Свежий номер : №14. 17.04.2015

Ходил дурачок

                                                                             ЭССЕ

...мы как сор для миpa, как прах,

всеми попираемый доныне.

Апостол Павел

Над этими гимнами глумится обиженный обыватель,

 но святой и ясновидец слушают их со слезами.

Герман Гессе

                                                                                     1.

Он был, конечно, не поэт. Точнее, не только поэт. Поэт, он озарён. И в состоянии озарения он творит. А Летов горел. И в этом огне сначала полыхала правда, а потом горел талант. И потому он был не поэт. Он был юродивый.

Ибо поэт, он всегда ценой неимоверных усилий отрывается от земли и воспаряет к богу. А у юродивых, у них привилегия – бог сам снисходит на них, подключается к ним и через них доносит свою волю людям. Юродивый транслирует эту волю как коротковолновый передатчик – с хрипами, шумами, фонами, прорываясь через растёкшееся от и до по эфиру, булькающее и хлюпающее дерьмо. Пропуская её через сопротивление своих транзисторов, ухая частотами динамиков. Преобразуя и искажая. Но при этом всё же передавая в эфир.

Из книги «Поколение еГОра». Фото Б.Борисова

Устами юродивого говорит господь и говорит он страшные вещи. На первый взгляд бессмысленные, в разрез с каноном и писанием. А как иначе? Писание в каждой лавке – им торгуют оптом и в розницу. Поштучно и вразвес. Можно отрезать столько, можно чуть более. Вот здесь довесок. Вам перевешать или оставить? Оставьте так. Только нарежьте и заверните в подарочную бумагу. Писание девальвировалось, превратилось в товар, в изделие, в арт-объект. Оно шум, оно фон, оно затеряно в какофонии мира. Оно золото в мышиной норе. Оно ничего не стоит. Вернее стоит – как совокупность затрат и ожидаемая прибыль. Оно имеет оценку, но ничего не значит. Не значит до тех пор, пока не заговорит юродивый. Иносказательно, иногда кощунственно, зачастую символично. Так, что в этой заковыристой вязи бывает трудно что-либо разобрать. Он говорит всё о том же. О вечном. Нет безрыбью в золотой полынье. И мы вспоминаем Христа, уподоблявшего царствие небесное «неводу, закинутому в море и захватившему рыб всякого рода». А потом оглядываемся на окованные златом храмы, на епископские конвои из бронированных лимузинов...

Он блажит, вопит, предупреждает, он экзальтирован как ветхозаветные пророки, но из уст его выходят истины ещё страшнее, чем у библейских персонажей. Потому что, на первый взгляд, это даже никакие не истины. Это переворот с ног на голову, очернение белого, обеление чёрного. Всё, что было до того табуированным, вдруг оказалось дозволенным. К чёрту летит система, к чёрту летит канон. Безумие становится нормой. Винтовка – это праздник. Всё летит в п*зду. А как не лететь? Разум, дарованный человечеству Всевышним, то единственное, что по замыслу Творца должно было отличать человека от скота, этот разум поставил человечество на грань самоуничтожения.

Ядерное ли оружие, или неприкрытый цинизм политических дельцов – и то и другое ураганом сметает тысячи и тысячи человеческих душ, оставляя лишь выжженную пустыню. Праздничные идеалы демократии оборачиваются тоской безысходных будней. Вор сидит в тюрьме не потому, что воровство это грех, а потому, что может ограбить тебя вперёд государства. Государство грабит не ради наживы, а чтобы кинуть потом тебе подачку. Чтобы заставить тебя за эту подачку быть ему обязанным. Всё в рамках логики, дважды два по-прежнему четыре, но какой же кругом абсурд!

К разуму бесполезно обращаться, он доказал свою несостоятельность в качестве инструмента добрых дел. Его измеряют теперь, наш разум. Точнее его производную, интеллект, ныне этот разум заменившую. За десять минут можно узнать уровень своего интеллекта, измерить его по мудрёной шкале, подсчитать количество баллов и получить отличительный знак. Тавро, как у коровы. Беда в том, что носители высшего балла по системе оценки интеллекта могут оказаться изощрённейшими негодяями, а ни на что не годные отбросы, дебилы, по этой же системе, вдруг оказываются способными на удивительнейшие примеры гуманизма и человечности.

Интеллект – клеймо. Он, в отличие от разума, не учитывает такие категории как, например, совесть. Сейчас не развивают разум, им пренебрегли в ущерб интеллекту. И интеллект доминирует, он подмял под себя разум. Разума нет. Точнее он есть, но где-то в самом тёмном, сыром и затхлом уголке нового бытия. Он сжался там и дрожит, бессильный и крохотный. Он в забытье. Могучий и безжалостный интеллект победил слабый и доверчивый разум. Божьим даром нынче не пользуются. Человечеству теперь не нужны дары, оно берёт и хапает само.

Остаётся душа, но душа без разума чахнет. Так можно ли говорить с обладателями этого дара иначе, чем языком юродства? По силам ли достучаться до закоснелых душ чем-то, кроме припадочного исступления, взрыва форм, опрокидывания содержания, разрушения границ, норм и догм? Проповедь – обращение к душе через разум – уже не работает. Разумность и разум отнюдь не тождественные категории. Разумность это своеобразный обывательский разумочек, система оправданий и душесоглашений, перечень самоуступок, череда допустимых, обыденных подлостей. Разумность – это мораль ханжей. Под маской разумности и необходимости совершается любое зло – от войны до установки политической системы, низвергающей граждан до положения рабов. И всё это в рамках устоявшейся морали – не убий, не укради. Мы не убиваем и не воруем, многие даже не прелюбодействуют. Мы всё делаем правильно. Системно. Предсказуемо. Мы вооружены превосходным интеллектом, но творим всё больше зла. Зла для мира и для себя самих.

Существуя в среде установок, норм и законов, как в некоей парадигме, мы в какой-то момент перестаём мыслить. Мы умеем производить в уме сложнейшие вычисления, рассчитываем траектории, доказываем теории. А мыслить не умеем. Жизнеосмысление заменяется системой установок и норм. Во главу ставиться карьера, материальные блага, способы потребления. Для любви теперь существует специальный день – в него можно и нужно любить, признаваться в любви, радоваться любви. Во все следующие дни есть более важные цели. Интеллект считает, что так правильно. Разум иногда протестует. Не то, чтобы он против карьеры или материальных благ, он против того, что это единственно возможный выбор.

Вся наша жизнь расписана от и до. Мы рождаемся, обучаемся, воспитываемся. Путей выбора у нас не так много, точнее всего два – жить по установленным правилам, либо по ним не жить. А последствие этого выбора так и вообще одно. Если ты живёшь по правилам, то ты существуешь в системе мирно. Если ты живёшь не по правилам, то ты существуешь внутри системы в конфликте. Тебя сажают в тюрьму, кладут в больницу, перевоспитывают, исправляют... Но всё это внутри системы – тебе от неё никуда. Что бы ты не делал, куда бы ты ни шёл – ты в системе. Как бы ты не относился к системе – ты в ней. Последствие одно – ты в системе. Это неправильный выбор. У правильного выбора тоже только два пути, но оба этих пути надсистемны. Выбор, истинный выбор заключается в том, чтобы решить – с богом ты, или без бога. И всё. И ты снаружи всех измерений.

Но это очень сложный путь. Долгий, трагичный. Невыносимо тяжёлый. Бога проще делегировать кому-то. Этот кто-то возьмёт тяжесть осознания бога на себя. Он будет отпускать тебе грехи, и отмерять тебе порции добродетели. Он создаст между тобой и богом видимость компромисса, он всё сделает за тебя. Отдай ему свою свободу выбора и ты будешь счастлив. Достоевский называл этого «кого-то» Великим Инквизитором, но у него много имён – система, попс, партия, религия... Религия, это ведь не вера. Религия это система, эксплуатирующая веру. Система всепроникающа, хотя и не всезаполняюща. В системе проще. Все блага понятны, и, в общем-то достижимы. Хлеба и зрелища дёшевы. Чудеса явлены. И пускай они оборачиваются дешёвым карточным фокусом нескончаемых и тошнотных шоу, но так проще. Проще дать выливать на себя ушаты помоев. Отовсюду. Из телевизора, из радио, из компьютера. И плескаться в этих помоях, и обливать других, и находить в этом удовольствие.

Мы окутываемся порционной добродетелью системы, как пледом, но его уютный ворс это крепчайшие силки. Силки равнодушия, безразличия и цинизма. Нам уютно. Мы в безопасности. Наш покой надёжно охраняется. Нам ни к чему участвовать в битвах, в битвах ныне участвуют лишь экстрасенсы. Мы не замечаем, как наша воля и наш разум превращаются в гной и понос. Наша яркая от рождения душа – свыше данный вечный праздник, наша вечная весна вдруг оказывается в одиночной камере, выцветает по мере жизни, блекнет и гаснет. И мы оскотиниваемся.

Там где есть душа – нет системы. Система не может заполнить собой душу, она только может эту душу уничтожить и занять её место. Поэтому так важно душу сохранять. Юродивый будоражит зарастающие болотной трясиной души. И болото сохнет, на нём распускаются цветы. Мелкие, скромные, неяркие, но цветы. Цветы распускаются, и свет начинает мерцать. И в мерцании этого неяркого света тот, кто сам есть свет, видит, наверное, некий знак. Потому что там, где свет, там нет системы. Система всегда действует в заданных координатах, это – то её и выдаёт, а свет заполняет всё, распространяется во все стороны с одинаковой скоростью. Со скоростью мира. Он везде. И, видя свет нашей души, как своё отражение, как подобие своё и образ, творец даёт всем нам ещё один шанс.

И вот тогда мораль, мораль написанная, мораль изречённая, перестаёт быть товаром на изъеденных червями полках многочисленных лавчонок. Она перестаёт идти вразвес и по частям. Мы начинаем задумываться. И обретаем надежду.

                                                                                  2.

Время юродивого – смутное время. Время, когда размываются моральные ориентиры, когда исчезают внутренние установки, а внешних установок, наоборот, становится слишком много. В общем тогда, когда энтропия растёт. Когда градус скотства зашкаливает. Когда система готова окончательно уничтожить личность, низвергнуть её до единственно возможной, как у муравьёв, социальной роли. Но там, где сильное давление, там и сильное сопротивление.

В такой ситуации юродивый не свисток для спуска пара. Он, как хлыст в руках кучера, каким только и можно укротить взбесившуюся и понёсшую лошадь. Потому что юродивый, это всегда крайность. Он всегда является на грани полного оскотинивания. Он чувствует это как никто. Оно, оскотинивание, ещё там, в семи шагах за горизонтом. За пределами разума. А он уже блажит. Потому что он не знает, а чувствует. Вот для чего на земле юродивый.

За его исступлённым, вневременным, внеземным, отчаянным танцем всегда угадывается призрак спасения. Он сигнал – ещё не поздно, но опасность уже близка. Пока вода чиста, но впереди айсберг и надо повернуть, немедленно повернуть, чтобы не разбиться вдребезги.

Настоящие юродивые всегда бывают редки. Не каждый способен нести этот тяжкий крест – крест любви и крест презрения. Стать юродивым – значит стать парией. И вместе с тем снискать людскую любовь. Но любовь эта будет любовью отстранённой, казусной, холодной. Она если и выразится, то в подаянии. Ею, такой любовью, не обожжёшься, скорее обморозишься. Хотя, чаще это даже не любовь, а скрывающаяся под её личиной жалость к дурачку. Ведь юродивых зачастую принимают за дурачков. Хотя дураками неизменно оказываются те, кто со всей своей посконной жалостью смотрит на юродивого свысока. На самом деле дураки – это мы. Будучи дураками, мы притворяемся умными. И лишь юродивый, будучи умным, притворяется дураком.

Но, сколько бы любви и жалости юродивый не стяжал, отдаёт он во сто крат больше. Вопреки всяким законам сохранения. А, значит, черпает он от некоего неисчерпаемого источника. Прикоснуться к такому дано не многим. Так смердящее клеймо дурака оборачивается сиянием святости.

Юродство – это путь мистический, путь тайный. Путь сообразно потребности духа, сообразно такому вот оторванному от мира самоощущению. Юродивый – всегда обрывок послания. Он никогда не проясняет сути, но он наводит на неё всеми своими поступками. Всеми содержащимися в себе знаками. Так Христос говорил с апостолами. Его иносказательная речь тоже многим казалась всего лишь набором побасёнок.

Юродство это беспощадная полевая хирургия, в которой безжалостно отсекаются конечности, удаляется плоть, уродуется облик и всё это в страшной спешке, в антисанитарных условиях, без наркоза – лишь бы спасти жизнь. Никакой эстетики, на неё просто нет времени. Никакой этики – для неё просто нет места. Главное спасти душу, а потом... Из этой хирургии мало кто выходит целым, но почти все – живыми. Живыми и другими. Мёртвые будни существования сменяются праздником жизни. Боль – это ведь признак жизни. У мёртвых ничего не болит.

Но такая потеря оправдана. Потеря любой формы на пути юродства оправданна. Ибо форма это то, что может быть оценено. А оценки это часть системы. Но юродство это не некий первобытный анархизм. Анархизм как учение, и анархия как процесс не несут в себе высшую волю. Юродство же всегда с ней союзно, хотя и пропускает её сквозь призму собственной воли со всеми её особенностями, гранями и плоскостями. Цель юродства не в безграничной свободе человека, а в спасении его души, как высшей ценности. Ценна не свобода сама по себе, ценна свобода выбора.

Прошли те времена, когда для того чтобы сподвигнуть человека на освобождение собственной души юродивому было достаточно пугать бабок возле паперти. Они были более благостными, уютными более, что ли, те времена. И пускай кишки тогда тянулись вёрстами, но эпоха была более простодушной. А простую душу и спасать проще.

Теперь же времена скотские, изощрённые. Система становится всё более гадской и искушённой. Запутывает всё искуснее, касается души всё нежнее и славословит всё липче. Тираниям несть конца. Демократиям несть конца. Благам несть конца. Лжи несть конца. Времена жирнее во всём. И вокруг души жир тоже толще. Кто послушает сейчас того, средневекового, в рубищах, юродивого. Кого сейчас поразишь наготой. Психоз повсюду. Дуракаваляние – норма. Разве освободит тот юродивый сейчас хотя бы одну душу? А освобождать необходимо.

Между тем во все времена, во всех местах, при любой форме системы был и есть только один акт, целью которого изначально была свобода. Даже не свобода, а абсолютное освобождение. Эта цель исконно присуща только одному действию – творчеству. Свобода как следствие, имеющее причину, признак не только творчества. Побег имеет целью свободу. Неповиновение, бунт имеют целью свободу. Но все эти действия возникают как реакция на что-то. Побег – реакция на неволю. Бунт – реакция на несправедливость. Убери причину – исчезнет следствие. И только творчество – это акт без причины и зачастую не имеющий следствия. А просто имеющий цель – свободу.

Творчество – это волеизъявление абсолютно свободного человека, акт непокорённой души. Потребность этой души. И потому пока есть творчество – есть свобода. Невозможно творить на заказ. На заказ – это ремесло.

Творчество – это божественный акт. Господь творил мир. Господь сотворил человека. Именно сотворил, а не произвёл и не состряпал. А сотворив, вдохнул душу, то есть обрёк на свободу. Хотя и не предугадал результат. В творчестве вообще трудно предугадать результат. Да, наверное, и не нужно.

Творчеству подвластны заоблачные выси, творчеством освещаются бездонные глубины. Но и в высях и в глубинах – свобода. Именно она конечная цель творчества.

И где, как не среди творческих людей, появиться нынешнему юродивому. Особенно если на дворе сейчас не эпоха возрождения, а «славное и бурливое время Армагеддона». Маяковский и Хлебников, Веничка Ерофеев и Шнитке, Гауди и Летов. Все они исступлённо сообщали нам что-то, все они пытались изменить нас. Не у всех, наверное, получилось, кто-то заранее был обречён на провал и осознавал это. Но все пытались. Все предупреждали. Никто не дожил до триумфа. И из тех, кто придёт следом, вряд ли кто-то доживёт. Такова судьба, таков заранее предначертанный итог, таков финал. Но бороться необходимо. Осознав один раз свободу, уже нельзя от неё отказаться.

                                                                                 * * *

Непонятно, ощущал ли сам Егор свою юродивость, но, как он пишет в своей «Творческо-политической автобиографии», во время гонений на него, находясь в заточении в психиатрической лечебнице, он получил некий мистический опыт.

«После этого я понял, что я солдат... Понял я также, что отныне я себе больше не принадлежу. И впредь я должен действовать не так как я хочу, а так, как кто-то трансцендентный, хочет. Этот кто-то может быть «народ», «силы», «весёлая наука дорогого бытия».

Солдат!

Знаменитый юродивый, прообраз героя рассказа Лескова «Маленькая ошибка» и юродивого Семёна Яковлевича из «Бесов» Достоевского, Иван Яковлевич Корейша называл себя «студентом хладных вод». Среди юродивых, как и среди обывателей, есть люди разного призвания. Кто-то «студент», кто-то «солдат». Кто-то, как трагический герой бессмертного романа-поэмы Ерофеева «Москва – Петушки», алкоголик. Ведь он действительно был по призванию алкоголик. Не инженер, не учитель. Алкоголик. Юродство – оно не отвергает собственного мироощущения. Юродивый, повторюсь, ни в коем случае не оракул. Он не слепое орудие в руках Всевышнего. Он многое видит сам, осмысливает сам, пропускает через себя и выдаёт продукт переосмысления в самой бескомпромиссной форме. Но над этим мнением всегда царит божий дух, как гарант абсолютной свободы юродивого. Если ты не принадлежишь себе – ты свободен от себя. Ты никому ничего не должен.

А убив, перестал принадлежать себе.

                                                                            3.

Слушая песни Егора, не всегда с первого раза воспринимаешь текст. Всё против этого. Звук восстаёт на noise и сходится с ним в жестокой сече. Но из этой рубки рождается, выуживается слухом мелодия. Слова вязнут в грязном звуке, их не так-то просто оттуда выловить. Вся эта бардачная круговерть глушит разум. Он воспринимает эту невероятную, непрерывную череду густейшей яркости образов как поток безумия. Он ставит заградительный барьер на пути этого урагана. Черепная коробка какое-то время пытается сдержать удар. Но ураган всё равно проламывает этот барьер и врывается в нашу голову. Впрочем, надолго он там не задерживается. Крутнувшись по черепной коробке, взъерошив мозг, выдавив на орбиту изумления глаза, он ухает туда, где живёт душа.

И душа оживает. Сначала она подхватывает медитативные рефрены, не вникая в их смысл. Потом, слившись с мелодией, выловив таки её из атонального скрежета, душа порождает общий образ – или тотальную тошноту, или всеобъемлющую радость, или вселенский восторг – в общем некую инаковость, некое неправильное состояние мира вокруг нас. Какой-то общий всеобраз. Какое-то предчувствие. И из этого предчувствия мы, следуя за песней, вдруг выхватываем другие образы и начинаем их осмысливать. Мы начинаем что-то понимать. Хотя душа не может понимать, она чувствует. Из предчувствия рождается чувство.

А ведь это неуловимый призрак гения зарождается в нашей душе. Когда из какофонии, нагромождения руин, осколков, метеоритных потоков чужого сознания, зарождения и крушения миров чужой мысли мы складываем внутри себя некий образ, некий символ, мы становимся сопричастными творчеству. Наша душа участвует, вместе с автором, в сотворчестве, она встаёт на путь освобождения, в ней зарождается чувство.

А чувство это таково, что мир неправилен, что тело в этом мире неправильно, и что она, душа, в этом теле, тоже живёт неправильно. Что она помирает в этой мясной избушке. Душа начинает искать выхода из неё, на воздух, на волю. Душа жаждет освобождения и, в первую очередь, от нас самих. Она не согласна более ни на какие компромиссы. Она хочет взлететь. Нет, не взлететь, а воспарить. Вот она, истинная свобода!

И когда воспарившая душа, сбив первоначальный восторг от освобождения, начинает парить, ей становится доступно, что не только её мясная избушка существует неправильно, даже не неправильно, ибо правила часть системы, а просто живёт «не так», что вообще вокруг всё совсем не так и всё совсем не то. Она понимает, что Армагеддон близок. Но свободной душе он не страшен. Ничто не страшно свободному.

Армагеддон близок. Только тот, кто любит человечество больше самого себя, больше чем кого-либо, может предвещать его в открытую. Потому что предвещать его, трубить о нём, гласить – значит навлечь на себя гнев горячо любимого тобой человечества, стать в его глазах парией, изгоем, обречь себя на добровольное отшельничество. Ибо кому он нужен, Армагеддон, когда в кредит можно что угодно взять, и как зажить! Принимали бы ещё в залог вместо паспортов души...

Недаром для явления миру самой страшной книги Нового Завета – Апокалипсиса, Господь выбрал апостола Иоанна – апостола любви. Только воистину любящее сердце не дрогнет и доведёт волю божью до всех, без прикрас и искажений. И, как в конце Апокалипсиса, после перечисления ужасов, страданий и бедствий, когда глаза читающего ещё заволокли дымы невероятнейших видений, когда в ноздри въедается запах горестей, а глаза залепляет печатью безотчётного ужаса, святой апостол восклицает: «Свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! Аминь. Ей, гряди, Господи Иисусе! Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь!» – сердце верующего наполняется радостью неизбежности грядущего спасения, так и юродивый пугает только за тем, чтобы провозгласить будущую вечную жизнь.

Он не заменяет собой Апокалипсис. Апокалипсис – это откровение для человечества, для всех душ. Но оно сейчас, как старухино завещание в сейфе у душеприказчика, убрано далеко и содержание его покрыто тайной. Откровение юродивого, оно не для человечества, оно для человека. Для единственной, слышащей его в данный момент души. Для возбуждения и воспаления конкретного разума, с руководством ко спасению именно для него. Каждый разум толкует откровение юродивого по-своему. И что делать дальше решает сам.

Творчество Летова глубоко эсхатологично. Вне всякого сомнения, он жил с ощущением конца света. Это ясно и из его песен, и из его интервью разных лет.

«Мы живём и работаем в славное и бурное время Армагеддона. Мы видим весь стрём человеческих будней: всю слюнявую серую культуру, все его гадости, манные блага, заплечные кодексы».

«Идёт отмирание культуры, т. е. религии, искусства, философии. При цивилизации культура невозможна. У людей теряется творческая энергия. Как бы ниточка с Космосом оборвалась. Это состояние и есть конец света. Я не знаю, сколько он продлится, может миллионы лет, но это конец».

Эти цитаты о многом говорят, а это всего две цитаты, при желании их можно найти гораздо больше. Но ценность эсхатологических воззрений Летова не в предчувствии им Армагеддона здесь и сейчас, а в отношении к нему. Красочнее Апокалипсиса о конце света не скажешь, ибо Апокалипсис откровение, данное свыше. Важно понять что там, за Концом.

А там Начало.

Герои Андрея Платонова тоже жили во время Армагеддона. Повсеместно свершившегося, только что произошедшего, среди дымящихся руин старого мира, во время нарождения нового. Они были счастливы и наивны, они не верили в смерть, они не ведали границ, они собирались жить вечно и вёдрами черпать с луны счастье. Но постепенно они обрастали пряжками и петлицами, тёплой плотью зарастали их святые кости и на своём собственном пути они сами себе воздвигали преграды. Когда, вспомнив о том, что они новые люди, они эти преграды сокрушали, за их обломками уже были воздвигнуты границы. Такими же новыми людьми.

Новый человек – великая мечта гениев. Человек, в котором воцарится божественное, человек, действительно покоряющий миры. Человек, творящий благо во имя блага. Человек, пребывающий в благе. Егор хотел бы дождаться Армагеддона, явившего такого человека, но он жил во время Армагеддона. Армагеддон человека не явил.

Армагеддон явил попс. Пластмассовый мир победил.

Можно было бы плюнуть, и слиться с этим пластмассовым миром, разыграть его краплёными картами достойную партию, приобщиться к благам. Но он не стал. Его сил не хватило на то, чтобы этот мир победить, но они были на то, чтобы до упора, до самого последнего вздоха, надрывно оборонять собственную душу, своим истошным воплем не то чтобы предрекая явление нового человека, а просто не давая уничтожить человека настоящего. Ибо если уничтожить его, дрянного и нелепого человека настоящего, то за Концом Света не для кого будет провозглашать Новый Свет. Свет истины, радости и счастья. Ибо тогда настанет пустота. Тотальная, безысходная, всепоглощающая пустота. А свято место не бывает в пустоте.

                                                                         4.

Он мог бы записываться в лучших студиях, выступать на стадионах, быть хедлайнером крупнейших фестивалей. Многие герои рок-н-рольного фронта пошли по этой стезе. Они счастливы и довольны. К их услугам лучшая аппаратура и инструменты. Их довольные лица сияют с глянца журналов. Удостоиться упоминания в Rolling Stone – значит взобраться на Олимп. Взобраться на него и изо всех сил держаться там, как можно дольше избегая того чтобы стать катящимся вниз камнем, одним из тех многих, что составляют всесокрушающую лавину.

А Егор, окопавшись в мифической ГрОб-Студии, что была лишь комнатой в хрущёвке, записывал свои вокальные партии, лёжа на диване и накрывшись стопкой ватных одеял – чтобы не мешать соседям. Вот он – подвиг самоотречения. Вот он, подвиг нестяжательства.

Блага земные не нужны тому, кто видит царство небесное. Тому, кто видит всю нелепость, всю нашиворотность мира, ни к чему его логика и его комфорт. Нельзя с котлетой в руке читать проповеди голодным. А наоборот – можно. Безумие духа, каковым его считает простецкий обывательский разум, ничто без безумия быта. И то, что для обывателя ужасно, для юродивого норма. А ужасен для него как раз обыватель. Ужасна его жизнь. И если для обывателя юродивый – отброс, то для юродивого обыватель – труп.

Это «Танец для мёртвых» – песня с последнего прижизненного альбома ГО «Зачем снятся сны». Танец для мёртвых, это вся жизнь, совокупность всех поступков каждого юродивого. То, чем он истово пытается вдохнуть в труп жизнь. Чтобы труп задышал мыслью, зажил мыслью, а зажив вдруг понял, что отныне смерти нет. Что Вавилон падёт и уже падает. Что, коли дух есть, то и душа будет, а она, матушка, бессмертна.

«ВАВИЛОН ПАДАЕТ!». И так оно и есть. Он падает наглядно. И скоро окончательно п*зданется – и то, что происходит сейчас – это история про Содом и Гоморру! А насчёт Духа, то он ведь ВСЕГДА и ВЕЗДЕ, ничего ему не сделается, если где-то и убывает, так где-то прибавляется... И я там, а вы – здесь. Счастливо оставаться». Егор.

Алексей РАЧУНЬ