Свежий номер : №14. 17.04.2015

И трудно мёртвым притворяться

В начале 1940 года Катаев закончил работу над комедией «Домик». Он понимал, что наверняка найдутся завистники, которые, лишь бы насолить автору, с удовольствием станут выискивать в пьесе блох. Желая нейтрализовать возможных своих критиков, писатель решил подстраховаться и, заручившись поддержкой большого литературного начальства, предложил устроить читку комедии с последующим обсуждением в Союзе писателей.

ВалентинКатаев за столом писателя. 1929 год.

Мероприятие было назначено на 22 марта 1940 года. Катаев упросил Фадеева взять на себя роль председательствующего.

После читки первым слово взял Лагин. Он сразу без лишних экивоков заявил, что «Домик» – самая значительная пьеса Катаева. Правда, аргументы в пользу этого тезиса Лагин выдвинул не очень-то убедительные. Одно дело, если б он видел в комедии оригинальный сюжет, необычных героев, новые художественные приёмы. А Лагин всё свёл только к теме пьесы.

«Эта пьеса наиболее значительная, – подчеркнул Лагин, – и значительная она, по-моему, потому, что проводится очень большая тема в очень лёгкой форме. Это тема о том, что в нашей стране каждый город, даже самый маленький, если хорошо покопаться, имеет чем похвастать и в смысле своих богатств, и в смысле своих возможностей»

 (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 442, л. 7).

Раздавая похвалы, Лагин в какой-то момент утратил чувство меры и чуть не поставил «Домик» Катаева на одну доску с «Ревизором» Гоголя. Но это был уже перебор. Тут уместней оказались бы параллели с «Двенадцатью стульями», идею которых подсказал Ильфу и Петрову, кстати, не кто иной как Катаев.

Скорее прав был Далевский [ пишу Далевский, а не уверен, что такой человек реально существовал, может, в стенограмме допустили ошибку и мели ввиду писателя Далецкого. – В.О.]. В отличие от Лагина и Леонидова, он не ждал от Катаева психологической глубины. Его вполне устроила сатира действия, движения, а отнюдь не образов.

Получалось, что Катаев – не художник, а лишь репортёр, решающий сиюминутные прагматические задачи (в данном случае – как наказать глухих к нуждам людей чинуш и искоренить бюрократизм в одном из городов). Это вольно или невольно признал и такой опытный критик, как Иван Чичеров. Не случайно почти все его претензии касались лишь одного персонажа – Персюкова.

«Меня немного не удовлетворяет образ Персюкова, – признался критик. – Я его понимаю как действительно обычного человека, у которого огромное количество инициативы. Эта инициатива замкнута, ему негде её проявить <…> Образ Персюкова мне напоминает какого-то Остапа Бендера»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 442, л. 14).

Самый обстоятельный разбор комедии Катаева сделал, пожалуй, Анатолий Тарасенков, который вообще-то специализировался на русской поэзии, но никак не на драматургии.

Он отметил, что «Домик» «построен по очень мудрому ломоносовскому правилу: первый аргумент – средней силы, второй аргумент – сокрушающей силы, третий аргумент может быть каким, угодно. Зритель, читатель, слушатель уже убеждён – наплевать. Первое действие у Катаева смешно, второе очень смешно, а третье Катаев себе позволил сделать недостаточно смешным. Ломоносовское правило применено здесь чересчур расширительно. Острые словечки, шутки, каламбуры, комедийные сцены в третьем акте даны слишком малой дозой. Мы в III акте почти не смеялись, хотя здесь были все возможности, и Катаев напрасно их упустил. Если брать эту ломоносовскую формулу, то первый аргумент может быть 3, второй 5, третий может быть 2, но Катаев его делает почти на единицу и, мне кажется, это неверно. Я думаю, что в III акте можно и нужно применить эти яркие комедийные моменты, которыми Катаев всегда был силён»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 442, л. 16).

Я бы ещё отметил выступление Константина Симонова. Это был самый молодой участник обсуждения. Ему шёл всего двадцать пятый год. Он совсем недавно окончил Литинститут, но уже успел отметиться на строительстве Беломорканала и принять участие в боях на Халхин-Голе. В отличие от осторожного литературного начальства, Симонов знал, чего ждала от писателей молодёжь и как угодить именно молодому зрителю. Не случайно спектакли по его первым пьесам неизменно собирали в Москве переполненные залы.

Симонов тогда видел в Катаеве не просто талантливого сочинителя. Ему импонировали взгляды писателя на жизнь и искусство. Они оба ценили Маяковского, скептически относились к рабочим и крестьянским призывам в литературе, посмеивались над безграмотными певцами бареток, отказываясь возвращаться к лаптям. Симонову казалось, что Катаев с его связями в верхах смог бы обеспечить поддержку тем молодым дарованиям, которые не признавали никаких догм и тянулись к авангарду. Не поэтому ли он во время обсуждения «Домика» сознательно закрыл глаза на все недостатки и настойчиво лепил из Катаева нового классика?!

Это потом Симонов и Катаев разошлись, как в море корабли. А тогда, весной 1940 года Симонов утверждал:

«Помимо того, что пьеса хорошая, очень весёлая, надо сказать несколько слов о такой, по-моему, принципиально важной удаче, как фигура Персюкова. Почему-то за последнее время особенно повелось, что положительный герой в комедии у нас, как правило, какое-то страдающее лицо. На него клевещут, его сживают со света, выселяют из квартиры, вообще делают с ним что угодно, а он сидит, хлопает голубыми простодушными глазами и ждёт, пока произойдёт административное вмешательство и ему всё вернут.

Приятно видеть в комедии героя, который производит сам активные поступки, может иногда перехитрить других, является таким живым, весёлым, общительным, энергичным человеком, каким здесь выведен Персюков.

По-моему, это даже шире проблема, чем проблема только комедии. Почему-то у нас есть боязнь вообще, когда выводят положительного героя, сделать его таким характерным героем, т.е. дать ему какие-то черты, может быть, смешные, странные, чудаковатые, дать возможность человеку быть своеобразным своими странностями, дать возможность хорошо играть на сцене этого положительного героя. Боятся дать какое-то взаимодействие чувств, забывают о том, что, если этот герой приятен, мил нашему сердцу, то это не исключает того, что в нём есть сталкивающиеся качества.

И вот, мне кажется, в этом плане это очень удачно и интересно. Значение создания такого образа шире, чем только в комедийном плане. Особенно остро это чувствуется в комедии, где негодяи, перестраховщики, клеветники вызывают смех, реагаж зрительного зала, a герой сидит таким телёнком и его только жаль. Жаль его, жаль л актёра.

В этом большая судача пьесы. Над этим стоит задуматься не только тем, кто работает в области комедии, но и вообще всем, кто работает над пьесами. Это принципиально большая задача»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 442, лл. 17–18).

Впрочем, публика тогда, весной 1940 года большого значения похвалам Симонова не придала. Многие считали этого молодого писателя просто выскочкой и недооценивали его влияние на формирование литературной и театральной политики. Все ждали, когда начнёт говорить Фадеев. В писательских кругах считали, что если в Кремле к кому из писателей и прислушивались, то прежде всего к Фадееву. Вот кто реально мог как создать общественную репутацию любому сочинителю, так и низвергнуть любого художника.

Фадеев повернул дискуссию о «Домике» Катаева в другое русло. Он предложил отказаться рассматривать комедию писателя исключительно с бытовой точки зрения. Его как раз привлекла в пьесе прежде всего образная систем.

Последнее слово оставалось за автором. Катаев был доволен. Он подчеркнул:

«Очевидно, нужно уметь находить в смешном положительное зерно. Когда я начал искать это зерно, мне вспомнилась история, которая была несколько лет тому назад. Мы все поехали на Чеховский юбилей в Таганрог. Это был сон. Нас пересадили в специальный поезд, на столиках были фикусы. Нас встретили пионеры с оркестром. Художественный театр приехал играть «Дядю Ваню». Мы увидели весь город в акациях, нам показали новые заасфальтированные улицы. У нас закралось подозрение – не специально ли это сделали для юбилея. Оказалось, что специально. Мы посмеялись, но, уезжая, сказали – мы уезжаем, а асфальтированные улицы остались.

У нас труд это – весёлое, живое дело. Посмотрите нашу хронику, у нас всё весело в жизни.

Поэтому мне хотелось показать такого весёлого парня, как Персюков. Я его ощущаю как выражение оптимизма в нашей жизни.

Я осмеял штампы Радиокомитета, хотя он в основном делает великолепное дело.

Почему я не сказал в конце – ну, хорошо, но город есть, всё это осталось. Нет, дело в том, что у нас в каждом городе, куда ни посмотришь, есть знаменитый человек. У нас была аристократическая наука, аристократическая литература. Сейчас есть масса прекрасных талантов, которые поднимаются.

Так у нас происходит строительство, создаются материальные и духовные ценности. Я поэтому, не задаваясь никакой специальной мыслью, хотел просто показать такую картинку из жизни. Это шутка.

Что касается образов, то, конечно, я образы построил не глубоко и не тяжело, потому что этого не требовалось. Что касается образа Есауловой, то это экранный образ, на котором отражаются все эти вещи. Это экранный персонаж. Если ничего из этого не выйдет, может быть, придётся укрепить этот образ, но мне кажется, что он сделан правильно и несёт свою моторную функцию. До репетиции этого не будет видно, а потом станет яснее.

Все персонажи сделаны с данными характерами. И у Персюкова данный характер. Я его поворачиваю той стороной, когда публика начинает понимать, что это явление положительное. Все говорят, что это заметно в третьем акте, и это хорошо»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 442, лл. 31–32).

После читки и обсуждения пьесы в Союзе писателей перед Катаевым готовы были распахнуть двери чуть ли не все театры страны. Но писатель отдал приоритет театру им. Вахтангова.

Однако недруги Катаева не дремали. Кто-то обвинил писателя в искажении облика советского человека. Донос попал к одному из самых кровожадных деятелей государства заместителю председателя Совнаркома СССР Андрею Вышинскому, который до этого, занимая пост Генерального прокурора страны, отправил на эшафот многих видных политиков и художников. Однако Вышинский неожиданно проявил о Катаеве отеческую заботу и попросил Александра Фадеева по-товарищески поговорить с писателем и слегка того пожурить, но не более.

Интересно, почему бывший прокурор расчувствовался, ведь раньше он не сентиментальничал и почти всегда требовал крови проштрафившихся художников. Изменилось время? Нет. Скорее Вышинский, видимо, знал что-то такое, о чём в Союзе писателей могли лишь догадываться. Одно из двух: или за позволявшим себе некоторые вольности Катаевым стоял лично Сталин, или Катаев в разное время оказал то ли руководству партии, то ли спецслужбам и правоохранителям такие услуги, которые давали писателю некий иммунитет и гарантии от преследований. В писательских кругах циркулировала версия, будто Катаев был причастен к аресту другого именитого одессита Исаака Бабеля, которого взяли на даче в Переделкине 15 мая 1939 года. Мол, писатель именно таким образом купил право на относительно безопасное самовыражение.

Фадеев отнёсся к просьбе Вышинского как к приказу. Уже 8 июня 1940 года он доложил заместителю председателя Совнаркома:

«Пьеса Катаева «Домик» исправлена им [Катаевым. – В.О.] по моим указаниям в результате нашего разговора. Мне в таком виде она кажется вполне приемлемой и полезной. Должен сказать, что она прошла уже в ряде театров, в частности, в Днепропетровске и была хорошо принята зрителями и прессой. Наша точка зрения – президиума Союза писателей – что пьесу надо разрешить (мы её обсуждали)»

(цитирую по сборнику «Деятели русского искусства и М.Б. Храпченко», М., 2007, с. 157).

Но на этом подковёрная борьба не закончилась. Похоже, кто-то из видных писателей, то ли не получивший большую должность, то ли обойдённый высокой наградой, задался целью во что бы то ни стало утопить более успешного коллегу. Не сумев разделаться с конкурентом руками Вышинского, этот кто-то попытался задействовать партийный аппарат и, в частности, Агитпроп ЦК ВКП(б).

Новые доносы сделали своё дело. Пьесой Катаева «Домик» заинтересовалось руководство Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Изучив все материалы, два далеко не последних человека из этого управления – Пётр Поспелов и Дмитрий Поликарпов – доложили пользовавшемуся неограниченным доверием Сталина секретарю ЦК ВКП(б) Андрею Жданову: «…за последнее время у нас появился ряд произведений, искажающих советскую действительность, пропагандирующих пошлую и циничную философию любви. В нашей печати уже были подвергнуты совершенно справедливой критике такие идеологически вредные и антихудожественные произведения, как «Метель» Леонова, «Домик» Катаева, «Опасные связи» Зощенко. Все эти произведения роднит одинаковый подход к изображению советских людей, как людей будто бы сереньких, немощных, слабоумных».

После такой справки Агитпропа Катаев, казалось бы, должен был страшно испугаться и на время затаиться. Ведь на дворе стоял сороковой год. Аресты инакомыслящих не прекращались. Может, людей бросали в тюрьмы уже не тысячами, а сотнями. Но это обстоятельство вряд ли могло сильно утешить. А у Катаева суета партаппарата вызвала лишь усмешку.

Понимал ли Катаев, что играет с огнём? Похоже, он не до конца отдавал отчёт своим действиям. Видимо, писатель считал, что на самом верху (может быть, на уровне самого Сталина) его в обиду не дадут. Повторю: не исключено, что когда-то кто-то из очень больших людей, наделённых всеми полномочиями, дал ему определённые гарантии.

Своё положение Катаев рассчитывал закрепить (или укрепить) 9 сентября 1940 года на совещании у Сталина по вопросам литературы. Зная, что на совещании будут секретари ЦК Андреев (тот самый, который в 1938 году предупреждал вождя о наличии у Лубянки компромата на писателя), Жданов, Маленков, всё руководство Агитпропа, он надеялся на то, что все лично увидят, как хорошо к нему относится лично Сталин. Но совещание пошло не по тому сценарию, на который надеялся Катаев, а совсем в другом ключе. Вождь уже несколько дней буквально весь кипел по поводу фильма «Закон жизни», снятого по сценарию Александра Авдеенко. Его возмутило, как Авдеенко изобразил врагов. Враги вызывали у зрителей не ненависть, а сочувствие. А большевики, наоборот, были «показаны какими-то замухрышками, простыми, серенькими» («Киноведческие записки», 1993/94, № 20, с. 113). Сталин, воспользовавшись совещанием, решил устроить Авдеенко головомойку, а заодно, что называется, промыть мозги и другим писателям.

По одной из версий, за опального литератора попытался вступиться Катаев, но не потому, что очень ценил его талант. По мнению Катаева, Авдеенко никаким художником никогда не был, слова не чувствовал, писал крайне неряшливо, а выбился в своё время исключительно за счёт своей пролетарской биографии. Но, как говорили, очень дружили жёны Катаева и Авдеенко. И именно это обстоятельство якобы заставило Катаева подать голос в защиту Авдеенко. По другой же версии, заступничество писателя за проштрафившегося коллегу – всего лишь миф. Во всяком случае, Николай Асеев, когда рассказывал Владимиру Ставскому подробности совещания, утверждал совсем иное: будто Катаев и Погодин сразу при Сталине навалились на бедного Авдеенко и тот плакал (РГАЛИ, ф. 1712, оп. 4, д. 9, л. 71).

Достоверно известно одно: после совещания у Сталина Катаев никаких серьёзных угроз лично для себя не почувствовал. Если бы Сталин остался им недоволен, то вряд ли бы ему на следующий день, 10 сентября дали бы слово на заседании президиума Союза советских писателей для изложения своих мыслей о встрече с руководителями партии.

Выступал Катаев на президиуме очень уверенно. Он отметил:

«Я текстуально не могу передать всё то, что было сказано Иосифом Виссарионовичем, потому что берёшь на себя очень большую ответственность, когда передаёшь мысли вождей. Но я хочу сказать о том, что товарищ Сталин говорил о Гоголе, Шекспире, Грибоедове и Горьком.

Сталин начал говорить просто, как мастер литературы. Если бы я не знал, что это Сталин, то я бы думал, что это какой-то замечательный писатель, очень тонкий и глубокий. Он сказал так: конечно, положение у писателя трудное, но как изобразить врага? Он враг, но ведь мы тоже враги, и его враги. Он очень диалектически поставил этот вопрос. Как найти такое писательское равновесие, сохраняя своё отношение к делу?

Он говорил: мне кажется, что здесь могло бы быть, предположим, два случая. Вот, скажем, Гоголь; Шекспир или Грибоедов – как бы они изображали? Он говорит: Гоголь, конечно, своего городничего не любит. Шекспир своих отрицательных героев, злодеев ненавидит. У Грибоедова то же самое: вся эта страшная чиновничья Москва вызывала ярость. Он не был к этому равнодушен. Но они это изображали гиперболически, как сказал товарищ Сталин. Правильно, это совершенно соответствует форме и мышлению художника. Дело художника это изображать, не выпячивая отдельных героев, а ставя их рядом друг с другом, показывая одного и другого.

Я неточно передал его мысль, но у меня промелькнула целая галерея замечательных чеховских рассказов – «Рассказ неизвестного человека» и т.д. Я сразу увидел в галерее портретов Георгия Орлова и других. Сталин немножко подумал, сделал паузу, и сказал: если бы мне надо было решать такие вопросы, какие должны решать писатели, то я бы предпочёл чеховский метод. Меня это прямо потрясло. И вот почему. За последние годы у меня лично чрезвычайно большое увлечение Чеховым. Я считаю, что он хотя и страшно оценён страной, но всё-таки этого недостаточно. Сталин объяснял, почему. Потому что он показывал жизнь, течение жизни, ход жизни. Мы так слушали, что никак не могли записать формулировки» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 450, лл. 35–37).

Тут Катаева перебил Фадеев. Руководитель Союза писателей подчеркнул: «Характерно, что товарищ Сталин к этой мысли опять вернулся в связи с Вандой Василевской. Он сказал: конечно, у неё нет этих выдающихся героев, но там всё время показываются люди, масса, показываются правильно, это правда жизни. Здесь кто-то подчёркивал, что вообще происходит огромное перевоспитание человечества. Каждый человек является ценным. Вообще людей много, нужно уметь это всё найти и показать. Это какая-то дополнительная мысль, идущая рядом с этой основной мыслью о показе героя, которую он развивал»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 450, л. 37).

Катаев добавил:

«Он возвращался к этому несколько раз. Когда обсуждали творчество одного писателя, то товарищ Сталин сказал, что это хороший писатель, он хорошо пишет. Кто-то с места подал реплику – настоящий писатель. Сталин задумался и сказал – настоящий писатель? Это, конечно, слишком сильно. Для того, чтобы быть настоящим писателем, нужно иметь очень много. Это просто хороший писатель, правдивый писатель, Это прямо потрясающе!»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 450, л. 37).

Поделившись с коллегами впечатлениями о проведённом у Сталина совещании, Фадеев предложил вернуться к вопросу об Авдеенко, в чьём творчестве обнаружились якобы враждебные тенденции. Было предложено исключить опального литературоведа из Союза писателей – «за пропаганду антисоветских взглядов в своих произведениях («Судьба», «Государство – это я», сценарий «Закон жизни» и ряд корреспонденций)» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 450, л. 2). И все присутствовавшие члены президиума Союза – Вишневский, Лебедев-Кумач, Соболев, Фадеев, Федин и Катаев – единогласно за это проголосовали. Да, да, и Катаев тоже.

Сдав Авдеенко, Катаев планировал взяться за новую пьесу. Он не знал, что в это время им заинтересовался один из ближайших сподвижников Сталина – Жданов. Внимательно изучив поданную ещё 30 августа справку Поспелова и Поликарпова, главный партийный идеолог решил лично прочитать пьесу Катаева «Домик», чтобы понять, соответствовала ли эта вещь тем требованиям, которые предъявил Сталин писателям на совещании 9 сентября. Но никакой идейности в комедии писателя Жданов не обнаружил. Поэтому он вынес вопрос о «Домике» и некоторых других безыдейных по его мнению пьесах коллег Катаева на заседание секретариата ЦК ВКП(б).

14 сентября 1940 года ЦК принял решение: «Запретить к постановке в театрах пьесы: «Начистоту» – автор Глебов, «Домик» – автор Катаев, «Когда я один» – автор Козаков, как идеологически вредные и антихудожественные» (сборник «Литературный фронт. История политической цензуры. 1932–1946. М., 1994, с. 48).

Правда, осталось неясным, Жданов действовал самолично или предварительно проект данного постановления согласовал со Сталиным. Судя по всему, со Сталиным весь список неугодных пьес не обсуждался. Скорее всего, это постановление с осуждением Катаева было личной инициативой Жданова.

Почему я так думаю? Катаев никогда не входил в число тех писателей, которые пользовались уважением Жданова. Жданов никогда ему полностью не доверял и до последнего подозревал в симпатиях к классовым врагам пролетариата и к той группе лиц, которые позже окрестили космополитами. Это одно обстоятельство. Другой момент. Если б Сталин полностью разделял точку зрения Жданова и санкционировал осуждение пьесы «Домик», то по неписанным правилам того времени уже на следующий день в печати началась бы жестокая травля писателя и поиски лиц, которые до этого поддерживали неугодного литератора, и в первую очередь влетело бы Фадееву, посмевшему публично поддержать идейно вредный «Домик» ещё весной 1940 года. А тут никто с разборками не спешил.

Кстати, Жданов не ограничился резкой критикой только катаевского «Домика». Буквально через два дня после секретариата ЦК, 16 сентября 1940 года оргбюро ЦК с подачи второго секретаря Ленинградского обкома и горкома партии А.Кузнецова, который напрямую подчинялся Жданову, осудило ещё и пьесу «Метель» Леонида Леонова. Более того, вопрос о «Метели» был вскоре рассмотрен также на Политбюро ЦК. 18 сентября политбюро не только запретило к постановкам в театрах «Метель», но и всыпало по первое число председателю Комитета по делам искусств Михаилу Храпченко, предупредив того, «что при повторении подобных ошибок он будет смещён с должности» («Известия ЦК КПСС», 1991, № 8, с. 141).

Так вот в вопросе о «Метели» Леонова Жданов, похоже, получил безоговорочную поддержку Сталина. Не случайно уже на следующий день после заседания Политбюро, 19 сентября Фадеев вынужден был срочно созвать экстренное заседание президиума Союза писателей, чтобы отреагировать на последние партийные документы.

Фадеев оказался перед сложнейшим выбором. Когда писатель весной 1940 года публично расхваливал «Домик» Катаева, то он исходил не столько из соображений художественности текста, сколько из политических расчётов. Зная о вхожести Катаева в большие кабинеты, Фадеев хотел угодить Кремлю и Лубянке. Он знал, что Катаеву покровительствовали люди повлиятельней, нежели Жданов. Но и совсем игнорировать мнение секретаря ЦК ВКП(б), курировавшего вопросы идеологии, было невозможно. Пришлось как-то выкручиваться, чтобы и волки оказались сытыми, и овцы целыми.

Фадеев решил вроде как покаяться. Выступая 19 сентября на президиуме Союза писателей, он заявил:

«Я считаю, наша самая крупная ошибка за последнее время заключалась в том, что мы неправильно расценили «Домик» Катаева. Расценили его положительно, хотя он и страдает всеми теми пороками, о которых говорил тов. Сталин. Так как «Домик» обсуждался на расширенном заседании Президиума, выступлений было очень много. В оценке этого «Домика» имеется и моя ошибка, так как я тоже выступал на заседании Президиума. Короче говоря, с моей точки зрения, что мы там неправильно поняли? В этом произведении Катаева получается так, что носителем положительного начала является такой герой, как Персюков, который по своему облику не является человеком советского типа. Это безыдейный делец, – «жук». Стоило только показаться Персюкову, как вокруг Лобачевского появился блеф, появилась ложная шумиха, которая поднята безыдейным человеком. Фактически же получается издевательство над человеком, который строит. Люди, которые в основном действуют – люди советские, которые фактически являются строителями социализма, держатся в тени. Эти люди выставлены в мелком, смешном виде, в виде замухрышек, о чём и говорил тов. Сталин. В конечном итоге, произведение носит идеологически вредный характер. Объективно так получилось»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 451, лл. 15–16).

По логике после покаянной речи Фадеев должны были последовать оправдания Катаева. Но писатель, к удивлению публики, бить себя в грудь кулаком и просить прощения не стал. Никакой серьёзной вины он за собой не видел и потому быстро перешёл в атаку. Все стрелки Катаев перевёл на песенника Василия Лебедева-Кумача.

По мнению Катаева, Лебедев-Кумач как один из шести руководителей Союза писателей попытался навязать писательскому сообществу вкусы только одной группы поэтов, умело спекулировавшей на высоких идеях, и игнорировал многообразие художественных стилей.

«Буду говорить прямо, – заявил Катаев, – существовало несколько цехов, в частности, Лебедев-Кумач принадлежит к так называемому цеху патриотов. Я говорю об этом совершенно точно. Чаще всего о политической поэзии я слышал именно от тебя, Лебедев-Кумач. Дело это, конечно, очень высокое для всех нас, святое и необходимое. Я не хочу сейчас выкидывать полемических штук, хочу только сказать, что мы в очень многом виноваты и что каждый замкнулся в своей специальности.

Творческие методы, разница вкусов – это вовсе не определяет собой какую-то идеологическую базу. Когда Сталина кто-то спросил, он очень хорошо сказал:

– Ну что ж, направления бывают разные.

Он не сказал, что этих направлений нужно бояться.

У нас ещё существует цеховая замкнутость, которая не даёт возможности легко проходить молодёжи, а иногда даёт проходить и очень легко.

Так произошло с Авдеенко. И здесь нельзя односторонне решать вопрос.

(С МЕСТА. Я припоминаю очень точно, как говорил товарищ Сталин. Говорил он о лёгком хлебе, о том, чтобы не было цеховщины.)

Иосиф Виссарионович действительно так и сказал, что у вас существует определённая цеховщина, но бывают случаи (здесь он привёл военную форму), когда рядовой сразу становится маршалом.

Так оно действительно и было. Так должно быть и у нас. Я лично являюсь сторонником такой коренной ломки. Но я прошу учесть одно вредное явление, если мы будем разделять на каких-то политических и неполитических писателей.

Вот вы, Лебедев-Кумач, пишете стихи, может быть плохие, может быть хорошие. Если напишете хороший стих, он останется в памяти на 10, а может быть, на сто лет. Маяковский рассчитывал свои стихи на близкий прицел, а они оказались действующими до сих пор.

Можно к примеру взять любой роман. Пишешь роман и думаешь, что у тебя далёкий прицел. Когда написал, оказывается, что плохо и никакого прицела нет. Бывает и наоборот.

Здесь мы должны ломать старое. Мы должны выпускать наиболее талантливых молодых писателей, выдвигать их самым решительным образом. Но с другой стороны также должны бить по мордасам всех проходимцев, которые к нам лезут. Между собой у нас все перегородки должны быть сломлены.

С Васей Кумачом мы дружны, хотя у нас и бывали столкновения. Вероятно, они будут и в дальнейшем, поскольку есть возможность говорить по поводу формы.

У меня лично с ним всегда отношения были очень хорошие, а стал я с ним ругаться только тогда, когда он начал принимать менторский тон, говорить, что он политический поэт, а я не политический писатель. Ну, хорошо, я сорвался на одной паршивой пьесе, ошибся.

(ЛЕБЕДЕВ-КУМАЧ. Не я, а все говорят, что Катаев кричит, как аристократ. Чего же ты меня в менторстве упрекаешь? Я говорю потому, что у меня горит внутри.)

И у меня тоже горит. Я хочу, чтобы было полное объединение внутри литературы.

(ЛЕБЕДЕВ-КУМАЧ. Я тоже хочу. Но на какой почве?)

На почве качества и правильной идейной установки.

(ЛЕБЕДЕВ-КУМАЧ. Вот это правильно.)

Половинчатого решения здесь быть не может.

(ЛЕБЕДЕВ-КУМАЧ. Если человек не пишет, это не значит что он ничего не может делать. Из него может выйти хороший литературный редактор.)

Да, может быть и редактор.

(ЛЕБЕДЕВ-КУМАЧ. Есть различные жанры. Есть литературные вещи, есть полулитературные. Бывает так, что человек писал в газету хроникёрские заметки, потом перешёл к очеркам, а от очерков к рассказам. Где же здесь грань? Тут грань найти очень трудно, и это даже не платва. Надо подходить по-разному, чтобы не увидеть в человеке проходимца, который ещё не научился писать. Ведь ты, Катаев, сам начинал с газеты.)

Ильф выдумал знаменитый стиль четвёртой полосы. Он был изобретателем, работал над словом.

Товарищ Сталин совершенно правильно сказал, что только правдивым показом отношений человека к миру можно определить качество писателя. Человек не может изобразить мир, если у него нет изобразительных средств»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 451, лл. 41–43).

Народ ничего не понимал. Они ведь собрались, чтобы осудить Катаева. А тот умело перевёл все стрелки на Лебедева-Кумача, который вроде бы имел у начальства репутацию не грешника, а праведника.

А как же заклеймённый на секретариате ЦК ВКП(б) «Домик»? Да никак. Катаев ведь пусть и походя, но признал, что, да, пьеса получилась паршивой. И всё. Тему вроде закрыли. Катаев, похоже, вновь выходил сухим.

Все ждали, что будет дальше. Раз «Домик» Катаева вызвал неудовольствие у некоторых секретарей ЦК партии, то по логике Фадеев должен был немедленно прервать все выпады писателя против Лебедева-Кумача. Однако не прервал. Почему? Растерялся или не успел? Но тогда заклеймить Катаева по логике должны были следующие ораторы.

Интересно, заклеймили ли? Смотрим стенограмму заседания президиума Союза советских писателей.

После Катаева слово взял Лев Никулин, который, с одной стороны, вроде ходил в друзьях писателя, а с другой считался агентом спецслужб. Так вот Никулин ограничился лёгкими упрёками.

«Меня, – заявил он, – очень тронуло, когда Валентин Катаев с какой-то очень большой прямотой сказал:

– Ну да, я написал идейно-плохую пьесу.

Когда он это сказал, я ясно представил всю историю этой пьесы, представил себе, как она писалась, как сначала этой пьесой восхищались.

И только когда эта пьеса претерпела запрещение в её распространении, только тогда начали о ней как следует думать»

 (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 451, л. 47).

Кто-то потом предложил всё-таки как-то наказать Катаева. Но тут же поспешил слово взять оргсекретарь Союза писателей Валерий Кирпотин, когда-то возглавлявший в ЦК ВКП(б) сектор художественной литературы и сохранивший контакты практически со всеми руководителями Агитпропа ЦК. Он напомнил, что вообще-то директивные органы в своих документах больше всего ругали не Катаева, а пьесу Леонида Леонова «Метель». Исходя из этого, Кирпотин поинтересовался, правильно ли Союзу писателей главный удар обрушивать на «Домик»?

Фадеев, похоже, только и ждал этого вопроса. У него появилась прекрасная возможность отвести от Катаева, да и от себя лично практически все обвинения и вообще закончить вес этот опасный разговор.

Однако в Агитпропе ЦК прошедшим заседанием президиума Союза писателей остались недовольны. Ведь что получалось?! В ЦК на самых высоких уровнях приняли постановления, обвинявшие пьесы Катаева и Леонова в серьёзных недочётах, а Союз писателей лишь слегка пожурил двух драматургов, не сделав серьёзных выводов. Поспелов увидел в этом ни больше ни меньше как игнорирование мнения ЦК и потребовал вновь вернуться к вопросу о крамольных сочинениях.

Новое заседание президиума Союза писателей было назначено на 23 сентября 1940 года. Фадееву пришлось выступить с обстоятельным докладом. Правда, он позволил себе лукавство. Фадеев решил обсуждать проштрафившихся писателей не скопом, а поодиночке. Аргумент был такой: люди представили совершенно разные пьесы и в их ошибках поэтому тоже много разного.

Главный удар пришёлся на Леонова и его «Метель».

Фадеев деланно возмутился, что «Метель» – «это пьеса о неверии в социализм… Эта пьеса характеризует автора, который её писал, в том отношении, что у него нет веры в социализм, веры в социалистическое общество. Так можно сказать. У него нет ни знания, ни понимания. Это вещь не правдивая, она не соответствует действительному существу советского общества. Она не служит этому обществу по логике своих образов, по этой своей основной мысли о том, что у всех людей образовалось подполье в душе. Человек говорит, что мы устали от этого постоянного страха, от ожидания, когда гнойный пот выступает на теле. Это может написать человек, который совершенно не знает нашего общества, которому общество это враждебно. Он не понимает и не знает этого общества, и он так его представляет себе. Здесь разбросано очень много мелких гадостей»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 468, л. 13).

Вывод Фадеева был таков: пьеса Леонова «Метель» – клевета на советский строй.

И совсем в другом тоне Фадеев рассуждал на президиуме Союза писателей о пьесе Катаева «Домик». Он, по сути, свёл разговор к частностям: мол, да, писатель не всё учёл и неправильно расставил акценты.

Фадеев отметил:

«В пьесе получается, что та социалистическая стройка, которая людям стоила огромного героического труда и много крови, в которой есть большое количество всяких недостатков и вообще много того, что вполне заслуживает быть предметом комедии или сатиры. У нас есть, конечно, проявление отставания, проявление деятельности враждебных элементов, головотяпство и вообще целый ряд таких вещей, но тем не менее эта гигантская стройка была необычайно тяжёлым трудом, тяжёлым героическим трудом, который шёл в борьбе с врагами и в котором росли люди очень большого размаха, диапазона, которые сами в этой стройке перевоспитывались. Этот огромный процесс перевоспитания людей происходит в невиданно широких масштабах, а по Катаеву получается так, что всё это возникает в результате какого-то блефа, устроенного человечком Персюковым, безыдейным, лишённым какого бы то ни было идейного замысла, человеком деляческого склада, каким-то ловким проходимцем, авантюристом, который просто раздувает кадило вокруг несуществующей вещи – якобы в этом городе жил математик Лобачевский. Оказывается, что никакого математика там не было, а вокруг этого дела возникает целый блеф, причём все оказываются простачками.

Возьмите всю галерею этих фигур советских работников, особенно председателя Горсовета Есаулову. Я уверен, что есть много плохих председателей горсоветов, но у них недостатки не такие, как у Есауловой. Это совершенно ископаемый человек, который ничего не понимает в советском хозяйстве.

Возьмите далее Латкина, потом переделанного на Ваткина, и целый ряд других персонажей. Это персонажи,которые даны издевательски. Они тоже не имеют лица.

Получается так. Появляется проходимец. Вокруг чего-то несуществующего создаёт блеф. Люди, окружающие его, оказываются, если употребить сталинское выражение, замухрышками, глупыми людьми. Блеф удаётся. На этот блеф идут все, начиная от Папанина и кончая правительством, которое переименовывает этот город.

Это, конечно, идеологически вредная вещь, товарищи, потому что в ней даётся извращённое представление о нашей социалистической стройке и о её людях. Представьте себе эмоциональное состояние зрителя, увидевшего эту пьесу. Она не мобилизует зрителя на то, чтобы пойти и начать строить, продолжать строить, вложить больше сил»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 468, лл. 17–18).

Эту линию Фадеева – всячески заклеймить Леонова и вывести из-под удара Катаева – продолжил Всеволод Вишневский. Леонов был обвинён в использовании подлой символики. «Символика пьесы такая, – негодовал Вишневский. – Гнилое советское общество, гнилые коммунисты, среди них такие, которые мечтают удрать. Навстречу им идут какие-то жертвенные белогвардейцы. Что это за символика, никуда она не годится <…> Вся пьеса пронизана этими намёками, этими вскользь брошенными фразами, недомолвками, оговорками, замечаниями о том, что у нас самое главное прячется где-то в петите» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 468, л. 31). А Катаева Вишневский всего лишь пожурил. Случайно ли?

Другие ораторы тоже били в основном по Леонову. Так, Константин Финн сначала обвинил писателя в отсутствии убеждений, а потом признал, что ненавидит его стиль (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 468, л. 39). А Иоганн Альтман утверждал, что вся проблема Леонова в том, что он не смог глубоко осмыслить свой предшествующий путь и перевоспитать самого себя (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 468, л. 45).

Кучу обвинений Леонову предъявили также Николай Асеев и Абрам Гурвич.

«У Леонова, – отметил Гурвич, – необычайная любовь к таинственности, неясности. Это происходит в значительной мере оттого, что культуру, которую он усвоил, которую он любит и хорошо знает, классическую русскую литературу, он не переварил, не освоил как свою собственную культуру. Короче говоря, если выражаться афористически, она стала для него не пьедесталом, с которого он смотрит на жизнь, а грузом, который он тащит на своих плечах. О влиянии Достоевского говорилось уже много. Я не думаю, чтобы Леонов испытывал такое глубокое пристрастие к тому или другому классику случайно. Это, несомненно, свидетельство каких-то глубоких симпатий, а не внешнего совпадения методов письма. То обстоятельство, что Леонов подражает Достоевскому, не может для него пройти безнаказанно. Даже Достоевскому бросали упрёк в том, что у него необычайно тёмный, смутный, загадочный, неясный мир, но он говорил – где же вы в наших условиях найдёте ясных людей»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 468, л. 64).

Катаева же большинство ораторов или вообще не задевали, или даже выгораживали. Сатирик Виктор Ардов вообще взял на себя роль адвоката. Он заявил:

«Катаев взял сюжет, неоднократно использованный в мировой драматургии – из ничего возникает что-то грандиозное, полезное. Эта схема сатирическая, которая приспособлена для тех случаев, когда автор желает осмеять существующий строй, существующую среду. Возьмите для примера хотя бы фарс «Хорошо сшитый фрак». Есть пьеса «Тень осла». Это греческий сюжет, который использован целым рядом писателей – из-за тени осла возникла война и погиб город. Была поэма Демьяна Бедного о том, как сдохла лошадь и все Главки из-за неё поссорились. Я сам с Никулиным написал пьесу, в которой всё происходит буквально из-за выеденного яйца. Это известный приём.

Катаев решил применить этот метод. Неправильно говорит Вишневский, что все там какие-то сволочи. Там настоящие советские люди и очень симпатичные, но они написаны не глубоко, потому что автор хотел написать комедию, памфлет. Если бы эти люди были на другом стержне, была бы хорошая комедия. Стержень оказался порочным.

Вот смысл этого дела. Как же можно играть пьесу, в которой доказывается, что чем больше вы истратите государственных денег, тем будет лучше, когда сейчас речь идёт о том, что государственные деньги надо беречь? Как можно играть пьесу о том, что построить социализм в материальном смысле – это раз плюнуть?

С этой точки зрения пьеса порочна, но только с этой точки зрения» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 468, лл. 50–51).

Публично возразил Ардову один лишь Асеев. Но, видимо, только потому, что у Асеева были личные счёты к Катаеву (Катаев, как известно, не раз поругивал Асеева в кулуарах за поэму о Маяковском). Хотя Леонова он ещё больше не любил и не скрывал это («К Леонову у меня холодок»).

Асеев зло бросил Ардову: «Не надо матрацем стелиться под падающего Катаева <…> Не надо говорить, что Леонов похуже Катаева, что ему надо спилить голову, а Катаева только подстричь» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 468, л. 52).

Асеев считал, что своим «Домиком» Катаев изменил эстетическим убеждениям – и попал в капкан собственного недоверия к материалу.

Да, ещё вскользь поругал Катаева Гурвич. Но как поругал?! Это была даже не критика, а дружеский совет, как выправить пьесу.

«Если бы Катаев, – заявил Гурвич, – дал своему герою те реплики, которые вызываются его действительными эмоциями, то у него не получилось бы этого искусственного торможения, которое нарушает образ. Написана пьеса так, чтобы это было смешно, но это сделано искусственно, так как для естественного смеха не было материала. В конце пьесы получается рай в этом городке, в котором сидят эти оболтусы. Оказывается, что здесь бесконечное количество заводов, асфальт, гостиница. Настоящие энтузиасты ничего не могли сделать. Катаев упоминает о каком-то чудаке, который два года добивался, чтобы использовать жёлтый мрамор. Оказывается, что всё было сделано по мановению жезла этого Персюкова. Получается фальшь, заимствование метода чуждого. Темой пьесы Катаева является противопоставление тупости и воображения. Персюков является носителем воображения, фантазии, творческой инициативы, между тем как сам Персюков достоин осмеяния. Это тоже комический персонаж и он не может быть запевалой социалистической стройки. В результате этого Катаев, избрав своей темой противопоставление инициативы тупости, написал безыдейную сатиру. Персюков является только поводом для того, чтобы рассмешить публику, что Катаев сделал очень ловко»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 468, лл. 70–71).

Чего же хотели закулисные инициаторы проработочного заседания президиума Союза писателей и большинство ораторов? Только ли отчитаться перед Агитпропом ЦК, мол, партийную критику услышали, поняли, уроки извлекли?.. Конечно, нет. Отчёт – это всего лишь формальность. Тут дело было глубже.

Похоже, кто-то из высших эшелонов власти сознательно хотел стравить двух художников. И Леонов, и Катаев, безусловно, были личностями. Они понимали, что такое слова и, когда хотели, умели этим словом пользоваться. Влияние их на умонастроения прежде всего интеллигенции было огромно. Конечно, и тот и другой были непросты. Оба умели мыслить, оба чувствовали время и оба видели фальшь новой эпохи. Но Катаева в какой-то момент сломали и заставили хотя бы периодически работать на власть, а не только держать фигу в кармане, а с Леоновым эти номера очень долго не выходили. Поэтому была поставлена задача если не полностью сломить волю Леонова, то убедить пойти по примеру Катаева.

Но Леонов оказался не готов к крутым поворотам судьбы. Он пытался оправдываться, стал объяснять на президиуме свой замысел и начал искать причины своих возможных неудач. А власти это только и надо было. Они добились главного: с одной стороны, вселили в художника чувство страха, а с другой посеяли сомнения. Дальше ломать писателя было проще.

А Катаева перековывать уже и не требовалось. Он давно стал циником и научился, держа фигу в кармане, тем не менее оперативно реагировать на веяния времени и желания высшего руководства. Поэтому, когда ему дали возможность выступить, он даже не подумал в чём-либо каяться.

Катаев с вызовом заявил:

«Товарищи, прежде всего мне хотелось бы адресовать несколько слов Коле Асееву. Я говорю Коле, потому что мы когда-то были очень дружны. Он мне сказал сейчас очень неприятную вещь. Он думает, что я пишу свои вещи, и, в частности, комедию по каким-то побочным соображениям, не имеющим никакого отношения к литературе. Я очень люблю театр, и особенно комедию. Мне доставляет громадное удовольствие, когда я сижу на своей вещи и публика смеётся. Что может быть приятнее автору? Автор чувствует, что слово доходит до зрителя. Я люблю комедию, водевиль. Мог же Блок любить цыганские романсы. Маяковский мог прибегать к самым разнообразным формам в театре, чуть ли не к цирку. Разве он это делал по побочным соображениям? Так что, Коля, вы здесь не правы. Я считаю это настоящим делом.

Теперь по поводу «Домика». «Домик», конечно, пьеса плохая. Я это понял в ту минуту, когда Сталин начал нам рассказывать о том, как определять насыщенность вещи, её важность и ценность. Он очень хорошо и просто говорил, говорил вещи совершенно понятные.

Товарищ Сталин говорил относительно Авдеенко. Товарищ Сталин говорил, что краски, которые были на палитре, были все израсходованы на изображение врагов и, когда надо было изображать своих, то красок не хватило.

То же самое произошло с «Домиком». Совершенно правильно говорил здесь тов. Гурвич. Я думал, – надоели эти пресные герои, я возьму почти авантюриста, но пусть он сделает доброе дело. Порочный метод.

Все краски были истрачены на Персюкова, а советские люди, которые должны были быть симпатичными, вышли людьми в крокодиловской манере. А ведь в действительности они строят город – этот Ваткин, Есаулова. Персюкова может не быть, от этого ничего не убудет, а без них города не построишь. В этом была моя ошибка.

Относительно сюжета. У меня в голове всё время был «Монт Ориоль», который я когда-то очень любил.

Безусловно, бывают такие моменты, когда краски играют или вдруг погасают. У меня был рассказ о встрече с Багрицким. На 2-й или 3-й странице я описываю, как я иду по Одессе, и там, где я дохожу до места, где описывается августовская пыльная Одесса, я начинаю писать с удовольствием. Когда Шкловский стал читать, он сказал: тут вы запели.

Писатель должен уметь себя распределять. Надо уметь распределять свои краски и со стороны смотреть на то, что ты делаешь.

Вот тут Ситковский говорил, что он не понимает, почему плохо. Может быть, если бы мы сыграли эру пьесу в изысканном кружке с хорошими актёрами, которые сильно подправляли бы то, что я не дописал, и давали бы краски на пустом месте, где я их не дал, то был бы сносный спектакль.

Но надо иметь в виду, что у нас гигантская площадка. Могут поставить эту пьесу 20–30 театров. Можно только сказать, что совершенно правильно сделали, что эту пьесу запретили.

Я не пришёл в Каноссу, не хочу каяться, но по существу это правильно.

Я ещё больше рассказал бы об ошибках, но у меня грипп, 39о, и я пришёл только для того, чтобы меня не посчитали дезертиром»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 468, лл. 79–81).

Чем объяснялась такая вызывающая смелость Катаева? Только одним – наличием мощной поддержки в верхах, на уровне непосредственно Сталина или первых лиц Лубянки.

Кстати, в те дни, когда Фадеев созывал одно за другим заседания президиума Союза писателей, Сталин принял решение о кадровых перестановках в партаппарате. Секретарь ЦК Жданов, который до этого одновременно возглавлял также Агитпроп, получил в своё ведение вопросы оборонной промышленности, а новым начальником Управления пропаганды и агитации стал только что защитивший диссертацию об Аристотеле бывший беспризорник Георгий Александров. Первая же рука Жданова по Агитпропу – Поспелов ушёл главным редактором в газету «Правда». Так что добиваться расправы с Катаевым в Агитпропе стало некому (Поликарпов не в счёт, он в 1940 году больших полномочий ещё не имел).

После всех президиумов Катаев по идее должен был праздновать свою победу. Ведь он не только уцелел, но и сохранил свои посты и регалии и остался в обойме. Но на душе у него скребли кошки. Катаев всё понял, что ему ничего не забыли и что он по-прежнему на крючке. И не тогда ли у него вырвались вот эти строки:

Вячеслав ОГРЫЗКО