на основе опыта приобщения к свежести, конкретике детали, чужому языку, на основе опять же чужих дневников и каких-то изученных чужих реалий литература начнёт, условно говоря, имитировать погружение в чужое сознание и создавать более глубокие общечеловеческие образы. То есть писатель обратно из журналиста начнёт становиться художником.
Александра Гузева, сотрудник журнала «Октябрь»:
Чем занимаются журналисты в Интернете? Они переквалифицировались, можно сказать, в редакторов. То есть они собирают у живых людей правду (где-то выдирают, а где-то и не надо выдирать, потому что те дневники, которые велись на бумаге, сейчас ведутся ежедневно в Интернете посредством блогов, микроблогов) – и это и есть та самая подлинная картина действительности, причём самая интересная её картина. Порой статья о каком-то важном событии, мероприятии наполовину состоит из цитат и выдержек из блогов и микроблогов, что уже давно внедрилось в западной журналистике. И, на самом деле, даже больше: картина дня становится не столько словесной, сколько визуальной и аудиовизуальной. То есть вектор сбора информации направлен на то, чтобы показывать картину дня так, чтобы её видели, а не читали. И в этом плане Интернет, конечно, разбаловал читателя, потому что теперь, если статью сопровождает аудиозапись или видеозапись или слайд-шоу с фотографией, это первое, на что обращается внимание, и это, по сути, главное, и журналисту остаётся только сопроводить это какими-то своими заметками, комментариями. Журналист сейчас не столько рассказывает людям, сколько даёт право самим людям рассказать друг другу о чём-то. И, собственно, поиском таких рассказывающих о себе героев занимаются сейчас практически все издания. Например, журнал «Большой город» вообще, можно сказать, профессионально специализируется на поиске героев: самые обычные учителя, психологи, социологи сами рассказывают о себе, и это порой гораздо интереснее, чем какие-то сложные аналитические статьи. Зачем их читать, когда можно послушать самих людей. Журналисту остаётся только как-то структурировать весь этот рассказ. И ещё хотелось бы сказать о таком явлении, как перепостмодернизм, как его, на мой взгляд, очень остроумно, сформулировал Лев Рубинштейн. Рубрикой с таким названием занимается журнал «Большой город»: они собирают всё то, что за неделю было накоплено в Интернете, всё то, что пользователи социальных сетей «перепостили» к себе. Это создаёт весьма интересную и правдивую картину, потому что пользователи Интернета не будут лукавить, они копируют себе в блог лишь то, что им нравится, что их «зацепило». И всё это (пусть даже какие-то смешные картинки) очень подлинно говорит о состоянии общества. Здесь собственно само общество и формирует картину действительности.
Алексей Зензинов, драматург:
Сегодняшний читательский запрос, как правило, ориентируется на фиксацию происходящего, и в очень незначительной степени востребована рефлексия по поводу зафиксированного. Я согласен и с тем, что в первую очередь ценится фиксация визуальная. Недаром такое огромное количество посещений в Интернете на сайтах, где выкладываются видео, снятые пользователями на мобильные средства. Такого рода оперативное видео гораздо более востребовано, чем размышления. И оказывается, что аналитика, в условиях, когда авторитеты не просто поколеблены, а, можно сказать, обрушены, уступает место фиксации, которая оказывается более адекватной нашему времени. Получается, что сегодня главное для людей, вплетённых в эту огромную сеть Интернет, – зафиксировать и донести до остальных, а процесс осмысления и анализа отодвигается на потом. Но поскольку каждый день приносит новые события, то это «потом» никогда не наступает. Каждый день мы вовлечены в десятки и сотни происшествий, историй, совершающихся по всему миру. Одни волнуют нас больше, другие меньше, но всё это составляет нашу повседневность, которая не успевает быть осмысленной. По сути, то, что мы делаем, фиксируя события на свои мобильные телефоны, камеры, сродни тому, что делали первобытные люди, когда рисовали на стенах пещер мамонтов, оленей, бизонов без попытки дать ситуацию в развитии, в анализе, без желания найти первопричины и предусмотреть последствия. Совсем недавно в «Театре.doc», который, как вы, может быть, знаете, работает только с современной драматургией (и, как правило, это документальная пьеса), прошёл семинар, который назывался «Свидетель на сцене»: была сделана попытка осмыслить опыт документального театра, опыт вербатима, когда на основе интервью с реальными людьми создаются пьесы, где все герои не вымышлены, где нет ни одной придуманной автором реплики (всё перенесено из расшифровок записанных на магнитофон бесед). На семинаре очень много говорили о том, насколько соотносятся сегодня два понятия – правда и истина. Нужна ли истина людям, которые привыкли собирать отдельные частные правды факта, при том, что само доверие к истине как к чему-то большому и, может быть, даже трансцендентному, находящемуся за пределами нашего мира, очень сильно подорвано. И возможно ли это доверие восстановить? Какое соотношение между авторским, всё равно избирательным, началом, формирующим такие пьесы (потому что в любом случае драматург, когда идёт в народ собирать интервью, записывает десятки часов записи, делает потом какой-то отбор, какую-то монтажную работу), и документальностью? Когда Валерия сказала о необходимости в будущем соединить документальное начало с авторским вымыслом, мне показалось, что это очень интересная идея, которая может быть перспективна не только для прозы, но и для драматургии, потому что мы на сегодняшний день действительно ощущаем определённую исчерпанность прежнего пути. До сих пор вербатим шёл вширь, занимаясь изучением социального среза по горизонтали. А, возможно, пришла пора уже сейчас выстраивать и вертикальный вербатим, где будет идти разговор не только о социальном, но и о смысле жизни. И ещё одна очень важная тема документального театра сегодня, о которой хотелось бы сказать, – это язык, фиксация того, что происходит с нашей речью, приключения языка, которые на самом деле оказываются порой гораздо интереснее, чем вымышленный авантюрный сюжет.
Борис Минаев:
Надо признать, что компьютер в целом и главным образом Интернет, который в нашей стране появился в основном недавно, на наших глазах, очень сильно изменил человека. И я не устаю поражаться, каждый день открывая блоги и микроблоги, сочетанию интимного, откровенного с публичным. Человек, который пишет вещи абсолютно интимные, откровенные, сиюминутные, только что пришедшие в голову, и при этом знает, что его будут читать многие люди, и желает, чтобы у него было как можно больше читателей, стремясь к этому внутренне (не у всех получается, но рецепты известны) – это вообще какой-то другой человек. Ведь дневник изначально (а по форме блоги очень похожи на дневники, и я думаю, что первый российский крупнейший блогер – это, наверное, Вяземский со своими записными книжками) писался людьми для себя. Может, была какая-то мысль опубликовать, оставить для потомков, но не как у нынешних Вяземских, допустим, тоже очень талантливых, острых, парадоксальных, которые прямо на наших глазах превращают это в публичность. Что это такое? Это другой человек, с другой психологией. Сдвиг какой-то огромный идёт во всём. И я думаю, что это распад старой системы гуманитарных ценностей. Это касается и литературы, потому что получается, что литература не нужна, она будет в Интернете, там есть всё – драмы, сюжеты, маленькие афоризмы и т.д.
Алексей Зензинов:
У очень известного философа, композитора Владимира Мартынова, с которым нам посчастливилось работать (мы делали с ним один театральный проект «Человек.doc», где он стал идеологом спектакля, в котором себя и играет), есть следующая концепция (если очень кратко и схематично её излагать): сегодня словесная цивилизация, ориентированная на вербальное начало, должна смениться новыми типами цивилизации, новым типом системы взаимоотношений человека с миром, когда мы возвращаемся к какому-то перинатальному, можно сказать, этапу, где младенец, находясь в утробе, не различает себя как единицу, отдельную от среды, которая его окружает; среда и есть он сам. Целостное восприятие мира, когда слова тебя не отделяют от этого мира, когда ты должен пройти сквозь слово, чтобы почувствовать мир во всём его многообразии и единстве. Этот путь Мартынов считает сегодня для цивилизации наиболее желательным. А получится ли он, сказать очень сложно.
Валерия Пустовая:
Я такую глупость скажу: у меня давно возникла мысль, что искусство ближайшего будущего – это искусство прикладное и всеобщее. Сейчас креативить хотят все (раньше на это была привилегия лишь «художников»). Раньше было понятие «авторские украшения», а сейчас все украшения – авторские, все снимки – авторские, все репортажи. Мы говорили о том, что драматурги ищут людей из народа, журналисты ищут героев из народа, которые бы за них всё проговорили. Люди сами за себя всё делают. Мы возвращаемся к какому-то натуральному хозяйству в искусстве: ты сам вскапываешь свой огород, сам с него кушаешь картошку. Людям интересно всё делать своими руками и скорее себя проявлять, чем друг друга читать, чем пользоваться тем, что сделал другой. «Меняю свой блог на твои бусы». Мне кажется, в искусстве грядёт натуральный обмен. То есть это начало всё-таки новой цивилизации, и вообще есть у меня подозрение, что театральное искусство превратится в нечто вроде тренингов. Может быть, даже вербатим Алексея Зензинова придёт к тому, что туда люди будут приходить, чтобы какой-то инсайд пережить. «Актёры что-то говорят, драматурги пишут, а мы-то здесь при чём? Почему мы пассивные зрители?» Разговоры об этом уже есть. Но мне кажется, что в будущем всё это будет масштабнее, мы дойдём до нового храмового действия (по Пелевину или нет). Вот эта вот практичность, прагматичность нового искусства для меня сильно очевидна. Хотя тогда это, пожалуй, действительно означает конец нашего понимания художества, художественности, искусства. Может быть, это будет некий иной уровень понимания, может, люди на земле бога увидят, я не знаю...
Материал подготовил Евгений БОГАЧКОВ