Архив : №08. 06.03.2015
Право на достоверность
Необязательный герой-портной и притягательное альтер-детство
Как романист Юрий Козлов давно не дебютант – в том-то и вся сложность. За слабость визуального ряда в сюжете легко критиковать начинающих… А вот матёрых волков – как-то и неудобно. Насмотрелись они уже… Старт во «Враждебном портном» берётся низкий, расплывчатый – хотя, вскоре становится ясно, что блёклый герой, внешность которого мало интересна автору, обеспокоен всеми насущными проблемами российского политикума и социума. Тут, скорее, вспоминается метод Джойса, где ассоциативные, рефлексивные и, в том числе, ярко-описательные для Дублина ряды отходят от незаметных, банальных сюжетных пунктов. Большинство замечает тут именно психологизм, но в нашем случае притягательнее, как своеобразные слова-якоря, выглядят курсивные выделения в тексте, в основном связанные с некими понятиями...
Юрий Козлов избрал такой, довольно претенциозный, но в его случае оправданный метод разговора с читателем, который предполагает остановки для размышлений. Сюжет тут автоматически отступает на второй план, зато все «спин-оффы» приобретают двойную ценность – на одном лишь умственном жесте. Что поделаешь: даже без явной мемуарности, от второго лица, автор вынужден делиться теми драгоценностями реальности, что мог только сам рассматривать. Так, в течении первой главы формируется ценностная шкала конкретного текста и даже стиля, поскольку мерный, с курсивными остановками текст уже выделяется в стиль, поблёскивает авторское стило, которым хочется воспользоваться при охотной, легко перенимаемой интонации… Но не всякий имеет право так говорить.
Думаю, гипотетичность, туманность главгероя (Каргина) и некая призрачность всего его окружающего мира – не есть упущение автора, это как раз следствие течения жизни Каргина, умудрившегося побывать в 90-х одновременно библиотекарем и челноком, чиновником и бизнесменом. Всё это богатое прошлое может всплыть в его воображении (именно – воображении, потому что на достоверности могут делать акцент лишь подробности), а может и не всплыть. В туманном Каланчёвском тупике, где пахнет поездами и бомжами (подсказываю я деликатному мэтру) – обнаруживается не один богоманекен (тут, наверное, пелевинщина, только я в этих сортах не разбираюсь), требующий купить костюм, но сразу и институтская молодость и Лермонтов. В общем, по-московски верно и степенно угаданный хронологический и топографический ряд. Оттуда Каргин не спешит уходить – и не спешит определяться. Мне он сперва показался пенсионером без определённых занятий – скорее, бомж, полный романтических воспоминаний. Но как раз та самая туманность и неопределённость играют дальше на автора, на его дальнейшее невысказанное.
Молодость возле Садового Кольца, разрушение СССР, видимое и изнутри, и снаружи – всё поддаётся описанию со столь невесомой позиции. Неслучайно Каргин воспаряет («возносится» – тут Юрий Козлов тестирует себя и читателя на святотатство) куда-то к воронам, чтобы оказаться на земле уже в идеальном костюме. И тут фантастика да шуточки начинают заканчиваться, от туманного старта Каргин устремляется по Москве в хвосте правительственного кортежа. Признаюсь, отдельные высказывания автора вне романа мне очень импонировали – в частности, его смелый разговор о революции в год, когда это слово было опасно произносить. И оказалось, что внешнее слово – только часть того внутреннего, извините, дискурса, который в романе нашёл самое широкое воплощение, который буквально не отпускает Каргина в самых подходящих и неподходящих местах сюжета (которого практически нет – так, ленивое петляние по Москве в неявных декорациях). Даже женщина, оказывающаяся одновременно и страстью (точнее – деловым и секс-партнёром) из прошлого и просто сухой собеседницей настоящего, характер которой описывается куда подробнее Каргина (как вторая производная – тут уж не скроешь авторского альтер-эго в предпенсионном страннике-портном), не отвлекает от течения времени сквозь сюжет. Тут надо пояснить, какого времени.
Не знаю, достоинство ли это романа (современного романа), но способность заражать происходящим у нас, новреалистов, например, шла (в нулевых, как минимум) в первую очередь, вне очереди. «Здесь-и-сейчасность» как сопричастность реальности выдвигалась злой антитезой мемуаристике и как раз разряженности, выборочности времени – как хронологии, так и личной событийности. Однако наши молодецкие максимы не срабатывают при анализе нового романа Ю.Козлова, наверное, потому, что и сами новреалисты-хэдлайнеры ударились почти в мемуаристику (анонсирую тут и свой грядущий роман-эшелон).
Действительно, то, чем цепляет Юрий Козлов – это достоверность воспоминаний, хотя им и сопутствует классическая отстранительная «упаковка». Туркменистанские эпизоды детства – не как необходимые для детективного расследования формирования характера, а как неожиданности, яркое, затмевающее туманность настоящего прошлое – вот что «работает». Тут читаешь внимательно и без прежней брезгливости. Ибо именно как контраст с настоящим, которое могло быть иным (отсюда такая политическая «озабоченность» вполне себе буржуазного главгероя), но стало враждебным, – послевоенные 1950–60-е красуются в романе. Даже странные имена тут ничего не портят: жуки в приазовской ночи летят в нужном направлении, ибо магнит райского советского прошлого, особенно детского, особенно яркого и первоначального – работает в нынешней романистике всё сильнее (по статистике названий).
По слухам, богобоязненная редакция журнала «Москва» вымарала эротику из публикации романа, что скоро выйдет книгой в «Риполе». Не уверен, что Юрий Козлов тут сможет конкурировать с дочкой, Анной – её «Открытие удочки» для меня лично останется непревзойдённым откровением нулевых и новреализма в целом, однако и то, что осталось – смотрится достойно. Иронично, бытописательно для девяностых – в общем, хорошо смотрится. Вероятно, потому Каргин, с фамилией тоже случайно-каркающей, как первый его собеседник ворон, – такой социально удавшийся тип, что его беспокоит переустройство России. Добавлю от себя – революционное. Немного сбивает с толку христианский дискурс, но куда ж без него – аудитория-то сильно сползла с тех, высоко-атеистических позиций, что позволяли СССР форматировать время под себя, вперёд, а не наоборот.
Остальное буду читать уже в книге, журнальной публикацией заинтригован, и этот текст, именно в силу его наполненности реалиями и рефлексиями, уверен, другие писатели-современники-читатели не пропустят мимоходом тоже. Здесь очень органично слились вместе самое насущно-политическое и самое дельне-детское… Возможно, потому именно эту формулу рассмотрел, что и сам работаю в том же направлении, точнее – дихотомии…
Дмитрий ЧЁРНЫЙ
