Архив : №07. 14.02.2014

Законченный циник, но дьявольски талантлив: Валентин Катаев

Надо отметить, что одно время Катаеву было всё равно, где печататься: у либералов или охранителей. Он знал, что в «Новом мире» его, мягко говоря, недолюбливали. Твардовский ведь так и не простил ему пятьдесят четвёртый год. Группа Анатолия Софронова и Николая Грибачёва тогда всё делала для того, чтобы убрать поэта из журнала. Твардовскому припомнили кулацкие уклоны и прочие грехи. Вопрос рассматривался в ЦК партии. Катаев мог бы заступиться за опального редактора. Но он предпочёл вслед за секретарём ЦК Петром Поспеловым очернить поэта. И только потому, что перед этим Твардовский лично завернул ему слабенькие и никчёмные путевые записки.

С любимой женой Эстер. 1974 г.

Не поэтому ли Катаев в 1964 году со своей повестью о человечном Ленине обратился не в «Новый мир», а к Вадиму Кожевникову в «Знамя»?! И «Святой колодец» он сначала понёс не Твардовскому, а другу члена Политбюро ЦК КПСС Дмитрия Полянского – Евгению Поповкину в «Москву». Даже  когда его отношения с Твардовским вроде уже устаканились, писатель по инерции продолжал бегать и в другие редакции. В частности, он какое-то время не вылезал из «Огонька», которым руководил лютый враг Твардовского – Анатолий Софронов.

Работавший много лет вместе с Твардовским Алексей Кондратович позже вспоминал: «Я был свидетелем тяжелейшей сцены. Мы, переборов А.Т., решили печатать «Траву забвенья» Катаева. И пока мы набирали, в «Огоньке», в его первом, втором, потом в третьем номере стали появляться главы о Бунине – лучшее, что есть в этой повести. Все главы о Бунине, без изъятия и даже с ошибками, которые мы к этому времени успели устранить из текста, – появились в «Огоньке». Это было полное неприличие. А.Т., и без того равнодушный к творчеству Катаева, возмутился и стал настаивать, что повесть надо снимать, пусть Катаев идёт к чёртовой матери. «Не будем же мы перепечатывать после Софронова!» С прозой у нас в то время было туговато, и мы стали уговаривать А.Т. не снимать повесть из номера. Пришлось пойти на редакционные и издательские осложнения: ставить всю повесть в один номер: не печатать же, в самом деле, одну первую часть – Бунина. А.Т. и тут сопротивлялся. Потом заявил, что он хочет видеть Катаева и поговорить с ним. Катаев пришёл встревоженный, чувствовал, что кошка сало съела. А.Т. сказал всё, что полагается говорить в таких случаях, без обиняков и дипломатии. И семидесятилетний Катаев стал вести себя, как наивный гимназистик: «Я дал им выбрать кусок и не думал, что они будут печатать всё». «Они подвели меня», «Они нахалы» и т.п. Будто он ничего не видел и не знал: журнал выходит как-никак через неделю, можно было бы и позвонить. Так врут в первом классе гимназии: дальше придумывали что-нибудь похитрее. Это было зрелище жалкое и противное. Старый человек хочет оправдаться в самой простой непорядочности. А.Т. сказал, в какое тяжёлое положение он нас поставил, вот мы должны теперь ломать номер, уже готовый. И теперь ввиду всего этого мы будем платить Катаеву по 300, а не 400 р. за лист. Если он не согласен, – пусть берёт рукопись. И снова Катаев прижимает в дешёвой театральной мольбе руки к груди, оправдывается, кается, говорит, что конечно, по 300, по 300 нельзя… Он понимает. Когда вышел номер, мы выплатили ему по 300. Мне передавали: Валентин Петрович обижен, почему не по 400» (А.Кондратович. Новомирский дневник. 1967–1970. М., 2011).

Ещё раз подчеркну: Твардовский откровенно не жаловал Катаева и никогда не горел желанием печатать его в «Новом мире». «А.Т. прочитал «Кубик» Катаева, – отметил 3 февраля 1969 года в своём дневнике Кондратович. – Ему не нравится, и очень. Иного и ожидать нельзя было. Он ещё несколько дней назад сказал мне и Мише: «Зачем вы заключили с ним договор?» Теперь он против публикации и по телефону обещал объяснить свою позицию. А её и объяснять нечего. Мне лишь сказал: «Но ведь все против публикации Катаева». Я ответил: «За исключением Виноградова, все – за публикацию, хотя всем не нравится. Но есть ведь соображения и тактические, а не только литературные». Он обещал поговорить завтра».

С Твардовским был солидарен и Кондратович. Он рассказывал: «В последних работах Катаева, которые мы печатали, всякий раз вопреки желанию А.Т. («Печатайте, ваше дело, но мне это не нравится»), много изыска, блеска формы, виртуозности и пр., но за этой оболочкой – пустота. Прекрасный сосуд, но нет там не только радищевской царской водки или спирта, но даже и винца нет,– подкрашенная водица известных мыслей и пожеланий. Катаев мастер описания, какую-нибудь дверную ручку или ботинок он опишет с поразительной точностью, но люди у него или зыбки, или плакатны. В лучшем случае он может поймать оттенки психологического портрета, понимание людей ему не дано. А о народной жизни и говорить нечего» (А.Кондратович. Новомирский дневник. М., 1991).

Здесь резонно возникал вопрос: если Катаев действительно не знал народной жизни и символизировал пустоту, то зачем было его печатать? А ведь Твардовский с Кондратовичем не только печатал Катаева. В декабре 1967 года лично Твардовский подписал представление о выдвижении Катаева на соискание Государственной премии СССР за «Траву забвения». «С А.Т., – вспоминал Кондратович, – договорились о выдвижении журналом Катаева, Марцинкявичуса и Фазиля Искандера на Государственную премию. А.Т.: – Пусть, пусть. Пусть видят, что настоящее печаталось у нас. Да из них двое и могут получить. Да и так побудут в списке – тоже неплохо». Кстати, всё тогда для Катаева этим и ограничилось: он лишь побыл в списке, его в отличие от Искандера не допустили даже до второго отборочного тура (Искандера «срезали» на завершающем этапе). Так какие же тактические соображения были у руководителей «Нового мира»?

Чёткий ответ дал всё тот же Кондратович. Он вспоминал: «Даже у «Нового мира», к которому тянулись лучшие писатели (и в самом деле, я не знаю произведений, о которых гремели бы, что они появились не у нас), – писал он в комментариях к свои дневниковым записям за февраль 1969 года, – не так хорошо обстояло дело с материалами <…> Каким бы ни был Катаев, он умел писать. Всё у него сделано, это верно, но сделано ювелирно, мастерски. Это умение стилистическое у нас ведь тоже изрядно подзабыто и растеряно. Безъязычье ужасающее».

Впрочем, в редакции «Нового мира» тоже не всегда были довольны стилистикой Катаева. Отдавая должное его изыскам и виртуозности, редакторы тем не менее считали, что писателю иногда изменяло чувство меры. Сколько все стороны натерпелись, когда журнал готовил к печати «Кубик» Катаева. «По приезде разговаривали с Катаевым, – отметил 11 февраля 1969 года в своём дневнике Кондратович. – Он обнаглел и решительно против всяких исправлений. Мотивировка удивительная и хамская: «Твардовский – поэт, и я не обязан его слушать...» Миша объяснил всё это просто и точно: Катаев выпускает собрание сочинений, редактор там Скорино, она советует ему взять у нас вещь и передать её в «Знамя». Мы решили вести разговор мягкий, но будет сей хам сопротивляться, – вернуть, пусть уходит... Поначалу он и повёл себя хамовато, но потом (в этом весь Катаев) стал спускать на тормозах. Вкусы Катаева очень точно выразились во фразе: «Набоков, конечно, великий, величайший писатель». Вот она одесская школа: её не интересует жизнь, как таковая, – а фраза, как сделано, стилистика и пр. им всего дороже. Разговаривать с ним было противно. Ясно, что он тут же попросил 60% гонорара и терпеливо подождал, когда подготовят для этого документы. И конечно, спросил, когда ближайший выплатной день. Голодный Катаев!»

Правда, мне кажется, что эта запись Кондратовича подтвердила не отсутствие у Катаева вкуса или знания народной жизни, а совсем другое – цинизм писателя. А вкус и цинизм – это совсем разные вещи.

По мнению Олега Михайлова, сотрудничавшего в 60-е годы с «Новым миром» Твардовского, «Святой колодец», «Трава забвения» и «Кубик» Катаева знаменовали «резкий и даже как будто неожиданный поворот писателя к прозе усложнённой, насыщенной парадоксальными и красочными уподоблениями, временными смещениями и сдвигами, прихотливой сменой радужных ассоциаций. Однако несмотря на кажущуюся случайность, даже хаотичность, – в подборе эпитетов, в появлении рваных вставок, одиноких многозначительных восклицаний, исторических анекдотцев и отступлений, галлюцинаций и бредов, – в них ни единого словца случайного, каждый камушек, каждый кирпичик положены продуманно, с особым тщанием. Задача автора – снасти от забвения, реставрировать и даже ревизовать давнее и недавнее прошлое одной магией метафоры, одним рычагом «эстетического». Подобно Ю.Олеше в лучшие его годы, В.Катаев выходит при этом к рубежам изощрённой, элегантной прозы, только более строгой, начисто лишённой благополучия».

Что интересно? Если верить Эмилии Проскурниной, которая во второй половине шестидесятых годов работала в Главлите и курировала журнал «Новый мир», у цензуры в тот период никаких вопросов к Катаеву не возникало. Все его вещи цензоры пропускали без сучка и задоринки, в то время когда каждая строчки Фёдора Абрамова, Бориса Можаева или Новеллы Матвеевой рассматривалась через лупу. Правда, Проскурнина не пояснила, чем было вызвано столь бережное отношение к Катаеву: потому что все крамольные места до передачи материалов в цензуру были вычищены в редакции журнала или такова была воля высокого начальства?

Кстати, странно, что к своему 70-летию Катаев получил всего лишь орден Трудового Красного Знамени, которым обычно награждала преданных ей графоманов. Возможно, власть таким образом отреагировала на довольно-таки частое фрондёрство Катаева. Он ведь что перед полувековым юбилеем октябрьского переворота позволил себе: взялся защищать инакомыслящих и, как говорили, даже написал в поддержку Солженицына письмо главному партийному идеологу Михаилу Суслову. Хотя к Солженицыну его отношение было непростым. Когда «Новый мир» напечатал «Ивана Денисовича», то Катаев увидел в повести фальшь. «В ней, – заявил он Чуковскому, – не показан протест». Чуковский был ошарашен: какой протест? Катаев же гнул свою линию: «Протест крестьянина, сидящего в лагере». Из-за этого два обитателя Переделкина чуть не разругались. «А много ли, – возмущался Чуковский в своём дневнике, – протестовал сам Катаев во время сталинского режима?» Видимо, история с защитой Авдеенко перед Сталиным была не в счёт. Правда, не совсем понятно, почему Катаев обратился именно к Суслову? Неужели он, столько лет общаясь с Сусловым, не уяснил одной вещи, что возможности его покровителя были не безграничны. Ему-то лучше других было известно о том, что единства в правящей верхушке никогда не существовало. Были разные коалиции, преследовавшие зачастую не общенациональные, а узколичностные интересы. Все лавировали. А иначе никто бы наверху долго не удержался. Тот же Суслов в конце 40-х годов как огня боялся Берии, позже он остерегался бывших комсомольцев в лице Шелепина и Семичастного, затем не так просто складывались его отношения с Полянским и Кулаковым. Именно поэтому ему постоянно приходилось искать компромиссы и периодически кого-то сдавать, приносить в жертву. Так, в конце 60-х годов Суслов вынужден был отмежеваться от одного из своих выдвиженцев и любимцев Егора Яковлева (того самого, который в перестройку возглавил «Московские новости»). Кондратович в своих дневниках рассказывал со ссылкой на Ю.Шарапова о том, как убирали Яковлева из журнала «Журналист». «Вначале его не хотели снимать. Суслов, по крайней мере. Но выступил Кулаков и заявил, что в журнале печатались вредные статьи Лисичкина, Черниченко (наши авторы, и у нас, именно у нас они печатали особенно вредные для Кулакова статьи). Потом <нрзб. Устинов?> – в  ответ на слова, что Яковлев – человек колеблющийся, с генеральской прямотой рубанул: «Колеблющиеся нам не нужны. Их надо отсекать!» И уже Суслов решил: «Снять». Подержал в руках журнал, вздохнул: – Что за вёрстка? А ведь был когда-то хороший партийный журнал». Что же касается Солженицына, то далеко не всё решал Суслов. Не буду упоминать Демичева, его-то как раз укротить Суслову ничего не стоило. Но в 1967 году ещё сильны были Шелепин и Семичастный. Причём Шелепин не скрывал, что мечтает заменить Брежнева. А потом в гору пошли Андропов и Устинов.

С другой стороны, Катаев, когда усилились гонения на «Новый мир», уклонился от того, чтобы выступить в поддержку журнала и подписать письмо против позорного выступления одиннадцати почвенников в «Огоньке». Первое письмо с протестом летом 1969 года подготовил для «Литгазеты» Симонов. Его сразу подписали Исаковский, Тендряков и Сергей Антонов. Сурков и Смирнов поначалу юлили, но потом сдались. Второе письмо сочинили Юрий Трифонов и Григорий Бакланов. Его подписали Антокольский, Нагибин и даже Бондарев. А вот Катаев отказался. То ли не захотел ссориться с Анатолием Софроновым и другими охранителями. То ли получил соответствующую команду от своих покровителей в ЦК. К слову: в «Новом мире» поведение Катаева никого не потрясло. «Катаев, – отметил 5 августа 1969 года в своём дневнике Кондратович, – меня не удивил: это прожжённый циник».

Шарж И. Игина

Значило ли всё это, что к концу 60-х годов власть окончательно сломала Катаева и полностью подчинила его себе? И да, и нет. Он, без сомнения, научился выжидать. Но иной раз его прорывало так, что никому мало не было.

Двойственность натуры Катаева в очередной раз проявилась в конце 1971 года в истории с Александром Галичем. Когда-то этот талантливый бард прославлял власть и даже был удостоен премии Комитета госбезопасности за участие в фильме «Государственный преступник». Но иногда он позволял себе, по мнению коллег, лишнее и мог в пьяной компании позволить себе выпады против системы. Тем не менее ленты с записями его разных песен крутили не только на кухнях обывателей, но и в домах высокого начальства. Однажды эти записи услышал и член Политбюро ЦК Дмитрий Полянский, который, с одной стороны, всячески поддерживал злейшего врага Суслова – писателя Ивана Шевцова, написавшего скандальный роман «Тля», а с другой – покровительствовал Театру на Таганке и лично Юрию Любимову, под началом которого работал возлюбленный его дочери Ольги Иван Дыховичный. Так вот, Полянского песни Галича с антисоветским душком привели просто в бешенство, и он потребовал с бардом разобраться. Вопрос был вынесен на секретариат Московской писательской организации.

Что было дальше, рассказал в своём дневнике бывший «новомирец» Лев Левицкий. «Семидесятипятилетний Катаев тоже хорош, – возмущался в январе 1972 года Левицкий. – Но, во-первых, он выступал не так яростно, как Арбузов. Во-вторых, его с Галичем решительно ничего никогда не связывало. Наконец, он всегда был таким. Мандельштам называл его бандитом с шиком. Шик он порастерял, а привычка угодничать перед властью в обмен на получение всех мыслимых благ осталась. Напрасно только скромничает, говоря, что он, может быть, и плохой, но всё же сын революции. Не стоит прибедняться. Великолепный сын. Послушный и усердный».

Однако некоторые участники того злополучного секретариата оставили иные воспоминания. Сошлюсь на Анатолия Медникова и Александра Рекемчука. По версии Медникова, крови Галича потребовал парторг Московской писательской организации Аркадий Васильев и поэт Николай Грибачёв, а защищал главным образом драматург Арбузов. «И всё же у меня не поднимается рука за исключение», – заявил на секретариате Арбузов. Даже Агния Барто, по словам Медникова, «заговорила о русском великодушии и предложила смягчить решение – дать Галичу ещё одну возможность исправиться». Медников вспоминал: «Голосовалось первое предложение парторга – исключить! Проголосовали «за» и сомневающаяся Агния Барто, и просивший «ещё подумать» Валентин Петрович Катаев. А двое воздержались» (альманах «Кольцо А», 2000, № 43). Фамилии воздержавшихся Медников почему-то не упомянул».

Рекемчук ничего скрывать не стал. Он рассказывал, что заседание секретариата, видимо, кем-то подслушивалось. Не случайно в разгар голосования, когда выяснилось, что четыре человека были настроены против – Арбузов, Барто, Катаев и сам Рекемчук, руководителя Московской писательской организации Сергея Наровчатова срочно вызвали к первому секретарю столичного горкома партии Гришину. По возвращении из горкома Наровчатов заявил, что решение об исключении Галича должно быть единогласным, без всяких там воздержавшихся и тем более без каких-либо «против». Иначе, предупредил Наровчатов, горком предпримет ко всем свои меры. Однако процедуру переголосования Наровчатов не провёл, а просто записал в постановлении нужную Гришину и Полянскому формулировку.

Интересно, что для колебавшихся никаких последствий та история с Галичем не имела. Так, Барто буквально через несколько месяцев даже получила Ленинскую премию. Я думаю, что несогласных не тронули по просьбе именно Суслова.

Дело в том, что у Суслова давно были свои счёты с Полянским. Полянский ведь ещё в начале 60-х годов пригрел Ивана Шевцева, который считал Суслова серым кардиналом советской политики и чуть ли не главным русофобом, якобы гнобившим писателей-патриотов и защищавшим только либералов да космополитов. А с другой стороны, Полянский открыто в начале 70-х годов выступил против близкого властям клана Михалковых и чуть не сжил со света набиравшего силу кинорежиссёра Никиту Михалкова, который одно время приударял за его дочерью Ольгой. Но открыто помешать Полянскому расправиться с Галичем Суслов ещё ну никак не мог, несмотря на то, что позиции Полянского в Политбюро день ото дня слабели. Галич ведь сам успел подставиться, допустив публикации своих текстов в эмигрантской печати. А как раз за это – за появление в западной прессе поэмы «По праву памяти» – годом ранее политбюро руками Союза писателей сняло с работы Твардовского. Другими словами, имелся прецедент. И отвергни Суслов драконовские предложения Полянского, получилось бы, что он уже смирился с выходом антисоветских по духу материалов на Западе. Зато во власти Суслова оказалось другое: взять под свою опеку защитников Галича. Они же – Арбузов, Барто, Катаев и Рекемчук – ничего без ведома советского руководства на Западе не печатали. Суслов тем самым как бы щёлкнул Полянского по носу и дал тому понять, кто всё-таки главнее.

Ну, а что Катаев? Он, когда понадобилось, вынужден уже был пнуть Солженицына. Хотя мог бы промолчать. Ведь что писатель терял? По большому счёту – ничего. Но ему так хотелось получить звание Героя Социалистического Труда. Эта его мечта исполнилась лишь в 1974 году. вместе с ним вожделенную звезду получил другой законченный циник – Борис Полевой.

Многие не понимали, зачем он в середине 70-х годов стал добиваться, чтобы его на старости лет оставили в одиозном секретариате Московской писательской организации. Секретарство было на общественных началах, большой власти не давало и денег не приносило. Но Катаевым руководил исключительно расчёт. Анатолий Гладилин вспоминал, как писатель ему терпеливо объяснял: «Толя, посмотрите: на даче забор обвалился, уголь не привозят» <…> Уголь, забор – как это по-житейски понятно!» (А.Гладилин. Улица генералов. М., 2008).

Надо отметить, что до поры до времени интеллигенция обсуждала и осуждала Катаева в основном на кухнях. До публичных скандалов дело почти не доходило. Негативная реакция русского зарубежья на избрание в 1976 году Катаева в Гонкуровскую академию не в счёт, ибо о ней в Советском Союзе ничего не писали. Хотя самому писателю вся та история доставила немало неприятностей. Я поясню, в чём была суть проблемы. 22 апреля 1976 года издававшаяся в Париже газета «Русская мысль» поместила короткую издевательскую информацию: «Академия Гонкуров, подражая французскому Пен-клубу, избравшему своими членами-корреспондентами ещё в бытность их в СССР В.Максимова, В.Некрасова, А.Галича, а теперь – В.Войновича и Э.Кузнецова, решила избрать своим членом-корреспондентом русского писателя в СССР и выбрала... Валентина Катаева! Комментарии излишни. Впрочем, почему не добавить, что академики предполагают совершить коллегиальное путешествие в СССР. Видимо, слегка стесняясь своего выбора (единогласного), они объяснили журналистам, что Катаев был другом. Б.Пастернака. Мёртвые не возразят».

После этого Лидия Чуковская прислала в «Русскую мысль» своё письмо. «26 апреля 1976 года, – писала Чуковская, – ваша газета сообщила об избрании Катаева членом-корреспондентом Академии Гонкуров. Обосновывая в беседе с журналистами свой выбор, академики сослались, в частности, на то обстоятельство, что В.Катаев был другом Б.Пастернака. Заметка в «Русской мысли» кончается скорбным возгласом: «Мёртвые не возразят». Не всегда, однако, это горестное наблюдение сбывается. Если бы оно сбывалось всегда – подлинная история культуры, да и вообще история человечества оказалась бы нам недоступна. К счастью, в данном случае истина восстановима легко. В письме к Корнею Чуковскому, приводимому ниже целиком, без изъятий, Борис Пастернак сам, собственным голосом, с совершенной ясностью характеризует своё отношение к В.Катаеву». Пастернак в этом письмо, датированном 25 июня 1958 года, просил Чуковского: «Если хотите помочь мне, скажите Катаеву, что очки его сбили меня с толку, и я не знал, на чей поклон отвечаю. А потом и пошёл любезно разговаривать с ним в ответ на приятные новости, которые он мне сообщил. Но, конечно, что лучше нам совершенно не знаться, таково моё желание. И это без всяких обид для него и без каких бы то ни было гражданских фраз с моей стороны. Просто мы люди совершенно разных миров, ничем не соприкасающихся. И ведь скоро все эти «водоразделы» возобновятся для меня».

В нашей стране недовольство художников, прежде всего либерального толка, наружу прорвалось в 1978 году – после публикации в «Новом мире» самой необычной вещи Катаева – «Алмазный мой венец». «Другая сенсация, – «Венец» Катаева, – отметил 3 июля 1978 года в своём дневнике Давид Самойлов. – Апология подлости».

Справедливости ради стоит сказать, что большинство сотрудников «Нового мира» просило Наровчатова если не отвергнуть рукопись, то хотя бы внести существенную правку. Но Наровчатов упорно гнул свою линию. Тогдашний завотделом прозы «Нового мира» Диана Тевекелян рассказывала, как в ней «сидело неукротимое желание восстановить правду и справедливость. Она точно знала, что Наровчатов не будет это делать, но всё-таки попросила его поговорить с Катаевым о некоторых чрезмерных вольностях и перехлёстах, особенно в характеристиках Королевича – Есенина и Мулата – Пастернака. Главный на просьбу отдела искренне обиделся.

– Это вам не автобиография, не утомительные мемуары, где всё сверено с нынешней конъюнктурой, всё вроде бы ровно, правдиво, а на поверку враньё. Катаев никому оценок не выставляет, он так воспринимает этих людей, дофантазирует, конечно. Может, и приукрашивает себя. Кому не хочется хоть немного подправить собственную жизнь? Он ничего вам не навязывает, пожалуйста, не соглашайтесь, кто вам не велит? А колдовская красота уходящей, уже призрачной жизни – у кого ещё вы это прочтёте? Это щемящее прощание, и неизбежность, и счастье от самой жизни. Он художник, глупо требовать от него какую-то документальность, достоверность. Он же не трактат пишет, не научное биографическое исследование. Он же Катаев, чёрт побери!» (Д.Тевекелян. Интерес к частной жизни. М., 2006).

Катаеву после публикации романа пеняли: как он посмел поставить себя в один ряд с Маяковским, Есениным и Булгаковым. Либералы просто негодовали. Наталья Крымова, так та вообще на страницах журнала «Дружба народов» слюной изошла. Писателя более всего упрекали за аморальность. «Но, – возмущалась Алла Латынина, – неужели трагическая судьба поэта не требует всё же большего внимания, чем ломтики тараньки… Должна же быть какая-то иерархия ценностей изображаемого. Наконец, и некие моральные запреты на «изображение»… «Алмазный мой венец» написан щёгольски, с подчёркнутым вниманием к слову, написан искусно. Но искусность не всегда искусство».

В советской печати без каких-либо оговорок «Алмазный мой венец» приняла, кажется, одна лишь Евгения Книпович. Эта старая комиссарша в «Дружбе народов» стала всех уверять в том, будто у Катаева «безупречное чувство меры». Чего-чего, а лицемерия у советских литературных функционеров всегда хватало. Ведь кто такая Книпович? Ну да, она была последней пассией Блока. Но это ещё ничего не значило. Как критик она писала обо всём, что хотела. «Охват огромен, – говорила о её работах Лидия Чуковская, – от Генриха Гейне до Вадима Кожевникова». Только кто её журнальные материалы читал?! Чуковская утверждала: «Однако воздействие Е.Ф. Книпович на развитие советской литературы определяется не этими её статьями и книгами. Эти – напечатаны, эти – обозримы; сотни же работ Книпович остаются до сих пор скрытыми от глаз. Основная её деятельность – повседневный труд рецензента-референта-невидимки. В разные годы Е.Ф. Книпович была 1) членом Комиссии по критике Союза писателей; 2) референтом прозы в Комитете по Государственным и Ленинским премиям; 3) членом редсовета при издательстве «Советский писатель». На заказанные ей и поставляемые ею рефераты и рецензии опирались власть имущие: Генеральный секретарь Союза Советских писателей А.Фадеев; председатель Комитета по Государственным и Ленинским премиям Н. Тихонов и директор издательства «Советский писатель» – Н.Лесючевский» (Л.Чуковская. Записки об Анне Ахматовой, том 2, М., 2007).

Это ведь Книпович препятствовала изданию книги Ахматовой «Бег времени» и не разрешала переиздавать Михаила Бахтина. Когда-то она, рассказывал критик Вадим Кожинов, «едва ли чуждалась «идеалистической» философии, но позднее стала поборницей марксистской ортодоксальности».

Понятно, что свидетельствам Книпович мало кто поверил.

Кстати, другая старейшина – Мариэтта Шагинян, также немало повилявшая на своём веку, хоть не стала безбожно врать. Она не раз заявляла: «Катаев? Какой богоданный талант. Но какой без принципов и без совести человек. Змея как ни повернётся, всё блестит». И это было чистой правдой.

Если же говорить о Западе, безоговорочно Катаева поддержал вроде один лишь Анатолий Гладилин. По его словам, в «Алмазном венце» Катаев всего лишь вспоминал о своей молодости, «а в его молодости существовала другая «табель о рангах». Это был один литературный круг, со сложными взаимоотношениями: любви, ненависти, признания, ревности – и знаменитого фельетониста «Старика Саббакина» (псевдоним Катаева) в Москве побаивались за его острый, насмешливый язык и дружбы с ним искали. В «Алмазном венце» есть эпизод. Автор приводит Мандельштама к Крупской, чтоб дать ему подработать на «агитках». Им удаётся получить аванс под стихи, разоблачающие кулачество, но Мандельштам жестоко критикует варианты Катаева и в конце концов создаёт свой шедевр:

Ну разве мог Катаев это выдумать? А вот он описывает потасовку Пастернака и Есенина, с разбитыми в кровь носами, перед кабинетом редактора Вронского. Нам, восторженным почитателям кумиров, это кажется святотатством. Но в той запутанной и непростой жизни именно так и было. Лишь время потом воздвигает пьедесталы, и гении застывают в величественных позах – в парке Монсо...»

После «Алмазного венца» Катаев взялся за повесть «Уже написан Вертер». Она во многом получилась автобиографичной. Герой писателя – художник Дима был арестован по доносу сексотки. Спас его друг матери. Но чтобы не вызвать подозрений чекистов, он вынужден был этого Диму оставить в списке расстрелянных, который власти вывесили на афишной тумбе. Мать Димы ничего этого не знала и, когда увидела имя сына в расстрельном списке, покончила с собой.

Свою новую повесть Катаев отдал в 1979 году Наровчатову в журнал «Новый мир». Но рабочая редколлегия журнала единогласно категорически выступила против её публикации. Поддержка пришла оттуда, откуда издатели меньше всего её ждали – от главного партийного идеолога Михаила Суслова. После этого Наровчатов лично написал врез к повести.

Вышел «Вертер» в июньской книжке «Нового мира» за 1980 год. И сразу возник грандиозный скандал, похлеще, чем после публикации «Алмазного венца». «Прочёл повесть В.Катаева «Уже написан «Вертер» («Новый мир», № 6), – отметил 11 июля 1980 года в своём дневнике критик Игорь Дедков. – Такое впечатление, что это инспирированная вещь. В ней есть некое целеуказание: вот кто враг, вот где причина былой жестокости революции. Троцкий, Блюмкин (Наум Бесстрашный), другие евреи в кожанках… Страшные видения некоего «спящего»… Однако это страшные видения глубоко благополучного человека, который наблюдает страдания со стороны (безопасной!) и потому способен заметить, что по щеке терзаемого существа ползёт «аквамариновая» слеза… Историческое мышление в этом случае тоже отсутствует; т.е. оно настолько подозрительно и нечистоплотно, что всё равно что отсутствует… И неожиданная в старике Катаеве злобность, и бесцеремонное упрощение психологии героев (на каких-то два счёта)».

Спустя три месяца, 5 октября Дедков, вернувшись к «Вертеру…», привёл в своём дневнике также отзыв критика Л.Лазарева: «Белогвардейская вещь». «Я подумал, – признался Дедков, – что это, пожалуй, правильно: не антисоветская, никакая другая, а именно белогвардейская, с «белогвардейским» упрощением психологии и мотивов «кожаных курток» и с налётом антисемитизма».

Но совсем другие впечатления остались у Станислава Куняева. Он вспоминал: «Террор еврейского ЧК в Одессе, революционный палач Макс Маркин, местечковый вождь ещё более крупного масштаба Наум Бесстрашный, бывший террорист эсер Серафим Лось – он же Глузман, и целая армия безымянных исполнителей приговоров, расстрелы в гараже, юнкера, царские офицеры, красавицы гимназистки, которых заставили раздеться перед смертью – всё это в 1980-м году, задолго до того, как мы прочитали «Щепку» В.Зазубрина или мельгуновский «Красный террор», буквально потрясло читающую и думающую Россию» (Ст. Куняев. Поэзия. Судьба. Россия. Книга 1. М., 2001).

Катаев, похоже, не ожидал, что на него так сильно ополчатся, и заосторожничал. Во всяком случае, когда в январе 1982 года Кирпотин прямо спросил его: «Опять какого-нибудь жида к ногтю прижимаешь?», он растерялся, а потом ответил: «Нет, второй раз может не сойти». Тут ещё скончался главный покровитель Катаева – Михаил Суслов. А новый идеолог – бывший председатель КГБ Юрий Андропов к писателю относился уже без особого почтения. У него были другие кумиры.

Спустя полгода Кирпотин, только похоронив жену, пытался найти у Катаева утешение. Первого июля 1982 года он записал в своём дневнике: «Пошёл к Катаеву, с некоторой неохотой, но решил – неудобно, многие слишком презрительно говорят о нём. Не хотел делать чести поддерживающим эти настроения. Катаевы знают, что умерла Аня. Вергелис, его зять, сказал мне:

– Я узнал у Катаевых, что умерла Анна Соломоновна.

Катаев встретил меня. Ни одного звука сочувствия, сожаления. Заняты собою, только собою. Катаев показывает:

– Купил новый сервиз, по нынешним временам дёшево.

Занят своим здоровьем. Готовит третий раз собрание сочинений. Подбирает все крохи, статьи из провинциальных газет, стихи и т.п.  Не читал, не знаю, какой он поэт. Но Тургенев, видимо, был поэт не слабее. Тургенев сам не представил своих стихов. Это сделали потомки, историки. Зашла речь о его повести «Уже написан Вертер». Я прямо сказал о своём отношении. Катаев стал говорить о ЧК с такой же злобой, как одесский обыватель 1919–1920 гг. Настаивает на том, что «военный коммунизм» – дело рук Троцкого. Я сослался на Ленина. Катаев мне:

– Прочли бы Троцкого, тоже нашли бы обоснование «военного коммунизма». Ты сам был троцкистом.

Попрощались за руку, но я, конечно, больше к нему ни ногой. Каким был Валентин Петрович Катаев, таким остался. Это он, тот самый писатель, который был против ликвидации РАПП. Его пугало, что после ликвидации этой партийной организации надо будет самому определять, как надо писать».

Надо признать, что Катаев до последнего так и не определился с тем, как и о чём надо писать. Даже когда ему и бояться вроде было уже нечего, он сохранял в каких-то вещах осторожность и говорил далеко не всё. Многое так и осталось с ним. Косвенно это подтвердил журналист Георгий Елин, часто встречавшийся с ним в 1983 году. В своём дневнике Елин 12 октября 1983 года написал: «Заказная книжка к юбилею «Советского писателя» у меня горит синим пламенем: только Бондарев, Кожевников и Грибачёв говорят правильные слова, а звёздные старики ершатся и сводят счёты друг с другом. И полоса невезения не кончается: позавчера Леонид Леонов свой текст кое-как подписал, а дальше – опять приходится ходить и канючить.

Говорю Катаеву: может быть, вспомните что-то ещё не напечатанное о Горьком?

– Только непечатное. При Горьком, например, было невозможно рассказать антисоветский анекдот. Он был абсолютно твердокаменный большевик! Как и Есенин, которого все обожали, он дверь в Кремль ногой открывал... Осторожно высказываю просьбу совписовского начальства:

– Может быть, погуляем по переделкинским дорожкам? – как бы между прочим, позовём с собой Каверина, я ваш диалог запишу, сфотографирую вместе? Валентин Петрович серьёзно спрашивает:

– А что, разве есть такой писатель? У меня за забором живёт какой-то пенсионер Каверин, я с ним изредка здороваюсь.

От Катаева – к Каверину: поговорим про «Два капитана», «Исполнение желаний»?..

– Сколько можно!.. Готов рассказать про Серапионовых братьев, обэриутов, но только если вы заранее заручитесь согласием литначальников – они о настоящей литературе слышать не хотят...

В издательском архиве, куда я временно допущен, лежат замечательные записки покойного Исидора Штока: «Когда взяли автора «Конармии», я побежал к Катаеву:

– Валя, что случилось с Бабелем? – Кто вы такой и зачем задаёте провокационные вопросы?! – Валентин Петрович вскочил из-за стола, побелел лицом: – Я вашего Бабеля не знаю, мы вообще виделись один раз, и то случайно!»...

Увы, пока Катаев и другие герои той эпохи живы, напечатать это не получится».

При всём при этом Катаев до последнего сохранял ясность ума и поддерживал неплохую физическую форму. После случайной с ним встречи в апреле 1985 года в подмосковном Переделкине Игорь Дедков записал в свой дневник: «…Он шёл высокий, в тёмном пальто, худой, никого не замечая: он догуливал, доживал <…> Шёл человек – очень старый, но достаточно уверенно, без палки, погружённый в себя, – самое точное, что можно сказать, и я подумал, что вот он живой ещё весь, но вся жизнь его сейчас в голове – в этих последних попытках найти смысл в прожитом и примириться с концом, со своим уже теперь – не других – исчезновением».

Вскоре после этого у Катаева обнаружили раковую опухоль. «Раковую опухоль вырезали, – вспоминал сын писателя Павел, – но возникла проблема – хватит ли оставшейся здоровой ткани для того, чтобы шов не разошёлся. Ткани хватило. Отец в лицах передавал разговор двух хирургов, спорящих по его поводу: расползётся шов или не расползётся. И восторгался филигранной работой оперирующего хирурга, решительной и умелой женщины, участницы войны, которая осталась его доброй знакомой до конца жизни».

Умер Катаев 12 апреля 1986 года, не дожил чуть больше полугода до своего 90-летия. Похоронили его на Новодевичьем кладбище.

Вячеслав ОГРЫЗКО