Архив : №17. 26.04.2013

Небожитель Сергеев

Заметки ветерана питейной ЦДЛ

 Вдруг позвонил Сергеев. Голос слабый, шелестящий, как у инфартника: «Володя, помоги!.. Черкани пару строк в защиту». – «Что такое, Лёнчик?» – «Данов грозит отсудить с меня, якобы за оскорбление, миллион».

Думаю, надо выручать старую перечницу. Тем более что в третий раз прочитал повести Леонида «До встречи на небесах» и «Небожители подвала» и снова хохотал так, как не смеялся с молодых лет. Это тебе не Жванецкий с Винокуром, будет заразительней раз… в сто. Нет, братцы, талант не пропьёшь, как ни тужись. Но если пил и вдруг завязал, тогда, братцы, в голове может случиться вдруг непонятная закупорка таинственной творческой жилки. (Ну это так, к слову).

И вот объявился друг Данов с претензией: видишь ли, показались обидными ему стрелы Сергеева в его адрес, де слишком ядовитые, и сразу посулил ударить старикана судом, чтобы сразить наповал. Кочегарили не один год, сколько слёз испролито в жилетку, сколько открыто признаний, исповедей; были друганы – не разлей вода. И оказалось, что сюртук компанейский шит гнилыми нитками, разъехался из-за первой размолвки. Гордыня оказалась сильнее дружбы, посиделок в писательском кабачке, высокого штиля бесед, мечтаний и упований. Увы… Вывод? Если такой щепетильный, даже близким не открывай того, что приходится утаивать от самого себя. Язык надо струнить, держать в узде, чтобы почаще спотыкался о зубы. Особенно, когда рядом талантливый литератор, ещё не совсем глухой и зрячий…

Да и время такое окаянное на дворе, когда по всякой мелочи, из-за банки кильки в томате сразу, – встретимся в суде! И баста!.. Так и норовим беса выпустить из души и дать ему поноровки… Во времена Ивана Грозного вызывали на кулачный поединок, в девятнадцатом веке бретёры, отчаянной смелости люди, чуть что, и хватались за пистолет, шпагу, вызывали на дуэль, чтобы кровью смыть позор; уже в советские времена было всё прозаичнее, без присутствия Бога, тащили на заседание «тройки», в партком, завком, профком, рабочком и т.д. Зато нынче поднаторели в тяжбах, завелось множество ярыжек, судейских крючков, волокитчиков, всякого рода умельцев на чужой беде заработать деньгу, и всему этому, как ловчее засудить ближнего, оттяпать у него последний рубль, – ежедень учат по телевизору, этой бесплатной школе разврата.

Видишь ли, брызги шампанского полетели в твою сторону; так утрись, милейший, и дай пустосвяту в зубы, если невыносимая обида поразила сердце, а после выпей мировую да и выплачь обиду в жилетку.

Алексей Данов, крупногабаритная личность и на кулачиках Леониду Сергееву, нашему старикану, патриарху подвальчика ЦДЛ, последней писательской питейной, – пожалуй, биться не с руки. Да и не тот возраст, чтобы мериться силою.

Конечно, «Гражданин Кольт» всех уравнивает, но Сергеев даже на зверей не охотится и нам запрещает. Меня постоянно упрекает, не слушая возражений: «Ружьё выбрось в реку, а удочки сожги. Сейчас не война, не голодное время… Чего шляетесь по лесам и отстреливаете всякую живность, братьев наших меньших, обманывая, на железяку отлавливаете всяких рыб, которые не меньше нашего хотят жить». – «Но, Лёня, ты же поедаешь кровавые бифштексы, колбаску, корейку, щуку-фри, селёдку под шубой, вот и сёмужку, смотрю, мимо рта не пронесёшь». – «Ем и буду есть… Но пусть убивает кто-то другой на мясобойне, в океане, а ты, Личутин, спасай душу, завязывай с охотой и рыбалкой и становись, наконец, человеком, пока не поздно».

Лёнчик такой хитрован, невольно уязвляет моё потаённое, о чём я не однажды размышлял в последние годы, и, понимая, что добрался до моих запрятанных сомнений, торжествующе потирает руки: «А, старикашка бородатый, вижу и к тебе пришло время жалеть и щадить братьев наших меньших?»

Сергеев собачник, он любовно выхаживает животинку, выращивает, обихаживает, пусть и параличного иль дистрофика, вынашивает на руках, а когда наступает дружочку конец, захоранивает под густой елью возле дачи на собачьем кладбище. Частенько навещает «отошедших в райские кущи», и, употребив стопку, начинает горестно размышлять о бренности такой короткой собачьей судьбы, а иногда и всплакивать над могилками верных своих друзей, которым посвятил множество светлых признательных страниц. За повесть «Мои собаки» Лёнчик отхватил премию Сергея Михалкова. Кто читал эту работу, невольно уливаются слезами; значит, их душа ещё не загрубела совсем в поголовном стяжательстве, кровоточит и дышит печалью. (Только что прошёл слух, что президент Путин, радея о литературе, решил обрадовать писательскую братию новой премией для пишущих «детские книги». Я думаю, что наш Леонид Сергеев первый претендент на этот богатый «трофей» и московский союз выставит его на конкурс).

Но теперь пора и самого патриарха подвала ЦДЛ представить. А то всё кругами, вприпрыжку, да около.

Завсегдатаи в кабачке дома литераторов, это последние симпатичные осколки от былого Союза, по которым, пусть и с трудом можно представить литературную стихию, где сочинялись авторитеты и тут же лопались, как торфяные пузыри на болоте. Жизнь в подвальчике протекала шумная, с чувственным вывертом и задором, тут влюблялись и разбегались, и Лёнчик Сергеев, уже изрядно поживший старикан, доковылял до наших капиталистических дней, когда всё, кроме «мани-мани», потеряло смысл. Но стали в особой цене ростовщические повадки, подлые суды, шулерские махинации, круговая порука вконец исподличавшихся людей. Но тут, в дымном полумраке «советской рюмочной», как мастодонты, добивают дни истинные литераторы с истинными православными ценностями.

Если спуститесь в эти клубы дыма и громкий неразборчивый ор, то за одним из столов обязательно увидите нашего Лёнчика с непременной сигаретой в руке. Вы его узнаете без описаний и знакомства, ибо он сидит так, чтобы ваши глаза упёрлись в его выцветший виновато-иронический взгляд. У Лёнчика Сергеева глаза уставшего сыча, лысая голова, картофельного цвета приоплывшее лицо и клочковатые седые брови, в которых, думаю, удобно и тепло таинственным блошкам, сохранившимся от давно усопших любимых собачонок.

У Сергеева внушительная приоплывшая фигура (как-никак далеко за семьдесят), призадёрнутые вином и куревом припотухшие глаза, наверное, в молодости большие, по-детски открытые и притягливые (до женщин). Своей внешностью Сергеев напоминает Корнея Чуковского и Сергея Михалкова, и, если бы трёх мужиков выставить в своё время рядом, то своей представительностью и вальяжностью Лёнчик решительно бы перещеголял самого «Дядю Стёпу», сибарита, советского камергера. Но тот родился «в пуху и мармеладе», а Сергеев появился на полустанке в русском бараке и по шпалам долго добирался до столицы, пока-то укоренился и стал славным литератором. Как истинно русский человек крестьянских корней, Лёнчик Михалкову не завидует, но чтит и уважливо поклоняется ему. Хотя таланта у Сергеева никак не меньше, чем у баснописца, да как-то судьба не особенно тетёшкала военного ребёнка, знать, не в той зыбке качался наш парничок. Но и на склоне лет он не волынит от трудов праведных, как может показаться кому-то, и, отработав за письменным столом положенный урок, ковыляет в любимый подвальчик к своим старикам и старикашкам, и за разговорами под рюмку «чая», обвешанный клубами дыма, упорно провожает остатние годы свои. А рядом неизменные собутыльники, коим он уделил много чести в своих натурных зарисовках «Небожители…».

Обходя многопировников, некоторые гуманитарии и прохвосты из либеральной тусовки презрительно поджимают губы и отводят змеино-ехидный взгляд, де собрались тут бомжары, пьяницы, неудачники – литературный сорняк из российской цветочной клумбы, где цветут и благоухают пелевины с быковыми, акунины и всякие маринины. А старожильцы буфета провожают свистящим шёпотом молодую московскую челядь, новых приживальщиков от литературы: «Гра-фо-маны, тупицы, г-но» и далее по всему русскому списку.Те, конечно, слышат нелестные отзывы и, фасонясь,усаживаются поодаль, но их тут же позабывают. И вот эту-то компашку старичья Сергеев и расписал, наградил странным, но точным сравнением: «Небожители подвала».

Но эта компания за последние годы так изредилась, столько пустующих столов в подвальчике, который видал такие битвы, такие вакхические действа, где были схватки воинов и витий, где стихами сорили, как шелухою семечек. Боже мой, если и есть в Москве такое историческое место, где пировала практически вся послевоенная советская литература в лучшие свои азартные годы, – то это, конечно же, погребок ЦДЛ. От Николая Рубцова и до Юрия Кузнецова, от Ярослава Смелякова до Старшинова, от Владимира Соколова до Передреева, Коли Дмитриева и Коротаева – все перебывали тут и в дни фарта, и в дни нищенского прозябания… Именно здесь и должна висеть галерея советских поэтов, украсивших своим присутствием великую русскую литературу.

И вот в конце очерка «Небожители подвала» Сергеев, как добровольный летописец, печатает помянник умерших литераторов, близких Леониду, с кем много было проведено в этом кабачке уютных вечеров. Боже мой, всполошливо думаю я, читая перечень, ведь и я многих знавал из этих « письменников», людей трагических и выдающихся, смешных, нелепых, неудачливых, спившихся, крикунов и тихонь, простецов и гордоусов, славных и безвестных при жизни, скупых и хлебосольных,– но все они когда-то были возле, сидели за одним столом, мы тянули пиво, чокались рюмкою, спорили до одурения и голошенили песню. И вот прошли чередою, и многие уже забыты, позаброшены вроде бы за ненадобностью, беспечно стёрты даже их следы с поэтического небосклона, но Леонид Сергеев, доброй души человек, выдирает их из забвения, ибо верит сердцем, что люди живы, пока их помнят. «Стариканы подвала! Один за другим они уходят из жизни. После них ощущаешь какую-то пустоту. Тускнеет всё окружающее…» Конечно, молодые крокодилы всегда пожрут старых, но нельзя отдавать во власть их гордыне и юношеской самовлюблённости национальные вековечные заповеди, на которых стоит народ. Ибо юные когда-то заматереют, обрастут шерстью и также станут с грустью вспоминать прошлое, как сон золотой, но им, увы, будет наступать на пятки очередная голодная стая, готовая истереть память. И вот этой чёрствости стяжательной души, которая пришла взамен совестливости, и пытается противостоять Леонид Сергеев.

Теперь несколько слов о стиле Сергеева, чем он выделяется от пишущей братии. Ведь если нет своей манеры письма, нет и писателя. Прежде Сергеев писал светло, романтично, сентиментально, о том, что случается рядом, несколько подражая Юрию Казакову, Паустовскому, Бунину. Это добрая поэтическая школа, через которую прошли множество русских беллетристов.

В последних исповедальных работах выбран стиль ворчливого добродушного старикана, манеры брюзги-нравоучителя и наставника, которому прожитые годы выдали право всех поучать. Пишет Сергеев заметки о приятелях хлёстко, бреет без мыла, порою весьма больно, позабывая, что лихой брадобрей может нечаянно и зарезать пациента. Этот брадобрей и себя не щадит, когда скоблит щетину, от усердия высунув язык. Стоит лишь прочитать его трагикомический этюд собственных похорон, когда Лёнчика везут на стареньком грузовичке из Москвы за город, и вот он, лёжа в гробу под палящим солнцем, то под дождём-ситничком, сетует на своих приятелей, устало бредущих за машиною и через пятнадцать минут исчезающих у рюмочной, буфетной, питейной, пивной, – у каждой забегаловки, что встречаются похмельному человеку на последнем пути. И вот брюзжит покойничек, потому что ему не выскочить из домовинки, отпускает колкие эпитеты, и наблюдать эту картину, мастерски написанную Сергевым, даже жутковато, ибо нет скорби, печали ни у того, кто полёживает в гробу, ни у тех, кто увязался сопроводить товарища на погост; тут в письме ни сатиры, ни дешёвого юмора, ни плоских шуток, ни поминального, раздирающего душу, плача; лишь точно воссоздан тот обряд, что случится с каждым на земле-матери. Но отчего-то постоянно в улыбке раздирает губы, хотя, мало в трагическом обряде смешного?

Почему я смеюсь, когда читаю Сергеева, и совсем не смеюсь над Зощенко и над Петровым с Ильфом, над которыми когда-то ухохатывался? Вроде бы всё у Сергеева просто, никаких изысков, особых приёмов, артистичности жеста, комедийных ситуаций, фарса и клоунады, каламбуров, сатиры и бурлеска. Может, потому смеюсь, что подвальные стариканы-стаканы и старикашки-стакашки, среди которых присутствую и я, всё люди знакомые годами, внешне самые обычные, и в их жизни тоже нет ничего смешного. В том и таится секрет настоящей прозы, когда одни хохочут, утирая слёзы, другие в то же время точат на обидчика кулаки… Писать об обыденном просто, но с особой интонацией, без тоскливой преснятины. «Голос у него слабый, хрипловатый, но всё-таки он, чертяка, доводит нас до мурашек» (о Владимире Гусеве).

Сейчас мало средь нашей братии литераторов, кто бы написал о ближнем похвальное или критическое слово; денег не заплатят, не скажут «спасибо», но мало того – обругают облыжным словом. Тут, братцы мои, надобно иметь в груди особое дружелюбное сердце. …А что бы я посоветовал Алексею Данову: не теснить душу, не напрягать сердце, а однажды в застолье подвальчика ЦДЛ в наказание Сергееву с собутыльниками «притартать» ящик минеральной и устроить разгрузочный день, чтобы омыть тоскующее нутро. Тем более что с Грузией нынче завязываются добрые отношения, и горцы клятвенно обещают подменной воды через Кавказ больше не возить.

И в заключение: «Я после выпивки по пути домой разговариваю с недавно умершим братом и вытираю слёзы. Гусев после выпивки, вспоминает мать и поёт любимую песню «Летят утки и два гуся», поёт душевно и смахивает слёзы под очками» (Леонид Сергеев. «Небожители подвала», Москва, «У Никитских ворот», 2012 г.).

9.4.2013 г.

Владимир ЛИЧУТИН