Архив : №18-19. 11.05.2012

Последний призыв 45-го

В мастерской старейшего питерского художника Дмитрия Бучкина уютно и светло. На стенах – живописные виды Старой Ладоги и Пушкинских Гор, городские пейзажи, портреты деятелей культуры, среди которых узнаёшь Михаила Аникушина и Семёна Гейченко.

Хозяин мастерской, отложив в сторону трофейную гармошку, на которой он играет с 45-го года, предаётся невесёлым мыслям. Развалился Художественный фонд, перестал существовать Дом творчества в Старой Ладоге, резко снизился уровень образования в художественных учебных заведениях, наполовину опустел дом художников на Песочной набережной. Много неприятных переживаний доставляют и личные неурядицы. Отец Дмитрия Петровича – известный советский художник Пётр Бучкин ещё при жизни подарил 130 своих работ родному городу Углич. Недавно здание галереи отдали церкви, и теперь отцовские картины лежат в подвале. Печальна судьба и некоторых полотен самого Дмитрия Петровича. Когда-то в прославленном Ленинградском металлическом заводе (ЛМЗ) был большой музей, для которого художник написал много портретов заводчан.

Теперь этого музея нет, и куда делись картины – неизвестно. Одним словом, утрат не перечесть…

Но остались воспоминания; воспоминания о трудной, долгой (в этом году художнику исполняется 85 лет) и плодотворной жизни. Дмитрий Петрович – прекрасный рассказчик. Одна «новелла» следует за другой, и кажется, им не будет конца. Первая из них связана с трагическими событиями 30-х годов.

 

– До вой­ны, – рас­ска­зы­ва­ет Дми­т­рий Пе­т­ро­вич, – от­ца аре­с­то­ва­ли и нас всей се­мь­ёй от­пра­ви­ли эта­пом в Тю­мень. Там по­се­ли­ли в ба­ра­ки. На ут­рен­них по­ст­ро­е­ни­ях вы­зы­ва­ли лю­дей, ку­да-то уво­ди­ли, и боль­ше они не воз­вра­ща­лись. Од­наж­ды уве­ли и от­ца. Мы с ма­мой бы­ли в от­ча­я­нии. Но че­рез три дня отец вер­нул­ся жи­вой и не­вре­ди­мый. Ока­за­лось, что на­чаль­ник ла­ге­ря, уз­нав, что отец ху­дож­ник, ос­та­вил его в ла­ге­ре и при­ка­зал ему на­пи­сать пор­т­рет Ста­ли­на. По­том по­про­сил сде­лать его пор­т­рет. По­сте­пен­но на­чаль­ник про­ник­ся к мо­е­му от­цу ува­же­ни­ем, и как-то раз он вы­звал его и ска­зал: «Я про­смо­т­рел ва­ше де­ло. У вас 58-я ста­тья. Но рас­ши­ф­ров­ки, за что вас за­бра­ли, нет – гра­фа пу­с­тая. Я сде­лал за­прос в ле­нин­град­ское НКВД». По­тя­ну­лись дол­гие дни ожи­да­ния. В это вре­мя отец пи­сал для клу­ба кар­ти­ну под на­зва­ни­ем «Си­бир­ские пар­ти­за­ны бьют бе­лых». И вот в один, как го­во­рит­ся, пре­крас­ный день при­хо­дит на­чаль­ник, ста­вит на стол бу­тыл­ку порт­вей­на и го­во­рит: «По­лу­чен от­вет на мой за­прос из Ле­нин­гра­да». А от­вет был та­кой: «По­сту­пай­те по соб­ст­вен­но­му ус­мо­т­ре­нию». На­чаль­ник так и по­сту­пил: воз­вра­тил от­цу па­с­порт, за­пла­тил за кар­ти­ну, и мы вер­ну­лись в Ле­нин­град.

От­ца до кон­ца му­чил во­прос: за что? Про­ис­хож­де­ние у не­го кре­с­ть­ян­ское, во вре­мя ре­во­лю­ции слу­жил ма­т­ро­сом Бал­тий­ско­го фло­та, пи­сал кар­ти­ны на ис­то­ри­ко-ре­во­лю­ци­он­ные те­мы… Ос­та­лось это за­гад­кой и для ме­ня.

С ла­гер­ной те­мой у ме­ня свя­зан ещё один – на этот раз ку­рь­ёз­ный слу­чай. Од­ну зи­му я жил в До­ме твор­че­ст­ва ху­дож­ни­ков, ко­то­рый на­хо­дил­ся в Ста­рой Ла­до­ге. Од­наж­ды нам пре­до­ста­ви­ли ав­то­бус для по­езд­ки в Но­вую Ла­до­гу. Что­бы мы не мёрз­ли, ди­рек­ция вы­да­ла нам в до­ро­гу ва­лен­ки, ват­ни­ки, стё­га­ные шта­ны, всем од­но­го по­кроя и цве­та. При­еха­ли, вы­бра­ли жи­во­пис­ное ме­с­то око­ло ры­ба­чь­их бар­ка­сов, ста­ли ра­бо­тать. Мы с Ко­лей Ба­с­ка­ко­вым при­ст­ро­и­лись за бань­кой, ук­рыв­шись от ве­т­ра. Мо­роз был лю­тый, гра­ду­сов 30. Под­хо­дят к нам ры­ба­ки и спра­ши­ва­ют, мол, че­го же вас в та­кой мо­роз за­став­ля­ют «план­ты сни­мать»? А я им в от­вет: «Вон, ви­ди­те, в ав­то­бу­се ох­ра­на си­дит, гре­ет­ся, а нас мёрз­нуть за­став­ля­ют, да ещё ки­с­точ­кой во­дить». – «Боль­шой срок схва­ти­ли?» – «По­жиз­нен­ный…» Му­жи­ки со­чув­ст­ву­ют, пе­ре­ми­на­ют­ся с но­ги на но­гу: «Возь­ми­те хоть ры­бёш­ки, вер­нё­тесь в ла­герь, под­кор­ми­тесь…» – и про­тя­ги­ва­ют связ­ку ры­бы. При­ехав в «ла­герь», под­жа­ри­ли ры­бу, сбе­га­ли в ма­га­зин и дол­го сме­я­лись, по­вто­ряя друг дру­гу: «Ка­кой срок схва­ти­ли – по­жиз­нен­ный!»

– Ка­кой вам за­пом­ни­лась бло­ка­да?

– Мне вспо­ми­на­ет­ся бло­ка­да, как од­на сплош­ная чёр­ная ночь.

Жиль­цам при­хо­ди­лось са­мим спа­сать свой дом от за­жи­га­тель­ных бомб. Я вме­с­те с дру­ги­ми ре­бя­та­ми де­жу­рил на кры­ше. Ес­ли па­да­ла 200-грам­мо­вая за­жи­гал­ка, это бы­ло не так страш­но: мы бра­ли её щип­ца­ми и кла­ли в ящик с пе­с­ком, или про­сто ски­ды­ва­ли её но­гой на зем­лю. А вот 500-грам­мо­вая уже про­би­ва­ла кры­шу и, ес­ли её во­вре­мя не ту­ши­ли, под­жи­га­ла чер­дак, по­сле че­го дом обыч­но пол­но­стью сго­рал.

По­ка бы­ли си­лы, хо­ди­ли в бом­бо­убе­жи­ще Ака­де­мии ху­до­жеств. Там при све­те коп­тил­ки Иван Яков­ле­вич Би­ли­бин ри­со­вал ил­лю­с­т­ра­ции к рус­ским бы­ли­нам. Я си­дел око­ло не­го и смо­т­рел. В этом бом­бо­убе­жи­ще ху­дож­ни­ки от­ме­ча­ли но­вый 42-й год. Би­ли­бин к это­му дню на­пи­сал оду, в ко­то­рой бы­ли та­кие стро­ки: «Ге­рои, сы­но­вья От­чиз­ны! За вас мо­лить­ся на­до нам, и вы, как древ­ние ге­рои, к сво­им вер­не­тесь оча­гам!» А 24 фе­в­ра­ля его не ста­ло…

По­том, ког­да сил ста­ло мень­ше, мы хо­ди­ли уже в дру­гое бом­бо­убе­жи­ще, на­хо­див­ше­е­ся не­да­ле­ко от на­ше­го до­ма. Од­наж­ды ве­че­ром отец по­чув­ст­во­вал се­бя осо­бен­но пло­хо и от­ка­зал­ся ид­ти в бом­бо­убе­жи­ще. Об этом в мо­ём бло­кад­ном днев­ни­ке есть та­кая за­пись: «4 ян­ва­ря. Ба­тя ска­зал: «В бом­бо­убе­жи­ще не пой­ду. Луч­ше по­гиб­ну у се­бя до­ма, чем под об­лом­ка­ми в под­ва­ле». И мы не по­ш­ли. И вот сле­ду­ю­щая за­пись: «Дом, в ко­то­ром бы­ло бом­бо­убе­жи­ще, по­па­ла бом­ба и бом­бо­убе­жи­ще за­сы­па­ло. Ни­кто не ос­тал­ся в жи­вых»…

И тем не ме­нее в эти страш­ные дни го­род жил ху­до­же­ст­вен­ной жиз­нью. 23 но­я­б­ря 43-го го­да в Со­ю­зе ху­дож­ни­ков на ули­це Гер­це­на, 38 в про­мёрз­шем вы­ста­воч­ном за­ле бы­ла ор­га­ни­зо­ва­на вы­став­ка. Из­му­чен­ные, ис­то­щён­ные, но вы­жив­шие ху­дож­ни­ки, за­ку­тан­ные в плат­ки, оде­я­ла, та­щи­ли свои ра­бо­ты на вы­став­ку.

– По­сле бло­ка­ды вы ус­пе­ли по­уча­ст­во­вать в вой­не.

– Наш при­зыв – 1927 го­да рож­де­ния – был по­след­ним. В мар­те 45-го я по­лу­чил по­ве­ст­ку, и ме­ня вме­с­те с дру­ги­ми но­во­бран­ца­ми от­пра­ви­ли в Кё­ниг­сберг. Там мы за­ни­ма­лись са­пёр­ны­ми ра­бо­та­ми, ох­ра­ня­ли плен­ных нем­цев.

Рас­ска­жу од­ну ро­ман­ти­че­с­кую ис­то­рию, слу­чив­шу­ю­ся тог­да со мной. У нас в ча­с­ти ус­т­ра­и­ва­лись тан­цы, на ко­то­рые при­хо­ди­ли уце­лев­шие не­мец­кие де­вуш­ки. Я иг­рал на гар­мош­ке (ко­то­рую на­шёл в од­ном из за­бро­шен­ных до­мов). И вот я за­ме­тил, что од­на де­вуш­ка не тан­цу­ет, а по­сто­ян­но сто­ит око­ло ме­ня, слу­шая гар­мош­ку. Зва­ли её Мар­той. Од­наж­ды она ска­за­ла мне: «Дим­ка, их ли­бэ дих…» Она мне то­же нра­ви­лась. И я ре­шил взять Мар­ту с со­бой, что­бы же­нить­ся на ней в Рос­сии. Но ког­да я со­об­щил о сво­ём ре­ше­нии ко­ман­ди­ру, тот ска­зал, как от­ре­зал: «Ты что, с ума со­шёл?!» Вско­ре Мар­та с дру­ги­ми нем­ца­ми бы­ла вы­ве­зе­на в Гер­ма­нию, а я вер­нул­ся в Ле­нин­град. Об­раз её на­всег­да со­хра­нил­ся в мо­ей па­мя­ти, как и сло­ва люб­ви, ска­зан­ные ею по-не­мец­ки…

– Ко­го сре­ди со­вет­ских ху­дож­ни­ков-ле­нин­град­цев стар­ше­го по­ко­ле­ния вы счи­та­е­те на­и­бо­лее зна­чи­тель­ным?

– Юрия Ми­хай­ло­ви­ча Не­прин­це­ва. На­ша се­мья дру­жи­ла с ним. К сло­ву, я ино­гда по­зи­ро­вал ему, ког­да он пи­сал в кон­це 40-х Тёр­ки­на. Его ма­с­тер­ская на­хо­ди­лась тог­да на Гер­це­на, 38, на по­след­нем эта­же, ря­дом с ма­с­тер­ской мо­е­го от­ца. У не­го был на­тур­щик, ко­то­ро­го он ри­со­вал на кры­ше. А ког­да на­тур­щи­ка не бы­ло, он про­сил по­зи­ро­вать ме­ня. На­де­вал на ме­ня ши­нель, ту­луп и ри­со­вал.

Кста­ти, ма­ло кто зна­ет, что на Ста­лин­скую пре­мию од­но­вре­мен­но с «Ва­си­ли­ем Тёр­ки­ным» Не­прин­це­ва вы­дви­га­лась кар­ти­на Ио­си­фа Се­ре­б­ря­но­го «На Пя­том (Лон­дон­ском) съез­де РСДРП», где Ста­лин изо­б­ра­жён си­дя­щим, а Ле­нин – сто­я­щим. Ста­лин, уви­дев на вы­став­ке кар­ти­ну Се­ре­б­ря­но­го, не­до­воль­но ска­зал: «Ког­да я был мо­ло­дым ком­му­ни­с­том, я в при­сут­ст­вии Ле­ни­на не си­дел». А ког­да вож­дя под­ве­ли к ра­бо­те Не­прин­це­ва, он за­ме­тил: «Вот это – хо­ро­шая кар­ти­на! Толь­ко на­до на­звать её не «Ва­си­лий Тёр­кин», а «От­дых по­сле боя». Так Не­прин­цев стал Ста­лин­ским ла­у­ре­а­том. По­лу­че­ние пре­мии он от­ме­чал в «Ас­то­рии». У ме­ня со­хра­ни­лось шут­ли­вое при­гла­ше­ние, ко­то­рое Юрий Ми­хай­ло­вич по­слал на­шей се­мье: «Не­прин­це­вы вас ждут на ужин, гос­тям-муж­чи­нам фрак не ну­жен. Но про­сим дам, пре­ле­ст­ных дам, во всей кра­се явить­ся к нам!»

– Я ви­жу на од­ной из стен ва­шей ма­с­тер­ской пор­т­рет Ми­ха­и­ла Ани­ку­ши­на. Вы близ­ко его зна­ли?

– Да. Пре­крас­ный был скульп­тор и че­ло­век. Мне вспо­ми­на­ют­ся две бы­то­вые ис­то­рии, свя­зан­ные с ним. Пер­вая про­изо­ш­ла, ког­да го­ро­дом ру­ко­во­дил Гри­го­рий Ро­ма­нов. Как-то раз ко­вы­ря­юсь я в сво­ей ма­ши­не и ви­жу: Ми­ха­ил Кон­стан­ти­но­вич взвол­но­ван­но хо­дит ту­да-сю­да по дво­ру. Спра­ши­ваю, в чём де­ло. «Мне нуж­но в Сол­неч­ное на встре­чу с Гри­го­ри­ем Ва­си­ль­е­ви­чем, а ма­ши­ны об­ко­мов­ской нет. Ди­ма, вы­ру­чай ме­ня!» И я по­вёз его в Сол­неч­ное. Ров­но в 12 ча­сов бы­ли на ме­с­те. Толь­ко подъ­е­ха­ли, вы­хо­дит Ро­ма­нов. Ани­ку­шин ему жа­лу­ет­ся: «Гри­го­рий Ва­си­ль­е­вич, за мной долж­на бы­ла при­ехать об­ко­мов­ская ма­ши­на, но так и не при­еха­ла. Спа­си­бо, друг под­вёз!» А Ро­ма­нов в от­вет: «Ми­ша, у нас ко­ли­че­ст­во ма­шин ог­ра­ни­че­но. Мы не мо­жем пе­ре­гру­жать го­род ав­то­мо­би­ля­ми!» Вы мо­же­те се­бе пред­ста­вить, чтобы так от­ве­тил кто-ни­будь из ны­неш­них ру­ко­во­ди­те­лей?

А вто­рая ис­то­рия, ха­рак­те­ри­зу­ю­щая Ани­ку­ши­на как очень до­вер­чи­во­го че­ло­ве­ка, про­изо­ш­ла в на­ча­ле 90-х. Идём од­наж­ды с ним по Вя­зем­ско­му са­ду. Он спра­ши­ва­ет: «У те­бя на книж­ке день­жа­та есть?» – «Есть». – «Мне один вер­ный че­ло­век ска­зал, что сей­час с книж­ки день­ги брать не на­до». И я не взял, хо­тя и на­ме­ре­вал­ся это сде­лать. Гря­нул де­фолт, и все день­ги – и его, и мои – по­го­ре­ли.

– Вы, я знаю, бы­ли так­же зна­ко­мы с пев­цом Ва­ле­ри­ем Ага­фо­но­вым.

– Ага­фо­нов сдру­жил­ся с ху­дож­ни­ка­ми ещё в мо­ло­до­с­ти, ког­да ему не от хо­ро­шей жиз­ни при­шлось по­зи­ро­вать в Ака­де­мии ху­до­жеств. 1 ап­ре­ля 1984 го­да (не­за­дол­го до смер­ти пев­ца) я при­гла­сил его к се­бе до­мой. По­слу­шать зна­ме­ни­то­го ис­пол­ни­те­ля ро­ман­сов со­бра­лись пе­вец Кон­стан­тин Плуж­ни­ков, ху­дож­ник Юрий Ме­жи­ров с су­пру­гой Жан­ной, му­зы­каль­ный ре­дак­тор Му­за Кад­лец. Бы­ло на­ча­ло вес­ны, у всех пре­крас­ное на­ст­ро­е­ние, спать ни­ко­му не хо­те­лось. Ва­ле­рий пел до ут­ра. У ме­ня со­хра­нил­ся ри­су­нок, ко­то­рый я сде­лал тог­да с Ага­фо­но­ва.

В кон­це ап­ре­ля ху­дож­ни­ки по­про­си­ли пев­ца вы­сту­пить у се­бя на Гер­це­на, 38. По­сле кон­цер­та мы ре­ши­ли его от­бла­го­да­рить, но ни в ме­ст­ко­ме, ни в проф­ко­ме де­нег не на­шлось. Тог­да я с Оле­гом Та­тар­ни­ко­вым пу­с­ти­ли шап­ку по кру­гу и в ито­ге со­бра­ли до­воль­но зна­чи­тель­ную сум­му. По­мню, Ага­фо­нов был рас­тро­ган до слёз…

 

 

 

 

 

Беседовал Илья КОЛОДЯЖНЫЙ,
г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ