Архив : №25. 21.06.2013
Судьба вместо жизни
О РОМАНАХ ЕВГЕНИЯ ВОДОЛАЗКИНА «ЛАВР»
И МАКСИМА КАНТОРА «КРАСНЫЙ СВЕТ»
Вопреки прогнозам романы Евгения Водолазкина («Лавр») и Максима Кантора («Красный свет») «Национальным бестселлером-2013» не стали. Возможно, что и осенняя «Большая книга» обойдётся без этих текстов, предлагающих посмотреть на жизнь целостно, без кокетства и самодостаточных риторических игр. Современный человек изо всех сил хочет быть фрагментарным, мозаичным, не подвластным высшему суду, который должен появиться перед нами в зеркале художественного произведения.
 |
| Алексей ТАТАРИНОВ |
Плевали мы на судьбу, на давление Неба и гнёт истории, если вокруг радостно улюлюкает безостановочный карнавал, заставляющий увидеть в культуре сферу релаксации подуставшего от эгоцентризма лодыря, уверенного, что музыка и киноискусство, телеящик и ветшающая литература должны чесать пятки мурлыкающему субъекту расслабления. Задача литературы – дать по башке легковесному подлецу, попытаться объяснить ему, что лишь напряжение сознания и жертвенные усилия сердца могут спасти от вырождения, принимающего самые льстивые образы.
Который день читаешь блоги влюблённых в себя дармоедов? Всё ещё ищешь сенсации из жизни резиновых звёзд? Следишь за личной жизнью Путина, копаясь в подробностях развода? У тебя даже не получается осилить до конца двухстраничную статью, в очередной раз смешивающую с грязью государство? В ушах опять воет модный осёл, эксплуатирующий беды одиноких женщин? Ты мёртв, дурак! И если богат и, как ныне говорят – успешен! – вонь от твоего непогребенного трупа ещё отвратительнее! Может быть, – не более того – словесность, возвращаясь к серьёзности, зацепит очередного заснувшего и позволит ему вернуть человеческий облик. Так должно быть!
В этом контексте рассматриваю романы Е.Водолазкина и М.Кантора. Важно, против каких бед выступают они.
В «Лавре» корчатся от больших душевно-телесных неприятностей фиктивные мудрецы, считающие Россию страной вечного тоталитаризма, обречённой ползти на Запад с просьбой об идеологическом подаянии. Плохо с «Лавром» и тому, кто уверен, что нет никаких шансов на встречу у независимой, альтернативной литературы и сурового православия, не знающего компромиссов.
Существенно и другое: роман Е.Водолазкина работает с замученными житейскими печалями, с подавленными смертельной интуицией: да, жизнь лишь страдание, да, время выметает нас безвозвратно, нет, все слова о восхождении, о победе над уничтожением – сказка.
В «Красном свете» главный объект удара – люди развала: политики и бизнесмены, журналисты и галеристы, правозащитники и профессиональные оппозиционеры, использовавшие трагедию распада Союза не только для личной наживы. Ладно бы они купались в деньгах, изъясняясь восторженными междометиями в герметичных залах, украшенных антиквариатом и дизайнерскими победами. Шушера жаждет философствовать, иметь своё мнение, умно, а не просто так, ненавидеть страну, рулить ею на дистанции, брезгливо удаляясь даже от Москвы, не говоря уж о провинции. Болтливая чернь (в этом Кантор уверен!), надувающая щёки в погоне за аристократическим имиджем, сливает воедино фашизм и советский коммунизм, указывая, что последний несравнимо страшнее. На новом витке истории она продолжает служить революционному хаосу: десятилетия назад бросила в топку евреев и русских, сейчас для похожего исторического хода понадобились русские и арабы. Кантора тошнит от вальяжных ничтожеств, облизывающих фасад нового мирового порядка.
В каждом из романов есть свой доминирующий признак – стиль, выстраивающий законы состоявшегося мира. В «Лавре» его уместно назвать житийностью, столь важной для средневекового сознания и связанного с ним религиозного пути. Не переставая быть романом, текст тяготеет к иконе: есть Бог и многочисленные искушения, необходима духовная борьба с участием тела и преодолением житейской логики, обязательно трудное движение в пространстве усиливающихся страданий, возможно спасение, ради которого рождается человек, да вот не каждый до него добирается.
Для реализации житийного замысла Е.Водолазкин обращается к соответствующему месту (Древняя Русь) и времени (XV–XVI века). Главный герой, меняя имена (Арсений, Устин, Амвросий, Лавр) и социальные роли (врач-травник, убитый горем муж и отец, победитель эпидемии, юродивый, духовный целитель, паломник в Иерусалим, монах, старец-схимник), остаётся борцом с чумой, которая не ограничивается медицинским диагнозом. Потеряв Устину, погибшую в родах вместе с сыном, Арсений бросает вызов смерти, превращая свою жизнь в действенную, героическую память, воскрешая ушедших в делах добра. Жизнь, ставшая служением, способна поспорить с приговором, который слышат умершие без покаяния, должна вытащить любимых из небытия.
В «Красном свете» доминирует историософичность, столь значимая для пострелигиозного сознания, утратившего ясность мира, где рай и ад существуют с телесной очевидностью. Не переставая быть романом, «Красный свет» тяготеет к объёмному трактату. Он сообщает, что жизнь отдельного человека тонет в стремительных водах истории, сметающей семьи и политические партии, эпические идеологии и представляющие их народы. На первом плане основные задачи решает принцип типологии: сопоставляются Гитлер и наши либералы, эллинизм и современность, предательства Хрущёва и предательства Горбачёва, массовые убийства в оценке Гиммлера и акционизм новейшего искусства. Надо признать, что типологических сопоставлений слишком много.
Для реализации историософского замысла М.Кантор обращается к России и Европе, терзаемым социальными катаклизмами на протяжении всего XX столетия. Он наблюдает за тем, как революция, сея хаос и разложение в ходе битвы за равенство, оборачивается безжалостной войной, уничтожающей демократические платформы ради тяжкого созидания. Не так ли будет в наступившем веке?
На смену Ленину, Троцкому и другим вождям мировой революции приходят Сталин и Гитлер – заметные герои «Красного света», субъекты воли, совсем не учитывающей интересы маленького человека, мечтающего о счастье. Многочисленные персонажи романа исчезают и появляются снова, касаются нашей памяти, какое-то время балансируют на её границе, но капитулируют перед грозными речами о всепоглощающей истории.
Житийность в «Лавре» и историсофичность в «Красном свете» – знаки явного, в том числе эстетического преобладания судьбы над жизнью. Жизнь – разнообразие сюжетных движений, непредсказуемость следующего шага, согласие с уникальностью каждого частного переживания, способного хоть на время поспорить с властью общих начал. Судьба – молчаливая стратегия, определённый вектор развития, пространство реализации условных цифр и символических цветов, освобождающееся от интереса к отдельному человеку. У Е.Водолазкина схема житийного, агиографического текста подчиняет себе романные приключения, сразу же делает финал предсказуемым. У М.Кантора схема историософского размышления часто превращает героев в гротескные фигурки, полностью зависимые от авторского замысла.
Слишком много внимания уделяет М.Кантор очевидному! Трудно входить в его роман – тусклое, затянутое начало. Москва, приём во французском посольстве, собрался весь цвет мягких, почти плюшевых разрушителей, готовых уничтожить страну без ракетных орудий и внешней оккупации: бизнесмен Панчиков, лидер оппозиции Пиганов, галерист Базаров, правозащитники Аладьев и Ройтман, журналисты Фалдин и Фрумкина.
Все эти куклы для автора одинаковы, одной грязью мазаны, следовательно, навязчиво бесчеловечны. Они будут часто появляться в повествовании – за границей, в тюрьме, в богатом офисе и скромной гостинице, но ни одно явление не изменит приговора, который произнесён Кантором на первых страницах в присутствии героя-следователя.
Впрочем, в обоих романах центром оказывается речь, духовно-интеллектуальный потенциал текстов, сопряжённый с проблемой времени. В «Лавре» время – сила, которая должна быть преодолена. Если этого не случится, жизнь угаснет в быстроисчезающих эпизодах, в случайных всплесках сознания, не подлежащих закреплению в вечности. «Мне всё больше кажется, что времени нет», – к этой мысли приходят все герои, симпатичные Е.Водолазкину. Им не интересна борьба цивилизаций, казусы древнерусской власти, внутренняя и внешняя политика: «Всеобщая история – это лишь часть истории личной».
Время проницаемо, в «Лавре» даже слишком проницаемо. Амброджо, итальянский друг Арсения, способен увидеть магазин «Русский лён», расположенный в послевоенном Орле. Юродивый Фома знает сленг нашего времени: «Твою дивизию…». Вряд ли это самые мощные участки романа. Сильнее Е.Водолазкин, когда возвращается к преодолению непоправимого, необратимого, безнадёжного. Окружённый гниющими телами жены и сына, умершими без крещения, покаяния и венчания, близкий к гностической мысли о демоническом мире, наполненном разлагающейся плотью, Арсений слышит «музыку чумы», но находит силы, чтобы восстать против злого знака, посылающего сигнал: всё кончено.
Е.Водолазкин готов встретить читателя, страдающего депрессией неизбежного старения и исчезновения, утраты смысла в набегающих волнах новых времён. М.Кантору интереснее депрессии, которые проявляются в историософской сфере, и уже оттуда начинают серьёзно влиять на повседневное настроение русского человека, в минуты тягостных раздумий стремящегося понять смысл четырёх ключевых событий: революции, уничтожившей классическую Россию, репрессий, выкосивших миллионы причастных и непричастных, Великой войны, изменившей лицо мира, и перестройки, направленной против русской победы в Великой войне.
Философское слово об истории – главное, что стремится донести до читателя М.Кантор, не терпящий простоты и лаконичности. Нам в статье без них не обойтись. Итак, автор говорит о масштабной борьбе двух сил, которые он называет в соответствии со средневековыми политическими течениями: гвельфы – паписты, сторонники центробежности, и гибеллины – имперцы, представляющие центростремительные тенденции.
Дело гвельфов – революция, стирающая границы, уничтожающая привычные формы государственности. Дело гибеллинов – война, приходящая на пике революции, питающаяся хаосом и начинающая постепенное строительство новой системы, в которой миллионными колоннами маршируют солдаты, а одичавшие массы объединяются в народ, получающий путь и цель.
Гвельфы в историософии Кантора – сторонники демократии, ставшей богом и способной уничтожить мир ради равенства. Гибеллины убивают демократию, возвращают неравенство, усиливают боль, но сохраняют историческое бытие человечества. Сталин – гвельф, пришедший с революцией. Он превратился в самого мощного гибеллина последних столетий, уничтожил революцию и построил национальное государство.
Война в «Красном свете» – двойственная проблема, свидетельство мучительных смыслов, которыми полна история. Прямо или косвенно, все готовят её – и гвельфы, и гибеллины. Война побеждает всех – и милитаристов, и пацифистов, она – сама себе бог. Её пришествие – хирургия, используемая как последний шанс.
«Сергей Дешков успокоился, только когда началась большая война», – сказано об одном из заметных персонажей. Полюбив войну «за ясность», он отправился на фронт и успел подняться на свою героическую вершину. Фридрих Холин – приверженец мира: «великий роман» обещал написать, забегался между женой и любовницей, с помощью «дамской юбки» и ложного запоя избежал участия в войне, погряз в «ежедневном враньё». Закончил предательством.
Над павшим Дешковым и разложившимся при жизни Холиным, над миллионами уничтоженных людей, чей кровавый след обозначен в «Красном свете», витают несколько образов. Во-первых, сподвижник Гитлера Эрнст Ханфштангль – протагонист романной историософии, рассказывающий о гвельфах и гибеллинах, революции и войне, фюрере и Сталине, о вечно смешных либералах и глубинных связях между эстетикой и политикой. Во-вторых, следователь Чухонцев, без всякой манерности убеждённый, что «мир устроен несправедливо». В-третьих, три старухи, вроде бы хранящие историю – память обо всех довоенных обитателей большого московского дома. Увы, «с течением времени и как следствие старческого маразма бабушки переняли друг у друга словечки и манеры, перепутали детали биографий, смешали жизни в общую кашу».
Гвельфы и гибеллины – это судьба, а жизни отдельных людей сверкнут на горизонте одинокой звездой и пропадут навсегда. Интересно, как в «Красном свете» появляется Проханов: современная Россия показана в согласии с эстетикой романов «Пятая империя», «Русский» и «Человек звёзды». Враги не имеют ни малейшего шанса, весь канторовский текст – их оскорбление и ритуальное изгнание. Но ещё заметнее, как Проханов исчезает: нет эпического героя, отсутствует та светлая Россия, которая сохраняет себя при любом режиме и собирает силы для обязательного наступления, превращающего хаос в космос.
В романе Е.Водолазкина есть важнейшее размышление о двух типах движения – горизонтальном и вертикальном. Пример первого – Александр Македонский: он имел путь, но не цель, победил многие пространства, но проиграл смертельному отчаянию, пустоте, которую не сможет заполнить ни одна побеждённая страна. Вертикальное движение – Христос, формально проигравший фарисеям, но победивший смерть. Этим – по Водолазкину, принципиальному внеисторическому пути – идёт Арсений, движимый любовью к человеку и невниманием к социально-государственной материи.
Трагедии горизонтального движения посвящён «Красный свет», поэтому так много в нём историософии, Сталина и Гитлера. Но и здесь есть своё христианство – прежде всего, в письмах Соломона Рихтера предавшему его Фридриху Холину. Величайшая революция – революция Иисуса Христа. Новый Завет – переосмысление избранничества. Избранник тот, кто делит себя с другими. Это и есть подлинная революция – отказ от первенства. Быть равным другому – очень опасно. Надо видеть перед собой красный свет опасности и идти на красный свет.
«Если история неизбежно движима войнами, а война предъявляет нам наиболее радикальное выражение исторических процессов, следовательно, человечеству необходимо отказаться от истории», – приходит к выводу Рихтер. В этой противоистории много горя и отчаяния. Есть стоицизм, но нет радости, которую приносит вертикальное движение в «Лавре». В романе Кантора акцент – на поражении человека, не на победе идеи. Построили коммунистическую империю без коммунизма. Создали христианскую цивилизацию без христианства.
«Лавр» и «Красный свет» – романы, в которых не так много свободной, романной жизни, но есть слово о трудной судьбе человека. Нет в них минусовых признаков профессионального писательства, когда зуд популярности заставляет следить за рейтингом и выдавать не менее одного романа в год. Чтобы помнили и считали активным субъектом литературного процесса.
Судьба вместо жизни – сегодня высокий мотив: стоит вылезти из чудесного болота яркой повседневности, вспомнить, что наслаждения – не навсегда. Романы Водолазкина и Кантора призывают к серьёзности. В них нет совершенной красоты, есть преодоление беспечности силами состоявшейся идейно-художественной речи.
Алексей ТАТАРИНОВ,
г. КРАСНОДАР
